Не легко писать о великом русском художнике слова, творчеству которого посвящено столько проникнутых уважением и любовью книг — об Антоне Павловиче Чехове, одном из самых близких и любимых писателей нашего поколения. Возможно, что эти сокровенные мысли о творчестве Чехова не увидели бы света, если бы автору не довелось присутствовать в 50-ю годовщину смерти Антона Павловича в том уголке Крыма, где провел последние годы жизни этот удивительный русский человек и великий писатель. Эти страницы с мыслями (пусть не новыми) о творениях любимого писателя будут данью безмерного уважения к необыкновенному дарованию человека, имя которого знают миллионы людей на его родине и за ее рубежами.
Много ценнейших воспоминаний об Антоне Павловиче связано с Ялтой — уголком Чехова, но следует вспомнить и о другом городе, о Таганроге, где в 1860 году родился писатель, которого теперь чтит все передовое человечество.
Не так трудно представить себе город Таганрог накануне освобождения крестьян от крепостной зависимости, провинциальный город, известный в нашей литературе до Чехова, пожалуй, только по эпиграмме на Александра I:
Всю жизнь провел в дороге
И умер в Таганроге.
Этот город несколько отличался от других типично русских городов тем, что в нем была значительная греческая колония, что он был городом негоциантов, где богатство, деньги играли огромную роль. Именно потому, что в подобных городах жили богатые люди, неимущие ощущали свою бедность еще острее. Мучил страх перед завтрашним днем, перед утратой куска хлеба. Потому одна мечта была у старших «выйти в люди», выбиться из низов, если не родителям, то хоть детям, и для того — дать детям образование. В этом мире рос сын мелкого торговца, в прошлом — крепостного крестьянина, Антон Чехов.
Мы не можем слишком сурово отнестись к близким Антона Чехова. По мере сил они добывали средства, чтобы дать детям образование, воспитать их в духе «уважения к церкви и начальству», «вывести в люди», и в идеале — увидеть детей устроенными на «казенном» месте или на какой-либо другой «хорошей должности».
В одном своем замечательном письме А.П. Чехов набросал в нескольких строках историю молодого человека из той среды, где он вырос: «Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба... Напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая...»1.
В этих строках отражена мучительная, беспощадная борьба за перевоспитание себя, которую вел Чехов в свои молодые годы.
Он начинал литературную работу в тяжкое для литературы время. Дух Победоносцева, Каткова отравлял сознание слабых и безвольных. Люди, среди которых жил и начинал свою литературную работу Чехов, не могли отдать себе отчета в том, что происходило, они ничего не поняли и в том, что произошло впоследствии, не представляли себе к чему приведет борьба марксизма с народничеством, жили интересами обывателей и обслуживали их своими писаниями.
В эти годы Чехов работал в юмористических журналах: в «Осколках», «Стрекозе», «Будильнике».
Русская сатира, некогда острое и сильное оружие в руках Гоголя, Салтыкова-Щедрина, переживала эпоху безвременья. Умер Щедрин, юмористические журналы занимались обывательским зубоскальством, страницами журналов владели литературные поденщики, сочинявшие фельетоны о сварливых тещах, пьянствующих купцах и дачных мужьях. Цензура допускала беззубую критику городского самоуправления, и то только потому, что городская дума до некоторой степени представляла «общественное начало». Даже тень городского самоуправления причиняла беспокойство начальству. Потому разрешались беззубые остроты о спящих на заседаниях гласных, о незажигающихся по вечерам фонарях, о плохой мостовой и канализации.
Молодой Чехов обречен был работать в качестве литературного «поденщика», сочинять фельетоны и рассказы для «Осколков». Но даже в убогих юмористических журналах того времени он создает такие шедевры, как «Хирургия», «Толстый и тонкий» и др. Трудно было приметить эти искорки настоящего дарования на сером фоне юмористических журналов того времени, и нет ничего удивительного в том, что в первое время критика пренебрежительно отнеслась к сотруднику «Осколков» Антоше Чехонте. Вот почему, работая в условиях недоброжелательства и равнодушия, Чехов был особенно растроган письмом старого писателя Григоровича, приметившего редкий талант «юмориста» в фельетонисте-поденщике.
Письмо Григоровича к Чехову постоянно должно напоминать литераторам нашего времени об их священном долге перед литературной молодежью. Григорович был щедро вознагражден впоследствии, когда имя Чехова стали произносить рядом с именами выдающихся русских писателей. Большая радость открыть настоящий талант я обещать ему славное будущее, призвать к тому, чтобы молодой писатель не обманул ожиданий. «Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий»2, — писал Григорович Чехову. Антон Павлович Чехов не совершил греха перед литературой.
В изумительном по мысли и по форме четверостишии Тютчев однажды сказал:
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется, —
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать...
Эту благодать-сочувствие с благодарностью воспринял Антон Павлович Чехов от своего первого доброжелателя.
Однако много позже того времени, когда он был впервые замечен, ему не раз приходилось читать злые и неверные суждения о своем творческом труде. Между тем, даже в молодые годы, он глубоко и точно понимал призвание литератора и назначение художественной литературы. В двадцатисемилетнем возрасте он писал: «...Художественная литература потому и называется художественной, что рисует жизнь такою, какова она есть на самом деле. Ее назначение — правда безусловная и честная»3.
Немало страниц написано о повести «Степь», и нет необходимости еще раз доказывать, каким сокровищем литературы нас подарил Чехов. Поразительна творческая сила Чехова в эти годы. В один год, вернее, в один сезон, он пишет «Степь», затем, как он выражался, «пустенький водевильчик» — «Медведь» и «повестушку» — «Огни». «Повестушка» эта на самом деле — глубокое и значительное произведение, которое писатель из суровой требовательности к себе не включил, однако, в собрание своих сочинений. Наконец, в том же сезоне была написана пьеса «Иванов» и много мелких рассказов. Хотя Чехов и говорил, что во всем этом, может, и есть «пять золотников золота», но ни в одной строке мы не ощущаем спешки или малейшей небрежности.
Требовательность к себе как к литератору соответствовала требовательности к себе как к человеку и гражданину. И сколько бы раз ни цитировали знаменитые слова: «...если я литератор, то мне нужно жить среди народа... Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни...»4, — именно эти слова объясняют нам стремление Чехова к общественной деятельности, его работу в больнице, участие во всенародной переписи и, разумеется, поездку на Сахалин.
«Сахалин может быть ненужным и неинтересным только для того общества, которое не ссылает на него тысячи людей и не тратит на него миллионов»5, — писал Чехов в одном из своих писем.
Чехов отправляется на Сахалин, чтобы увидеть худшую из тюрем земного шара, отправляется в эти гиблые места не в международном вагоне, не в комфортабельном пассажирском самолете. Уже с зачатками туберкулеза, в холодную весеннюю пору он едет по Сибирскому тракту, пересекает разлившиеся реки. На Сахалине он работает так, как не снилось ни одному нашему даже молодому очеркисту. Он объезжает все селения, заходит во все избы, беседует с десятью тысячами поселенцев и каторжан. По существу это было все взрослое население Сахалина в те времена. И вот, увидев своими глазами этот ад, гибельный остров-тюрьму, Чехов возвращается из путешествия на пароходе через Индийский океан. Там он видит уголок поистине райской природы — остров Цейлон, но не об экзотических красотах экваториального рая пишет русский писатель. Он создает небольшой, непревзойденный по убедительности, глубине, силе и мудрой простоте рассказ «Гусев», рассказ об умирающем русском солдате. Безжалостные люди, зная, что этот человек умирает, что от него не может быть пользы как от солдата, обрекли его на длительную агонию на пароходе. Невозможно без волнения и гнева читать этот рассказ об умирающем на чужбине простом русском человеке.
Книга «Остров Сахалин», рассказы «Гусев», «В ссылке» и «Убийство» — вот, что создает Чехов в итоге своего путешествия через Сибирь «а Сахалин. Он возвращается в Москву, много пережив и передумав, многое пересмотрев в своих отношениях с людьми.
Справедливо было сказано о Чехове, что он создал галерею образов, отражающих всю Россию конца прошлого столетия. Зорким глазом писателя Чехов увидел страну и всех, кто в ней жил — от крестьянина, выбивающегося из сил ради куска хлеба, до аристократки-княгини, миллионера-купца и сановника. И когда мы думаем о России конца XIX столетия, когда мы глядим в прошлое, чтобы яснее видеть творимое нами настоящее, мы думаем о Толстом, Чехове, Горьком, о том драгоценном литературном наследии, которое оставили нам великие писатели нашей страны.
Чехов видел тяжкую жизнь русских рабочих и сказал об этой жизни горькую правду людям: «Тысячи полторы—две фабричных работают без отдыха, в нездоровой обстановке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка, в кабаке отрезвляются от этого кошмара... и только двое-трое так называемые хозяева пользуются выгодами, хотя совсем не работают и презирают плохой ситец». («Случай из практики»).
Не много в нашей литературе страниц, описывающих с такой силой, горечью, внутренним негодованием жизнь токаря Григория Петрова, смерть его многострадальной Матрены, его горе и мечту: «Жить бы сызнова...» («Горе»). Тоску извозчика Ионы, которому некому поведать свою печаль, или тяжкое бытие мальчика Ваньки Жукова.
И от того, что сочувствие и жалость к обиженным жестоким, бесчеловечным строем людям была не навязчивой, не дидактичной, не назойливо-поучительной, рассказы Чехова еще больше потрясают, волнуют читателей. Но есть и в рассказах нашего великого писателя резкие, гневные слова осуждения. Никто так не заклеймил так называемого интеллигента, блудослова, болтуна, паразита, как это сделал Чехов. Тепло и сердечно, даже с нежностью он писал о тружениках. Резко сталкивал в рассказе земского врача-труженика Кирилова, у которого только что умер шестилетний сын, и паразита помещика Абогина, пахнущего духами, живущего «з розовом полумраке», и назвал этот рассказ! «Враги». Ненавидел Чехов и презирал Абогиных, ненавидел так же, как доктор Кирилов — «до боли в сердце».
Да, если говорить о дореволюционной интеллигенции, она была не единой, были в ее среде Астровы, Кириловы, были и Абогины, были и опустившиеся, погрязшие в обывательской тине Ионычи.
Чехов видел дореволюционную Россию такой, какой она была, со всем темным и жестоким, что в ней было, и с теми огоньками надежды, которые светились во тьме, — верил в светлое будущее своей родины. Он понимал, в чем сила и гений великих писателей прошлого: «Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас»6. Чехов шел по тому же пути и занял достойное, почетное место в великой нашей литературе.
Он верил в будущее народа. Горный пейзаж у Красноярска навеял ему мысли о том, «какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега»7, берега могучей сибирской реки. В рассказе «Невеста» он писал о том, что «все изменится, точно по волшебству, и будут тогда здесь громадные великолепнейшие дома, чудесные сады, фонтаны необыкновенные, замечательные люди...».
Для того чтобы писать о светлом будущем, надо было верить в творческие силы нашего народа. Сколько раз нам вспоминались именно эти строки, когда случалось приезжать в прежние заштатные города, в наше время превратившиеся в университетские культурные центры. Не раз случалось бывать в городах, которых раньше не было на карте. Люди, о которых писал Чехов, верили в хорошее, понимали, что не легко добиться этого хорошего: «Жизнь долгая, — будет еще и хорошего, и дурного, всего будет...» («В овраге»).
Как ни любил Чехов Льва Толстого, титана русской литературы, он не мог разделять его мировоззрения. Крепко верил Антон Павлович в человека, в благодетельный труд его и не мог подобно Толстому рассуждать, будто человеку нужно всего три аршина земли. Потому с твердым убеждением Чехов говорил, что три аршина земли нужны трупу, а человеку нужна вся земля, весь мир. Когда Максим Горький решил писать поэму-былину о богатыре Василии Буслаеве и показал начало ее Чехову, Антон Павлович заметил: «Человек сделал землю обитаемой, он сделает ее и уютной для себя... Сделает»8.
Таким предстает перед нашим современником Чехов, но не так понимали его некоторые недостойные его современники. Один из наиболее мерзких нововременских «шакалов» Буренин осмелился укорять Чехова, что он не выяснил себе определенно, в чем должны заключаться глубина и идейность. Другой литератор того времени (А. Волынский) упрекал Чехова, что при внешних средствах крупного дарования он имеет лишь ограниченный философский кругозор и совершенное отсутствие внутреннего жара.
Это сказано о замечательном произведении Чехова «Палата № 6», о повести, которая произвела сильнейшее впечатление на В.И. Ленина. Страшное своей монотонностью, звероподобной грубостью, полной безнадежностью бытие в палате № 6 будит в читателе стремление к свету, свободе, уничтожению всего, что мешает свободно жить, дышать. В этом — прекрасная особенность произведений Чехова.
Тупицы и пустословы пробовали превратить Чехова в «певца сумерек», желчного пессимиста. Понятно негодование поэта-бунтаря, молодого Маяковского, который однажды, наперекор то сладкоречивым, то кислым излияниям, написал о Чехове: «Из-за привычной обывателю фигуры ничем не довольного нытика, ходатая перед обществом за «смешных людей», Чехова — «певца сумерек», выступают линии другого Чехова — сильного, веселого художника слова»9.
Так понимал Чехова молодой человек нового поколения, будущий великий поэт нашей советской эпохи — Маяковский.
К счастью, кроме нововременских шакалов и велеречивых тупиц, претендовавших на роль учителей литературы, в одно время с Чеховым творил Лев Толстой. Для него в русской литературе не было новеллиста подобного Чехову, он сравнивал рассказ «Душечка» с кружевом, которое плели искуснейшие девушки-кружевницы, «вековушки», все мечты о счастье, неясную, чистую любовь свою влагавшие в узор...
Жил и творил Горький, утверждавший, что как стилист Чехов недосягаем, что русский язык создали Пушкин, Тургенев и Чехов. Горький говорил и о том, что Чехову достаточно одного слова, чтобы создать образ, и фразы — чтобы сотворить рассказ, «дивный рассказ, который ввертывается в глубь и суть жизни, как бур в землю»10.
Литератор, перечитывающий Чехова, каждый раз открывает в его творчестве нечто новое, изумительное, поистине это кружево, живопись, созданная великим художником, чудесно владеющим цветом, краской, светотенью; это особенно сказывается в описаниях природы, в неповторимых по своеобразию Чеховских пейзажах...
Вспомним описание грозы, которую видит Егорушка в «Степи»:
«Вдруг над самой головой его с страшным оглушительным треском разломалось небо... и внизу на земле вспыхнул и раз пять мигнул ослепительно-едкий свет. Раздался новый удар, такой же сильный и ужасный. Небо уже не гремело, а издавало сухие, трескучие, похожие на треск сухого дерева звуки...».
Здесь не только живопись слова, не только возникает перед тобой знакомая каждому картина бушующей стихии, грозы — слышишь сильные и ужасные звуки, в самом описании есть некая неповторимая музыкальность, своего рода симфоническая картина грозы.
Или вот художественный штрих, рисующий тонкую подробность пейзажа, притом одушевленную подробность:
«Под ногами всхлипывала вода, и ржавая осока, все еще зеленая и сочная, склонялась к земле, как бы боясь, что ее затопчут ногами». («Свирель»).
Не легко нам, выросшим на нашей земле, после величавой, милой сердцу, умиротворяющей русской природы нарисовать чуждый нам экваториальный пейзаж со всеми резкими тонами, бьющими в глаз красками. Вот морской пейзаж в рассказе Чехова «Гусев»:
«...Из-за облаков выходит широкий зеленый луч и протягивается до самой середины неба, немного погодя рядом с этим ложится фиолетовый, рядом с этим золотой, потом розовый... Небо становится нежносиреневым. Глядя на это великолепное, очаровательное небо, океан сначала хмурится, но вскоре сам приобретает цвета ласковые, страстные, какие на человеческом языке и назвать трудно».
Много спорили о том, хорошо или плохо, рисуя пейзаж, сочетать его с некой моралью, привнести некоторую тенденциозность или применить описание пейзажа только как некое лирическое отступление. Просто, искренне и вдохновенно в рассказе «Мужики» возникает у Чехова авторское восприятие пейзажа непосредственно вслед за его описанием:
«Через реку были проложены шаткие бревенчатые лавы и как раз под ними в чистой прозрачной воде ходили стаи широколобых головлей. На зеленых кустах, которые смотрелись в воду, сверкала роса. Повеяло теплотой, стало отрадно. Какое прекрасное утро! И, вероятно, какая была бы прекрасная жизнь на этом свете, если бы не нужда, ужасная, безысходная нужда, от которой нигде не спрячешься! Стоило теперь только оглянуться на деревню, как живо вспоминалось все вчерашнее, и очарование счастья, какое чудилось кругом, исчезло в одно мгновение!».
Помимо той школы, которую составляет для писателя нашего времени творчество Чехова, его великое искусство художника слова, нашей литературной молодежи, да и старшему поколению очень важно воспринять отношение Чехова к литературному труду. Многое сказанное и сделанное им — завет современным литераторам. Он говорил о том, что необходимо учиться и учиться, стараться накоплять больше знаний, потому, что серьезные общественные течения там, где знания, и счастье будущего человечества только в знании. Он чрезвычайно серьезно относился к медицине и утверждал, что занятия медицинскими науками имели большое влияние на всю его литературную деятельность, они раздвинули область его наблюдений и обогатили его знаниями. Он, как говорил сам, не принадлежал к числу беллетристов, которые отрицательно относились к! науке и возлагали надежды на интуицию и талант. Он понимал работу писателя не только как работу над рукописью за столом, но и как глубокое изучение материалов. Думая над тем, как глубже узнать жизнь, людей, он замышлял дальние поездки и писал в 1904 году литератору Лазаревскому: «В июле или августе, если здоровье позволит, я поеду врачом на Дальний Восток!»11.
Так писал Чехов за несколько месяцев до смерти. Труженик до последних дней жизни, он первый следовал своему благородному завету о том, что человек должен трудиться и работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги.
В этой статье, которая является данью глубокой любви и уважения к одному из наших великих писателей, разумеется, трудно охватить все сделанное Чеховым для развития нашей литературы. Но нельзя не сказать хоть немного о театре Чехова, о драме чеховского стиля, которую, к сожалению, после него не удалось в полной мере развить и продолжить.
Между тем драматургия Чехова, так же как драматургия Горького, навсегда останется на подмостках театра, и образы пьес Чехова и Горького не меркнут и не померкнут никогда. Сколько за это время явилось и исчезло бесследно пьес, сколько афиш истлело, и ничто, кроме пожелтевших старых газет и журналов, не может напомнить нам о существовании иной пьесы, которая шла на той же сцене, где актеры играли и до сих пор играют пьесы Горького и Чехова.
Одно время некоторые критики полагали, что образы пьес Чехова близки только русскому зрителю, только русский зритель способен понять метания, мечты о будущей жизни, сложные характеры и движения души героев чеховских пьес.
Однако эти пьесы ценят и любят играть и за рубежом.
Истинное счастье, что для чеховских пьес нашелся «чудесный остров» — Художественный театр, и в этом театре художники-мыслители Константин Сергеевич Станиславский и Владимир Иванович Немирович-Данченко.
У нас в стране и за ее рубежами любят пьесы Чехова, любят за поэтическое предвиденье, за неиссякаемое чувство сострадания, за веру в торжество справедливости.
«Я буду работать, а через какие-нибудь 25—30 лет работать уже будет каждый человек. Каждый!» («Три сестры»). Эта мечта Чехова стала у нас действительностью, а ведь не истекло и двух десятилетий с того вечера, когда на сцене впервые произнесли эти слова.
С великой скромностью Чехов говорил о том, что пути проложенные им, будут целы, и что в этом его единственная заслуга.
Пути, проложенные великим русским писателем, не только целы, но все, созданное им, любовно сохранено в миллионах его книг на многих языках народов, обитающих на советской земле.
Все, связанное с жизнью Чехова, его творениями, дорого и близко народу. До́роги и близки уголки Подмосковья, где жил и работал писатель, благодатный уголок Крыма, где он прожил последние годы, его дом, каждая вещь, которой он касался, разросшийся сад, деревья, которые он посадил своими руками. Там, в саду неувядаемая зелень кипарисов и свежий ветер с моря, и голубое небо, и горы напоминают нам о человеке, который здесь жил, любил людей, мечтал об их счастье, верил в него и сам был бы счастлив, если бы увидел то, что сбылось.
В стране, где живет и работает каждый, где не существует угнетения человека человеком один из самых любимых писателей — Антон Павлович Чехов. О таком высоком удовлетворении может мечтать каждый молодой или старый, большой или малый советский литератор, которому суждена радость жить в справедливом, новом мире, мире социализма.
Примечания
1. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 14, стр. 291.
2. «Слово», сборник II. К десятилетию смерти А.П. Чехова. М., Книгоиздательство писателей, 1914, стр. 200.
3. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 13, стр. 252.
4. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 15, стр. 255.
5. Там же, стр. 29.
6. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 15, стр. 446 (Курсив мой. — Л.Н.)
7. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 10, стр. 369 («Из Сибири»).
8. М. Горький и А. Чехов. Переписка. Статьи. Высказывания. М., Гослитиздат, 1951, стр. 141.
9. Маяковский В.В. Полное собрание сочинений. М., Гослитиздат, 1939, т. 1, стр. 344.
10. М. Горький и А. Чехов. Переписка. Статьи. Высказывания. М., Гослитиздат, 1951, стр. 33.
11. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 20, стр. 270.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |