Клиника на Девичьем поле

Приезд в Москву 21 марта 1897 г. с самого начала не сулил ничего хорошего: уже накануне в Мелихове у Чехова пошла кровь горлом. А дальше обстоятельства складывались самым драматическим образом. Так, остановившись в «Большой Московской гостинице», писатель уже 22-го вынужден был переехать к Суворину в «Славянский базар», нуждаясь в попечении своего друга: в 6 часов вечера прямо на обеде в «Эрмитаже» произошло резкое обострение болезни. «Вчера вечером со мной случился скандал: только что сел обедать, как из легкого пошла кровь, которую я унял только к утру. И ночевать пришлось не дома», — писал Чехов В.А. Гольцеву (П., 6, 312).

Дальнейшее трудно излагать бесстрастно. Мужество и спокойствие Чехова поражают стороннего наблюдателя, но ясно и другое — иначе вести себя он не мог.

24 марта писатель вернулся в «Большую Московскую гостиницу», а уже 25-го его навестил давний приятель, доктор Н.Н. Оболонский. Как истый профессионал он сразу понял, что дело скверно. А потому отвез Чехова в клинику внутренних болезней профессора А.А. Остроумова на Девичьем поле.

Почти вся правая сторона нынешней Большой Пироговской улицы занята громадным комплексом — это здания Московской медицинской академии. Основу их составляет бывший клинический городок Московского императорского университета, возникший в конце 1880-х годов. Позже, в 1892 г., здесь же, на Большой Царицынской улице, открылась госпитальная терапевтическая клиника. Сегодняшнее местоположение ее (Большая Пироговская улица, дом № 2) определить нетрудно — по памятнику Н.И. Пирогову. Да и фасадные буквы помогут.

25 марта 1897 г. в клинике побывал Суворин, записавший потом в дневнике: «Я дважды был вчера у Чехова. (...) А как там ни чисто, а все-таки это больница и там больные. Обедали в коридоре, в особой комнате. Чехов лежит в № 16, на десять №№ выше, чем его «Палата № 6», как заметил Оболонский. Больной смеется и шутит по своему обыкновению, отхаркивая кровь в большой стакан».

Более всего писатель беспокоился о том, чтобы о случившемся не узнали домочадцы. Но от знакомых и друзей ничего скрыть не удалось, поэтому навещали его многие.

29 марта его посетила артистка О.М. Шаврова. Больному уже полегчало: «...Я застала его на ногах, как всегда корректно одетого, в большой белой, очень светлой комнате, где стояла белая кровать, большой белый стол, шкапчик и несколько стульев, — писала она. — Он как будто немного похудел и осунулся, но был как всегда ужасно мил и весело шутил со мною (...). И, разумеется, даже больной (...), он не мог оставаться без дела».

И ладно бы Чехов просматривал свою корректуру. Но нет — он как всегда работал и с чужими рукописями: помогал начинающим литераторам не только добрым к ним отношением, но и замечательной редактурой — умело правил текст, избавлял его от длиннот, избитых фраз и описаний.

28 марта к нему приходил Лев Толстой, что и отмечено в одном из писем Антона Павловича: «...Вели мы преинтересный разговор, преинтересный для меня, потому что я больше слушал, чем говорил. Говорили о бессмертии» (П., 6, 622).

Навещавший писателя литератор И.Л. Леонтьев-Щеглов, помнится, интересовался — о чем говорили? Но получил от нахмурившегося Чехова уклончивый ответ: «Говорили мы с ним немного, так как много говорить мне запрещено, да и потом... При всем моем глубочайшем почтении к Льву Николаевичу, я во многом с ним не схожусь... во многом!» — подчеркнул он и «закашлялся от видимого волнения».

Какая же все-таки внутренняя сила, невзирая на обстоятельства и место, — обсуждать такой вопрос, как бессмертие!.. Диагноз: «верхушечный процесс в легких», разумеется, повлек за собой массу докторских рекомендаций и запретов. Следовало переменить образ жизни и питание, нельзя было много говорить и постоянно жить в городе. Туберкулез в то время только диагностировался, но сколько-нибудь действенные лекарства известны не были. И как врач Чехов хорошо понимал, что диагноз, поставленный его бывшим университетским учителем, равносилен смертному приговору.

Однако Антон Павлович по-прежнему вел себя мужественно и много шутил. Так, 2 апреля он написал брату Александру: «...Признали за мной право, буде пожелаю, именоваться инвалидом. Температура нормальная, потов ночных нет, но снятся архимандриты, будущее представляется весьма неопределенным и, хотя процесс зашел еще не особенно далеко, необходимо все-таки, не откладывая, написать завещание, чтобы ты не захватил моего имущества» (П., 6, 332).

10 апреля 1897 г. Чехова выписали.