Лестница с мелкими ступенями

На Петровке, против Рахмановского переулка, расположен большой доходный дом, построенный в 1899 г. (№ 19). Впервые Чехов приехал сюда 24 апреля 1903 г. из Ялты. «Мой адрес — Петровка, дом Коровина, кв. 35. (...) Во дворе прямо, потом направо, потом налево, третий этаж. Взбираться мне очень трудно, — писал он несколько дней спустя, — хотя и уверяют, что лестница с мелкими ступенями. Квартира хорошая» (П., 11, 200).

Но вот что неприятно удивляет — письма говорят о том, насколько были тяжелы эти ежедневные подъемы. Получается, близкие люди недоглядели, забыли о больном. Ведь ранее Антон Павлович как раз просил их нанять такую квартиру, которая находилась бы невысоко. И пусть первое время холода держали его дома, но потом... И все равно прав Альтшуллер, впоследствии писавший: «...Я, врач, не могу не думать о том, какое роковое влияние эта лестница должна была оказать на его и так уже ослабевшее сердце».

Увы, Чехова часто окружали лишь внешние проявления заботы. Что греха таить — родным и друзьям писателя о многом не хотелось или некогда было подумать. Ольга Леонардовна и артисты МХТ, увлеченные новым делом, к сожалению, не всегда отличались душевной тонкостью, позволяющей понять состояние писателя...

Дом был полон гостей — приходили Станиславский и Немирович-Данченко, артисты, В.Г. Короленко, И.А. Бунин, К.Д. Бальмонт и др. Однако у Чехова, дорожившего каждой минутой, вскоре сложился четкий распорядок дня. Так, с 11 до 12 часов и с 5 до 7 часов вечера писатель освободился от визитов. Да и как иначе — он ведь много работал тогда над корректурой рассказов.

В мае Антон Павлович ненадолго ездил в Петербург, откуда вернулся 16-го. Чуть позже, 23-го, он писал Ф.Д. Батюшкову о неопределенности своего положения: «Мы с женой все сидим в Москве, не знаем, что делать, куда двинуться. Завтра я у д-ра Остроумова, меня осмотрят, ощупают и, быть может, в Швейцарию я не поеду, а поеду куда-нибудь на дачу» (П., 11, 211).

Однако 24 мая буквально перевернуло чеховскую жизнь. «Сегодня был у профессора Остроумова, — сообщал Антон Павлович сестре, — он долго выслушивал меня, выстукивал, ощупывал, и в конце концов оказалось, что правое легкое у меня весьма неважное, что у меня расширение легких (эмфизема) и катар кишок... (...) Он (...) запретил мне жить зимою в Ялте, находя, что ялтинская зима вообще скверна, и приказал мне проводить зиму где-нибудь поблизости от Москвы, на даче. Вот тут и разберись!» (П., 11, 214).

По первому впечатлению и не понять, насколько писатель задет происшедшим. И дело не только в предстоящем поиске «зимнего убежища» — о чем-то сказанном в клинике Антон Павлович умолчал намеренно. О чем же? Сестру он по понятным причинам успокаивал: «Здоровье мое в общем недурно, жаловаться не на что...» Но эти строки, естественно, далеки от истины. И почему в конце письма Чехов отметил, что профессор показался ему «грубым поповичем» и говорил «ты»? Он вновь что-то не договаривал...

Переехав на жительство в имение Наро-Фоминское, принадлежавшее М.Ф. Якунчиковой, Чехов писал оттуда многим. Но решение Остроумова долго еще не отступало на второй план. И в послании к Л.В. Средину (4 июня) писатель, помимо уже известного нам, добавлял о профессоре: «...обругал меня...» (П., 11, 217). Но за что «обругал» и как? В июньских письмах — ни слова. И только в послании Суворину обнаруживается повтор — «обругал меня». Следом — будничные слова о том, что найти удобную дачу под Москвой не так-то просто и упоминание о болезни Лаврова. И вдруг, вероятно, по старой памяти, пусть прежней дружбы с Сувориным и нет, Чехов проговорился: «...За границу Остроумов меня не пускает. — Ты, — говорит, — калека...» (П., 11, 225). И тут же, словно спохватившись, «переключился» на другое...

Вот ведь сила натуры: диагноз и грубые слова подобны взрыву, а Чехов держится да еще собирается возвращаться в Ялту. Однако совершенно очевидно, что ему, любящему именно движение и свободу, маститый профессор причинил сильнейшую душевную боль. Да и был ли Остроумов прав как профессионал?

В октябре, когда писатель уже был в Крыму, доктор Альтшуллер посчитал решение своего московского коллеги ошибочным. «Он умолял меня в Москву не ездить, в Москве не жить, — писал Чехов жене 2 октября, — говорил, что Остроумов, вероятно, был выпивши» (П., 11, 261).

Позднее Альтшуллер, выделив ужасные слова: «Так как ты калека», и запреты жить в Москве и ездить за границу, ссылался как раз на вышеупомянутое письмо: «...Последние слова Антон Павлович прибавил от себя, вероятно, для крепости, потому что я уверен, сам понимал нецелесообразность этого совета не столько с точки зрения климатической, сколько принимая во внимание условия его московской жизни».

Чехов собирался прожить в Наро-Фоминском до августа и был доволен прогулками на природе и рыбной ловлей. «Погода здесь дивная, очаровательная, все в цвету, — писал он Средину 4 июня, — птицы кричат день и ночь. Я сижу у большого окна и помаленьку работаю» (П., 11, 217).

Отвлекала его только необходимость покупать под Москвой дачу или имение. Но поездки из Нары в Москву и обратно и без того изрядно утомляли: неспроста он, всегда много ездивший и привычный к путевым неудобствам, так нехорошо отзывался о железной дороге, теперешнем Киевском вокзале и опаздывающих на час поездах. «Брянский вокзал, самый ужасный из всех вокзалов, находится, черт знает где, — писал он, — за Дорогомиловским мостом; дорога прескверная...» (П., 11, 220).

Да и письмо, отправленное позже, 10 июня, ничуть не противоречит нашему предположению: «Здоровье мое не ахти вот уже целую неделю. Ослабел и кисну» (П., 11, 221). Вообще в те июньские дни Чехов много ездил: был в Звенигороде и Воскресенске. Но покупка дачи так и не состоялась из-за диких цен, которые заломили владельцы. И в итоге поездки эти не дали ничего, кроме чудных видов природы и милых сердцу воспоминаний о днях молодости.

7 июля он покинул Москву...

Когда в декабре 1903 г. Чехов вернулся из Ялты, МХТ уже готовил к постановке «Вишневый сад». «...Теперь репетиции, каждый день буду ходить в театр, — сообщал писатель Коробову 6 декабря, — и удобнее всего меня будет застать около 6 час. вечера» (П., 11, 318).

Уставал он тогда очень, но притом трогательно беспокоился о здоровье Белоусова, непременно желая с ним повидаться. «Но как это сделать, чтобы не заставлять Вас с вашим ревматизмом понапрасну взбираться ко мне на 25-й этаж? — писал Чехов своему старому приятелю. — Меня лестница замучила. Вам она тоже, вероятно, не очень нравится. Меня легче всего застать в 6—7 часов вечера. Я скажу прислуге, чтобы Вас встретила, и, буде Вы меня не застанете, дала бы Вам отдохнуть в кабинете» (П., 11, 326).

Декабрь выдался напряженным, а между тем физическое состояние Чехова по приезде из Крыма заметно ухудшилось. Он многое не успевал делать — например, долго не мог вернуть рукописи, которые дала ему «Русская мысль». Что, конечно же, сильно угнетало обязательного Антона Павловича. «Это ужасно, милый Виктор Александрович, — писал он Гольцеву 27 декабря, — я никак не попаду в редакцию, хотя собираюсь каждое утро. У меня теперь репетиции (от 12 до 5 час.), а когда нет репетиций, я кашляю, и жена не пускает меня из дому. Я приеду в редакцию в понедельник или во вторник — непременно...» (П., 11, 326).

Теперь уже не узнать время того визита — конец декабря или начало года. Но встреч в «Русской мысли» было от силы две-три: после того как редакция переехала в Староваганьковский переулок, Чехов по большей части общался с нею по почте. И все же стоит вспомнить старый семиэтажный дом, состоящий из каменных слоев разного времени (ныне дом № 15). Так, в 1877 г., поглотив стоявшие до него древние строения, он был трехэтажным; «подрос» он уже позднее...¹

В «Русской мысли» хорошо знали, как много помогал Антон Павлович начинающим авторам, выработав в себе за годы многописания замечательного редактора. Он вечно давал советы, правил чужие рукописи и за кого-нибудь хлопотал. «На будущей неделе я отправляюсь в редакцию «Русской мысли», — писал литератору Ф.А. Червинскому 3 января 1904 г., — и узнаю у Гольцева, почему так долго не отвечают Вам... (...) Я так настаивал, чтобы Вы побольше писали...» (П., 12, 7).

Неудивительно поэтому, что редакция захотела привлечь писателя к работе с рукописями неизвестных авторов. И он как будто не противился этому, но больше думал о будущей повести. Однако, увы, ему страшно мешали. «Толчется публика, работать трудно...», — писал он (П., 12, 14). А еще постоянно напоминала о себе болезнь. По словам самого Чехова, он лишь пробовал жить в Москве, опасаясь, что сильный кашель и кровохарканье снова вернут его в Крым.

Новый 1904 г. еще более упрочил славу писателя: 17 января состоялась премьера «Вишневого сада», с приветственными адресами и торжественными речами. Правда на следующий день в одном из чеховских посланий звучат нотки недовольства: «Вчера шла моя пьеса, настроение у меня, поэтому, неважное...» (П., 12, 14). А уже 19-го января Антон Павлович заметил Батюшкову, что актеры «придут в себя» и станут играть лучше. И опять, опять — Чехову определенно не сиделось в Москве, хотелось уехать куда-то. Лишь к концу января он смирился с неизбежным возвращением в Ялту.

Несмотря на очень плохое самочувствие, Чехов много работал над корректурой пьесы, а бодрые письма лишь подчеркивали присущее ему мужество. «Москва очень хороший город, — писал он 20 января Средину, — по крайней мере, таковой она кажется в эту зиму, когда я почти здоров. Мороз небольшой, и время идет необычайно быстро. Но здесь страшная толкотня, ни одной свободной минуты, (...) так что (...) я уже начинаю мечтать о своем возвращении к ялтинским пенатам...» (П., 12, 16).

Писатель покинул квартиру на Петровке 15 февраля 1904 г.

Дом Коровина. Фото автора

Примечания

1. Совпадения, случающиеся в литературной топографии, порою уникальны: чеховская слава соседствует здесь с безвестностью первых лет. Ведь рядом — известный уже бывший дом «Московского листка».