И.В. Федоров. А.П. Чехов и Московский университет

Годы пребывания Чехова в Московском университете (1879—1884), в стенах которого он слушал выдающихся профессоров того времени, являются одной из недостаточно изученных глав биографии Чехова. Почти никого не осталось в живых из непосредственных свидетелей студенческой жизни Чехова. Однако высказывания самого Чехова в разные периоды жизни и по различным поводам о студенческих годах, воспоминания его братьев и сестры, сообщения университетских преподавателей и товарищей, с которыми нам приходилось неоднократно встречаться и беседовать, все же дают возможность до некоторой степени осветить этот весьма значительный период жизни Чехова, — период формирования его мировоззрения и морального облика.

А.П. Чехов был студентом университета в ту пору жестокой, черной реакции и политического гнета, когда безжалостно подавлялись всякие проявления живой, свободной мысли, смелой и широкой инициативы.

Но все же это время не было мертвым и бесплодным в историческом отношении, так как в недрах этой мрачной задавленной жизни набирали силы молодые побеги революции.

Мало того, по словам В.И. Ленина: «...в России не было эпохи, про которую бы до такой степени можно было сказать: «наступила очередь мысли и разума», как про эпоху Александра III. Право же так... Именно в эту эпоху всего интенсивнее работала русская революционная мысль, создав основы социал-демократического миросозерцания. Да, мы, революционеры, далеки от мысли отрицать революционную роль реакционных периодов»¹.

Что же представлял собою в это время Московский университет, этот рассадник русского просвещения и русской науки с его богатейшей историей и славными традициями?

«Университет был центром всех интересов для каждого из нас, — вспоминал проф. М.М. Ковалевский, преподававший в ту пору в Московском университете, — а для кругов, стоящих вне его стен, — тем очагом, из которого шли руководящие течения общественной мысли. К чести университета надо сказать, — писал он, что эти течения были освободительного характера. Большинство руководителей было проникнуто любовью к знанию, к свободе научной мысли и свободе общественной деятельности... Общественные науки, экономика и статистика, впервые введены были в число тех, которыми стали интересоваться»².

Один из университетских товарищей Чехова — Н.И. Фомин сообщил нам о том же времени: «Наше время было поистине временем расцвета медицинского факультета, редкой комбинацией научных, мировых, крупных талантливых деятелей. В этом смысле этим временем поистине можно гордиться. Прикупил бы его, коли было бы можно...»³.

То же подтверждает и другой университетский товарищ Чехова, впоследствии профессор Московского университета Н.В. Алтухов в одном из писем к А.П. Чехову: «Мы с Вами поистине были студентами в блестящую пору Московского университета»⁴.

Профессура медицинского факультета, которую застал Чехов в университете, и под руководством которой получали студенты свои первые научные знания, представляла собой собрание ученых различного типа. Среди них были однако такие виднейшие профессора, как Бабухин, Захарьин, Остроумов, Снегирев, Склифосовский, Эрисман, Кожевников, Фохт, Тольский, Филатов, Зернов и другие. Имена их и до сих пор составляют славную страницу в истории Московского университета.

Одним из блестящих и оригинальных был, несомненно, А.И. Бабухин, начавший читать курс в университете за четыре года до поступления туда Чехова. Своими научными исследованиями он составил себе имя не только у нас, но и за границей, в то именно время, когда на Западе к научным успехам русских ученых отношение было более чем скептическое. Большой ученый, исключительно одаренный и эрудированный, Бабухин, положил начало московской школе гистологов, основным девизом которой были «не книжные знания, не пересказ заученных теорий, а лишь непосредственное изучение организма»⁵, непосредственное исследование природы, стремление к синтезу эмпирического и рационального метода исследования. Большую ценность при этом имели работы самого Бабухина, поскольку они способствовали насаждению материалистического естествознания в России во второй половине XIX века.

Воспоминания о Бабухине его товарищей по работе и слушателей полны теплого чувства и преклонения перед большим талантом его как ученого и самою личностью его как учителя. Глубокое уважение к нему внушала прежде всего его беспредельная преданность науке и вера в нее. Все отрасли естествознания интересовали его как ученого. Эпиграфом книги о нем даны слова Г.А. Захарьина: «Бабухин — это талант, сила, свет и красота нашего университета» и В.Ф. Снегирева: «Наука была его жизнью, и жизнь его была для науки. Ни на одну минуту нельзя было его представить себе вне науки. Он любил ее, и она отвечала ему, их жизнь была нераздельна»⁶. Вместе с тем это был «совершенно незаурядный лектор, хорошо сознававший и смысл рассказа и свое уменье излагать. Очень довольные, мы усердно рукоплескали» — вспоминал о нем проф. И.Ф. Огнев⁷.

Об обаянии Бабухина рассказывали нам и товарищи Чехова по университету Н.И. Фомин, К.К. Нагель, К.А. Локкенберг и др. «Последовательный реалист, чуждый всякой сентиментальности, он читал мало, но зато как читал! Свои лекции нередко оживлял афоризмами, цитатами из Щедрина, примерами из общественной жизни. Аудитория его была всегда переполнена»⁸.

Обаяние Бабухина не могло не сказаться и на А.П. Чехове. Так, создавая образы русских ученых, представителей университетской науки 80-х годов, Чехов использовал, несомненно, свои непосредственные наблюдения над профессорской средой Московского университета. Возможно, что некоторые черты Бабухина были взяты им и при создании центральной фигуры, повести «Скучная история» — заслуженного профессора, знаменитого ученого Николая Степановича. Равно как прообразом и для простого, не имеющего университетского диплома университетского швейцара Николая, свято хранящего в своей памяти все самое хорошее о людях и делах науки, которых он наблюдал за многие годы службы в университете, могла послужить Чехову совершенно конкретная личность — старый служитель лаборатории гистологического института Амфилохий Баранов.

В той же повести устами профессора Николая Степановича Чехов высказывает, очевидно, и собственные мысли о том, что жизнь ученых достойна эпопей.

«В нашем обществе, — читаем в повести горькое признание профессора Николая Степановича, — все сведения о мире ученых исчерпываются анекдотами о необыкновенной рассеянности старых профессоров и двумя-тремя остротами, которые приписываются то Груберу, то мне, то Бабухину. Для образованного общества этого мало. Если бы оно любило науку, ученых и студентов так, как Николай, то его литература давно бы уже имела целые эпопеи, каких, к сожалению, она не имеет теперь. («Скучная история»).

Другим украшением медицинского факультета времени Чехова был Григорий Антонович Захарьин (1829—1897), виднейший клиницист, терапевт, основоположник так называемой московской клинической школы, которая ставила во главу угла клиническое обучение, подготовку практических врачей, научно-практических деятелей в лучшем смысле этого слова. Несомненно велика была польза этой клиники и лекций Захарьина, которых не могли забыть его слушатели различных поколений «...Высокоталантливый клиницист-терапевт. Читал он блестяще, его разборы больных, его лекции запоминались на всю жизнь», — писал о нем С.И. Мицкевич⁹. И Фомин о котором упоминалось выше, сообщил нам: «Захарьин был человек жизни, ему мы обязаны постановкой клинической медицины. Захарьин приучал нас к исследованию самому добросовестному. Для целей педагогических он подбирал наиболее интересные случаи болезни и мне как старосте курса приходилось рыскать по больницам, отыскивая нужные профессору экземпляры»¹⁰. То же подтверждали и другие современники Чехова по университету. «Захарьин так разбирал больного, — вспоминал К.К. Нагель, — что другим после него ничего не оставалось делать: всякие симптомы принимались в расчет»¹¹. «Главное, были хороши его клинические лекции, и если из нас вышли чуть-чуть годные врачи, то обязаны этим Захарьину», сообщил К. Локкенберг¹².

Велика также была слава Захарьина как самого знаменитого из врачей, практиковавших в Москве того времени.

Что же ценил Чехов в Захарьине? Захарьин интересовал его прежде всего как преподаватель и прекрасный врач-диагност, авторитет которого в вопросах врачевания болезней, поддающихся объективному методу исследования, был недосягаем. «Он возьмет с вас сто рублей, писал Чехов Суворину, но принесет Вам пользы minimum на тысячу. Советы его драгоценны»¹³. Указаниями и методами лечения Захарьина пользовался и сам Чехов в своей медицинской практике, что подтверждается рядом пометок в его записных книжках, а также теми консультациями, которые он щедро раздавал своим пациентам. От Захарьина, несомненно, идет и та диагностика Чехова, как писателя-врача, применявшего метод широкого индивидуализирования каждого случая.

Изданные лекции Захарьина (три выпуска 1889, 1890 и 1898 годов) хранятся и поныне в Доме-музее А.П. Чехова в Ялте¹⁴. хотя они, по признанию самого писателя, далеки от того, что он непосредственно слышал из уст профессора: «Вышли лекции Захарьина, я купил и прочел. Увы! Есть либретто, но нет оперы. Нет той музыки, какую я слышал, когда был студентом. Из сего я заключаю, что талантливые педагоги и ораторы не всегда могут быть сносными писателями»¹⁵. Лекции Захарьина действительно были талантливы. «В (его) лекциях, — по словам проф. И.Ф. Огнева, — все было оригинально: и короткий, ясный стиль их, и опытность, полное отсутствие книжной мудрости, и уменье приступиться к больному просто, с огромным здравым смыслом»¹⁶. Своими клиническими лекциями с их лаконичностью, образностью и логичностью, а также оригинальностью своего чтения Захарьин производил большое впечатление на своих слушателей. Увлечение Чехова лекциями Захарьина было настолько сильно, что даже по окончании университета он не мог отказать себе в удовольствии еще раз послушать их. «...Сейчас ходил слушать лекцию Захарьина»¹⁷, писал он Лейкину в 1887 г., три года спустя после окончания университета.

Но не одно мастерство Захарьина как лектора привлекало внимание Чехова. Не мог забыть Чехов и той роли, какую сыграл Захарьин в поднятии и укреплении авторитета русского врача, часто находившегося в те времена в унизительном положении, особенно в среде так называемых московских толстосумов или московских вельмож. Глубоко веривший в свое дело Захарьин, благодаря своему таланту и независимому характеру, самым решительным образом добивался настоящего серьезного отношения к себе как врачу и к своей профессии. «Врач, — говорил он своим слушателям, — должен быть независим не только как поэт, как художник, но выше этого, как деятель, которому доверяют самое ценное — здоровье и жизнь» (сообщение д-ра Шверина)¹⁸. Несомненно такое же отношение к званию врача, создавшееся под влиянием Захарьина, сохранил и Чехов, высоко ценивший это звание и глубоко возмущавшийся теми, кто отзывался с неуважением о врачебном деле, был ли то Золя или Лев Толстой. Скромным трудовым званием лекаря Чехов гордился всю жизнь. «Хотел я сначала сделать тебя женою «почетного академика», — писал он О.Л. Книппер-Чеховой 4 сентября 1901 года, высылая ей паспорт, — но потом решил, что быть женою лекаря куда приятнее»¹⁹.

Захарьин мог интересовать Чехова и с другой стороны как психологический тип, отдельными чертами которого он мог бы воспользоваться в своем творчестве, «...познакомиться с ним интересно. Тип!»²⁰, — признавался Чехов в одном из писем к Суворину. Действительно, и по словам отлично знавшего его проф. И.Ф. Огнева, это был «один из самых поразительных оригиналов и чудаков»²¹. О чудачествах и выходках профессора существовало немало рассказов и легенд, сохранившихся до наших дней. Их также не мог не знать Чехов. Интересные подробности о Захарьине он мог слышать и от своего домохозяина (на Кудринской-Садовой), доктора Я.А. Корнеева, состоявшего ассистентом, а затем ординатором в клинике знаменитого терапевта. Прямолинейность и часто резкая невоздержность Захарьина, по свидетельству современников, проявлялась ко всем, независимо от их положения, были ли то его ординаторы, ректор университета, автор «Войны и мира» или студенты, помешавшие лекции. Но особенно доставалось именитым купцам, которые испытывали от него истинное посрамление своего купеческого достоинства и степенства. Мог ли не знать этого и пройти мимо подобного явления Чехов?

Конечно не этими чудачествами произвел Захарьин сильное впечатление на Чехова-студента. Память о Захарьине как учителе, великом русском клиницисте и терапевте, — вот что сохранил Чехов на всю жизнь, неоднократно упоминая о Захарьине в своих письмах, беседах с друзьями, а также в своих произведениях («Цветы запоздалые», «Ионыч» и другие). «Из писателей предпочитаю Толстого, а из врачей — Захарьина»²², — такую высокую оценку Захарьину дал Чехов в 1892 г. в письме к В.А. Тихонову.

Достойным товарищем Захарьина по факультету был в те годы Алексей Александрович Остроумов — «вторая медицинская звезда после Захарьина в Москве, его младший современник и ученик, он был в общем его последователем и продолжателем»²³. Но, в противоположность Захарьину²⁴, он принадлежал к группе передовой, прогрессивной профессуры. Несмотря на самые неблагоприятные условия для преподавания вначале, Остроумов, ставший в 1879 году во главе другой терапевтической клиники — госпитальной, преодолел все трудности, сумев поставить клинику и научную работу в ней на небывалую до того высоту. В его клинике, послужившей основой так называемой «остроумовской школы», исключительное внимание уделялось изучению самого больного, изучению законов человеческого существования. В основе его руководства клиникой лежала постоянная забота о пополнении медицинского образования своих слушателей, о повышении их медицинских и общих биологических знаний.

«Вы должны быть образованными врачами», — говорил он на своих лекциях, — в вашей голове должны быть прочно уложены научные данные, основанные на изучении целого ряда больных, но применять целиком эти данные к каждому отдельному больному нельзя, потому что то, что принято считать нормою для среднего человека, не годится для больного, взятого в отдельности. Необходимо строго индивидуализировать больного. Вы должны клинически мыслить» (сообщение А.П. Лангового)²⁵. И это наставление учителя о строгой индивидуализации, о колебаниях нормы среднего человека крепко западало в умы его учеников.

Остроумов «не только сообщал научные факты и выводы, — своей речью он убеждал, он будил мысль, он открывал слушателям новые горизонты и указывал путь для их самостоятельной умственной работы»²⁶, — писал о нем В.А. Воробьев. Все это располагало к нему студенчество, которое приучалось клинически мыслить и индивидуализировать больных. Ценил его и Чехов: «Медикам старших курсов ужасно мешают заниматься делом эти экзамены... Вместо того, чтобы работать у клиницистов, мы зубрим как школьники, чтобы забыть в ближайшем будущем»²⁷.

Остроумов был вместе с тем блестящим лектором, и репутация его в этом отношении сохранялась за ним до конца «Его лекции, — как сообщил нам д-р В.В. Шишкин, работавший в остроумовской клинике штатным ординатором, — отличались ясным, блестящим художественным изложением и оживлялись меткими остротами и юмористическими замечаниями по поводу критикуемых теорий, что очень увлекало и оживляло внимание многочисленных слушателей, вызывая смех и аплодисменты в конце лекции. По своей талантливости и остроумию Алексей Александрович не уступал, пожалуй, М.Е. [Салтыкову] Щедрину, таланту которого, кстати сказать, он давал очень высокую оценку. В этом отношении, т. е. в насыщенности своих лекций и своих бесед с врачами, блестящим юмором и остроумными замечаниями он не имел соперников»²⁸. Неудивительно поэтому, что студенты очень ценили Остроумова как профессора и как человека, учителя-друга, который объединял вокруг себя своих слушателей, заботился об их успехах в науке и воспитании их в духе высоконравственных принципов. «Это был один из умных и милых людей, — отзывались о нем однокурсники Чехова. — Мы любили его за товарищеские отношения: со всеми студентами на «ты». Многому можно было научиться от него»²⁹. На его последней в году лекции слушателей бывало набито битком. Он говорил напутственное слово студентам, излагая свои взгляды на общественные задачи врача, завещая хранить те заветы, которые они вынесли из университета. «Учитесь всю жизнь для пользы общества», — таково, по его словам, призвание врача³⁰. И эти слова учителя с благодарностью вспоминали всегда его ученики. Ученый-материалист, человек твердых убеждений и прогрессивных взглядов, он возмущался той мрачной реакцией, которая господствовала в те годы в царской России и отражалась на университетской жизни. Во время студенческих волнений он выступал в защиту студенчества и всегда пользовался большой популярностью и любовью со стороны широких студенческих масс.

Несомненным расположением пользовался Остроумов и у Чехова. В клинике Остроумова пришлось ему лежать после открывшегося у него кровохаркания в 1897 году. К консультациям Остроумова он обращался и позднее, беспрекословно подчиняясь тому, у кого сам он получил клинические познания еще в студенческие годы.

Наряду с Захарьиным и Остроумовым необходимо вспомнить в ряду университетских учителей Чехова Владимира Федоровича Снегирева, блестящего хирурга, гинеколога, опытного клинициста, по справедливости считающегося отцом московской гинекологической школы. Клинические лекции его, собиравших огромное количество слушателей, отличались простотой, логичности и законченностью. Особенно привлекала слушателей глубина клинического анализа и обаяние самого Снегирева — этой исключительной, по отзывам близко знавших его, — личности с его живым, искрящимся умом, которому была дана способность намечать и предугадывать новые пути прогресса науки. Наряду с глубокими мыслями, какие высказывал он в области медицины, нельзя не отметить блестящей формы изложения его лекций, метких и удачных сравнений, дававших четкую характеристику событий и лиц, конкретности выводов и заключений. Все это обнаруживало в нем природного оратора, умевшего ценить красоту слова, понимавшего его силу и владевшего им в совершенстве. «В лекциях Снегирева, кроме эрудиции и ораторского искусства было много человеческой теплоты. В этой вдумчивости и теплоте заключалась особенная сила обаяния Снегирева-лектора»³¹.

Независимость и уважение личности Снегирев ставил руководящим началом своей жизни и деятельности. Искренний сам, он в каждом человеке искал искренность и добрую сторону и ей только доверял. Эта черта не могла не подкупать Чехова, которому она была также свойственна, которую он и сам искал в людях и о которой писал в 1888 году В.Г. Короленко: «...около меня нет людей, которым нужна моя искренность и которые имеют право на нее, а с Вами я, не спрашивая Вас, заключил в душе своей союз»³². Занятиям под руководством Снегирева, несомненно, обязан Чехов и тем правдивым описанием родов в рассказе «Именины», которым он, по собственному признанию, «угодил дамам». «Право, недурно быть врачом и понимать, о чем пишешь», заявлял он³³. Не влиянием ли Снегирева следует объяснить и желание Чехова еще студентом 3-го курса заняться большой научной работой по женскому вопросу, ставя его на естественно-историческую базу?

Чехов ценил Снегирева не только как лектора, но и как превосходного хирурга-гинеколога. И какую отповедь написал он Е.М. Шавровой в защиту врачей по женским болезням, имеющих дело с «неистовой прозой»: «...насчет того, что врачи по женским болезням в душе селадоны и циники, позвольте мне поспорить. Известный Снегирев говорит о русской женщине не иначе, как с дрожью в голосе... Вы также упустили из виду, что хорошим гинекологом не может быть глупый человек или посредственность... Я не смею просить Вас, чтобы Вы любили гинеколога и профессора, но смею напомнить о справедливости, которая для объективного писателя дороже воздуха»³⁴.

Отзывы слушателей о Снегиреве как об учителе, который беззаветно любил свое дело и внимательно следил за наукой и за тем, что творилось в медицинском мире, также полны большой теплоты и симпатии. Вместе с тем «жизнь, проведенная у постели страдающей женщины, раскрыла Снегиреву многое в женской жизни, сделал его другом женщины»³⁵, писал о нем Голоушев (С. Глаголь).

Далеко, конечно, не исчерпано все, что можно было бы сказать о других учителях Чехова, — профессорах-медиках: о А.Я. Кожевникове — выдающемся невропатологе, много давшем студентам в области изучения душевных болезней, об известном гигиенисте и большом общественнике Ф.Ф. Эрисмане, организаторе знаменитого обследования фабрик и заводов Московской губернии в 80-х гг., которого высоко ценил Чехов, о Н.Ф. Филатове, специалисте по детским болезням, прекрасном лекторе и клиницисте, скромно называвшем себя обычно практическим врачом, об А.Б. Фохте, человеке литературно образованном, и, между прочим, прекрасном чтеце рассказов Чехова Слепцова и Горбунова, о С.С. Корсакове, одном из основателей русской психиатрии, этой боевой натуре, большом общественнике. «В политическом отношении, он, после Эрисмана, был самым левым из профессоров-медиков»³⁶, и о многих других. Литература о них огромна, труды их получили мировую известность, именем их названы лучшие больницы Москвы.

Что сказать о других факультетах Московского университета той поры?

По сообщению брата Мих.П. Чехова, Чехов посещал лекции профессоров и других факультетов, хотя это запрещалось и преследовалось. Таким образом и эта профессура прямо или косвенно Также могла оказать и оказывала свое влияние на Чехова.

Естественно-историческое отделение, как и медицинский факультет, блистало достойными именами; среди них нельзя не вспомнить В.В. Марковникова, К.А. Тимирязева, И.Н. Горожанина. Особенно выделялся К.А. Тимирязев. Превосходный лектор, широко образованный он захватывал студенческую аудиторию своими содержательными, полными научного энтузиазма лекциями, был любимым профессором и оставил о себе благодарную память в потомстве.

Своим ясным умом и могучей интеллектуальной энергией Тимирязев, по свидетельству слушателей, освежал аудиторию, оставлял ее не только с повышенными знаниями, но и с убеждением в том, что наступят лучшие времена. Влияние Тимирязева было сильнее, конечно, на непосредственных учеников его, но этому влиянию подпадали и все его слушатели, в том числе студенты-медики, слушавшие Тимирязева.

Естествознание входило в круг тех предметов, которые должны были сдавать, помимо обязательных дисциплин, медики первых курсов. И Чехов, наряду с медициной, отдал должную дань естествознанию, определенно сказав об этом в своей автобиографии: «Знакомство с естественными науками, научным методом всегда держало меня настороже, и я старался, где было возможно, соображаться с научными данными, а где было невозможно, предпочитал не писать вовсе...»³⁷ Признание чрезвычайно важное. Вопрос этот, видимо, очень занимал его и, осуждая борьбу, которую иногда вели отдельные умы с наукой во имя искусства, или с искусством, признавая только суверенные права научного познания, Чехов писал в 1889 году: «Я хочу, чтобы люди не видели войны там, где ее нет. Знания всегда пребывали в мире. И анатомия, и изящная словесность имеют одинаково знатное происхождение, одни и те же цели, одного и того же врага — чорта и воевать им положительно не из-за чего. Борьбы за существование у них нет. Если человек знает учение о кровообращении, то он богат; если к тому же выучивает еще историю религии и романс «Я помню чудное мгновение», то становится не беднее, а богаче, — стало быть мы имеем дело только с плюсами. Потому-то гении никогда не воевали, и в Гете рядом с поэтом прекрасно уживался естественник. Воюют же не знания, не поэзия с анатомией, а заблуждения, т. е. люди»³⁸. И в самом Чехове превосходно уживался врач и художник-литератор; то же, как известно, видим мы и у Леонардо-да-Винчи, замечательного живописца и ученого, у А.П. Бородина, химика и композитора. Естественными науками интересовался Чехов в продолжение всей своей жизни, пророча им великое будущее. «Очень возможно и очень похоже на то, — писал он в 1894 году, — что русские люди опять переживут увлечение естественными науками, и опять материалистическое движение будет модным. Естественные науки делают теперь чудеса, и они могут двинуться, как Мамай, на публику и покорить ее своею массою, грандиозностью...»³⁹. Нет сомнения, что этот интерес к естествознанию, эта вера в близкое торжество материализма в значительной степени были получены Чеховым от своей alma mater, в частности, от Тимирязева и Остроумова. «...Воспретить человеку материалистическое направление равносильно запрещению искать истину. Вне материи нет ни опыта, ни знаний, значит нет и истины»⁴⁰, писал Чехов.

В Тимирязеве Чехов ценил, однако, не только профессора и ученого, не только научного исследователя и авторитетного ботаника, но и блестящего популяризатора научных знаний. Каждое публичное выступление Тимирязева в собраниях ученых обществ или в печати было своего рода событием. Таким событием в свое время явилась его статья под названием «Пародия науки» — настоящий памфлет, направленный против профанации опытно-ботанической станции, открытой в Московском зоологическом саду. Брошюра Тимирязева наделала, по словам Чехова, «много шума»⁴¹. Она же заинтересовала и его самого, побудив в свою очередь включиться в поход за науку на борьбу с «шарлатанской зоологией» в том же зоологическом саду и нависать статью «Фокусники»⁴², явившуюся, в сущности, прекрасным добавлением к брошюре Тимирязева: бичуя открывшееся безобразие, Чехов приходит к тем выводам, что и Тимирязев. Так ученый и писатель объединились впоследствии в совместном походе за науку, будучи решительными врагами профанации науки, в какой бы области она ни проявлялась. Несколько лет спустя, встретившись с Тимирязевым, Чехов напомнил ему об этих выступлениях в печати по адресу «научных станций» зоосада⁴³.

Имя Тимирязева, хорошо знакомое Чехову со студенческих лет, осталось дорогим для него на всю жизнь. «Тимирязев — человек, которого я очень уважаю и люблю»⁴⁴, — писал Чехов жене О.Л. Книппер-Чеховой в 1902 году. Это признание, брошенное как бы мимоходом, не было случайным. Высказанное в последние годы жизни, оно явилось как бы итогом прожитого и передуманного.

В составе математического факультета того времени также можно назвать ряд выдающихся ученых, хорошо известных в то время, как Бредихин, Цингер, Столетов. Упоминание этих имен не встречается у Чехова, но он мог их слушать, так как Столетов, например, читал курс свой одновременно студентам физико-математического и естественного отделений, а также студентам-медикам, причем, помимо блестящего изложения, обращал на себя внимание своим выдающимся критическим талантом.

Из других факультетов той поры необходимо сказать о юридическом, где читали свои курсы М.М. Ковалевский, И.И. Янжул, А.И. Чупров и др.

Имя Чупрова, тесно связанное с делом русской земской статистики и городских переписей, в частности, с историей развития статистики в России вообще, не могло не остановить на себе внимание Чехова-студента. Известно, с каким интересом относился Чехов к вопросам статистики вообще и особенно к земско-статистическим исследованиям. Уже в студенческие годы деятельно участвовал он в переписи 1882 года, а позднее во всеобщей народной переписи населения 1897 года. О том же внимании к статистике свидетельствуют его отчеты по обследованию Мелиховского участка⁴⁵. В поездке на Сахалин он собрал огромный статистический материал, произведя перепись многотысячного сахалинского населения. Этот интерес к статистике как общественной науке, которую так высоко ценил В.И. Ленин, не мог, конечно, не сказаться и в творчестве писателя.

Ярче всего общественное и почти пропагандистское значение статистики и обличительное красноречие ее данных Чехов охарактеризовал в рассказе «Крыжовник»: «Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, вымирание, вранье... Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч, живущих в городе, ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился... Все тихо спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания...». (Курсив наш. — И.Ф.).

Личность А.И. Чупрова привлекала Чехова и своим высоким моральным обликом. Спустя десять лет по окончании университетского курса Чехов специально приезжал из Мелихова в Москву на юбилейное чествование Чупрова по случаю 25-летия его научной деятельности и не раскаивался в этом. «Юбилей Чупрова прошел удивительно, — сообщал он в письме 6 декабря 1895 года. — В нем чествовали чистоту, и энтузиазм был всеобщий. Речи говорились вполне искренно, от всей души — ничего подобного я не слышал никогда раньше. На стипендию собрали семь тысяч в какие-нибудь три дня. И выходит, что масса тяготеет к порядочности и жадно набрасывается на нее со своими ласками при первой возможности»⁴⁶. О Чупрове вспоминает Чехов и за границей. «Поклон нижайший и поздравление А.И. Чупрову, которого глубоко уважаю»⁴⁷, — читаем! в письме от 26 декабря 1897 года.

Одно из почетных мест среди тогдашней профессуры юридического факультета занимал также читавший курс о конституционном устройстве западноевропейских государств М.М. Ковалевский. Научная и преподавательская деятельность его была, однако, сразу прервана, и в 1887 году он был отстранен от преподавания в университете, без объяснения причин, «по 3-му пункту». Формальным поводом для этого послужило прежде всего открытое выступление Ковалевского с протестом против избиения студентов охотнорядцами, а также донос по поводу того, что он в своих лекциях внушает студентам мысль о невозможности в России никакого другого строя, кроме республиканского.

Об отношении Чехова к Ковалевскому мы узнаем из его письма к М.П. Чеховой 1897 г. из-за границы, где он рассказывает о своем знакомстве и встречах с Ковалевским в Ницце: «Это тот самый Максим Ковалевский, который был уволен из университета за вольнодумство... Это интересный и живой человек»⁴⁸.

На филологическом факультете читали такие знатоки своих предметов, как Буслаев, Тихонравов, Ключевский, несомненно, влиявшие на студенческую молодежь в смысле развития ее научного мышления. Не располагая в настоящее время достаточными данными об отношении Чехова-студента к лекциям Ключевского, полагаем, что Чехов мог быть в числе его слушателей. Любопытно отметить, что среди источников, какими пользовался Чехов-студент для своих научных изысканий по изучению истории врачебного дела России, не был забыт им и капитальный труд Ключевского «Сказания иностранцев о России».

Не прошел Чехов и мимо Н.С. Тихонравова, одного из виднейших историков русской литературы той поры — пользовавшегося огромным научным и литературным авторитетом. Отклики интереса Чехова к научным трудам Тихонравова можно видеть в тех же источниках, которые он наметил для задуманной им в студенческие годы научной работы, среди которых встречаются и летописи и фольклор. Тихонравова Чехов ценил и как ректора старейшего русского университета и потому весть о кончине его была отмечена Чеховым в письме к брату Александру: «Умер наш Тихонравов. — Весьма жалко»⁴⁹.

Таков был состав профессоров и преподавателей Московского университета в студенческие годы Чехова.

Основной научной школой, пройденной Чеховым в Московском университете, был, конечно, медицинский факультет, в выборе которого он не раскаивался. Здесь, посещая лекции и особенно клиники, приобретал он не только необходимые знания, но на всю жизнь проникся уважением к науке и свою творческую писательскую интуицию сочетал с верным пониманием чисто научного метода. Естествознание и медицина явились теми областями науки, которые органически были близки умственным интересам Чехова. На примере своих университетских учителей студенчество видело, как надо любить науку, отдавая ей без счета и труд и время и тем самым вселяя уважение и доверие к ней в обществе и находя в этом общественном служении родине и народу огромное удовлетворение. Не мог не оценить этого значения науки и Чехов, воспитанный на естественных науках, поклонник Дарвина. «Читаю Дарвина — признавался Чехов в 1886 г. — Какая роскошь! Я ужасно люблю его»⁵⁰. Чехов ни перед чем так не преклонялся, как перед научной мыслью и ее достижениями. «Работать для науки и для общих идей — это-то и есть личное счастье, — писал он за год до смерти. — Не «в этом», а «это»⁵¹.

Медицинское образование уяснило Чехову всю важность научного метода и вместе с тем раздвинуло область его наблюдений, обогатило его знаниями, которые оказали влияние и на его литературное творчество. «Вероятно, благодаря близости к медицине мне удалось избегнуть многих ошибок»⁵², — признавался он проф. Россолимо.

Эта близость заставляла его быть «настороже» при изображении болезненных явлений как физических, так и психических. «Я врач и посему, чтобы не осрамиться, должен мотивировать в рассказах медицинские случаи»⁵³, — писал он по поводу рассказа «Именины», а по поводу рассказа «Припадок»: «Мне как медику, кажется, что душевную боль я описал правильно, по всем правилам психиатрической науки»⁵⁴.

О соблюдении научной настороженности в творчестве предупреждал Чехов и начинающих писателей (Щепкину-Куперник, Шаврору и других): «Чтобы решать вопросы о вырождении, психозах и т. п., — замечает он в письме к Е. Шавровой, — надо быть знакомым с ними научно... Предоставьте нам, лекарям, изображать калек и черных монахов...»⁵⁵. Медицинской школой московских профессоров надо объяснить и несомненную склонность Чехова индивидуализировать каждый отдельный случай, разбираться во всех его мелочах, уяснять все его частности и особенности, в чем нельзя не видеть влияния Захарьина и Остроумова.

Об огромном внимании Чехова к душевному состоянию человека свидетельствовал земский врач П.А. Архангельский, при котором Чехов работал в Воскресенской больнице в первый период своей врачебной деятельности.

В своих воспоминаниях он сказал о Чехове: «Он (Чехов) не сделался врачом-практиком, он остался тонким диагностом душевных состояний человека...»⁵⁶.

Неудивительно поэтому, что в студенческие годы Чехов, по воспоминаниям профессора Г.И. Россолимо, его университетского товарища, желал посвятить себя профессорской деятельности, причем метод преподавания ему представлялся в следующей форме: «Если бы я был преподавателем, говорил он, — то я бы старался возможно глубже вовлекать свою аудиторию в область субъективных ощущений пациента, и думаю, что это студентам могло бы действительно пойти на пользу»⁵⁷. Профессор Россолимо считал такое мнение Чехова вполне целесообразным в целях наилучшего выяснения всех сторон болезней.

Московский университет, без сомнения, сыграл большую роль в формировании научного мышления Чехова, в укреплении его связи с наукой, в формировании его материалистического мировоззрения, «...если бы судьба не наделила его художественным талантом, — утверждал проф. М.М. Ковалевский на основании многолетнего знакомства с Чеховым, — Чехов приобрел бы известность как ученый и врач. Это был ум необыкновенно положительный, чуждый не только мистицизма, но и всякой склонности к метафизике. Его пристрастия были на стороне точных наук, и в самом литературном творчестве в нем выступала, как редко у кого, способность точного анализа, непримиримого ни с какой сентиментальностью и ни с какими преувеличениями»⁵⁸.

Первостепенное значение полученного в университете медицинского образования для направления своей литературной деятельности Чехов четко определил в автобиографии, написанной по просьбе Г.И. Россолимо.

Если же говорить о влиянии отдельных профессоров Московского университета на духовный склад Чехова то, по мнению В.В. Шишкина, высказанному в одном из его писем, возможно было бы установить следующую группировку: при выработке общественного сознания на первом месте должны быть названы Остроумов и Эрисман, в формировании научного мышления — Остроумов и Бабухин, а в установке этических форм — Остроумов и Фохт⁵⁹.

Московский университет вправе поэтому гордиться Чеховым как своим воспитанником, перенесшим в свои замечательные художественные произведения философские и социальные идеи, возросшие в нем на почве общения со своими блестящими учителями в науке и жизни.

Имя Антона Павловича Чехова золотыми буквами вписано в летописи Московского университета наряду с другими выдающимися деятелями науки, литературы и искусства, составляющими гордость и славу нашей Родины. Всякий раз, когда наша страна отмечает ту или другую знаменательную историческую дату и в связи с этим Москва украшается национальными флагами, плакатами, лозунгами и портретами выдающихся деятелей страны, Московский университет на фронтоне своего здания помещает портреты своих выдающихся воспитанников и ученых: Тимирязева и Сеченова, Жуковского и Чаплыгина, Марковникова и Лебедева, Грибоедова и Белинского, Герцена и Огарева, Ушинского и наряду с ними неизменно — портрет Антона Павловича Чехова, одного «из лучших друзей России, друга умного, беспристрастного, правдивого», — как назвал его А.М. Горький⁶⁰.

Примечания

1. Ленин В.И. Сочинения. Изд. 4-е, Госполитиздат, 1947, т. 10, стр. 230.

2. Ковалевский М.М. Московский университет в конце 70-х в начале 80-х годов прошлого века. (Личные воспоминания). «Вестник Европы». 1910, кн. 5, стр. 180 и 185.

3. Фомин Н.И. Из университетских воспоминаний. Рукопись иэ личного архива автора сообщения И.В. Федорова.

4. Отдел рукописей Государственной ордена Ленина библиотеки СССР имени В.И. Ленина. Письмо Н.В. Алтухова к А.П. Чехову от 28 янв. 1902 г. Шифр: фонд 331, папка 35, № 26.

5. Метелкин А.И., Алов И.А. и Хесин Я.Е. А.И. Бабухин — основоположник Московской школы гистологов и бактериологов. М., Медгиз, 1955, стр. 171.

6. Метелкин А.И., Алов И.А. и Хесин Я.Е. А.И. Бабухин — основоположник московской школы гистологов и бактериологов. М., Медгиз, 1955, стр. 7.

7. Огнев С.И. Заслуженный профессор Иван Фролович Огнев (1855—1928). Страницы из жизни медицинского факультета Московского университета и московской интеллигенции конца XIX и начала XX в. М., Общество испытателей природы, 1944, стр. 23.

8. Нагель К.К. Из университетских воспоминаний. Рукопись из личного архива И.В. Федорова.

9. Мицкевич С.И. Революционная Москва (1888—1905). М., Гослитиздат, 1940, стр. 88.

10. Фомин Н.И. Из университетских воспоминаний. Рукопись из личного архива И.В. Федорова.

11. Нагель К.К. Из университетских воспоминаний. Рукопись из личного архива И.В. Федорова.

12. Локкенберг К. Из университетских воспоминаний. Рукопись из личного архива И, В. Федорова.

13. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 14, стр. 445.

14. Сысоев Н. Ялтинская библиотека А.П. Чехова. В кн.: Сысоев Н. Чехов в Крыму. Симферополь, Крымиздат, изд. 3-е, 1944, стр. 113.

15. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 14, стр. 445.

16. Огнев С.И. Заслуженный профессор Иван Фролович Огнев (1855—1928). Страницы из жизни медицинского факультета Московского университета и московской интеллигенции конца XIX и начала XX в. М., Общество испытателей природы, 1944, стр. 27.

17. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 13, стр. 273.

18. Шверин Г. Из университетских воспоминаний. Рукопись из личного архива И.В. Федорова.

19. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 19, стр. 129—130.

20. Там же, т. 14, стр. 445.

21. Огнев С.И. Заслуженный профессор Иван Фролович Огнев... М., Общество испытателей природы, 1944, стр. 26.

22. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 15, стр. 321.

23. Мицкевич С.И. — Революционная Москва (1888—1905). М., Гослитиздат, 1940, стр. 90.

24. «...Захарьин наряду с достоинствами высокоталантливого терапевта имел и не мало крупных недостатков. В политическом отношении Захарьин — лейб-медик (придворное звание) и тайный советник — был воинствующим реакционером» (Мицкевич С.И. Революционная Москва. М., 1940, стр. 88).

25. Ланговой А.П. Из университетских воспоминаний. Рукопись из личного архива И.В. Федорова.

26. Воробьев В.А. Алексей-Александрович Остроумов. (Некролог). Отчет о состоянии и действиях Московского университета за 1908 г. М., 1909, часть 1, стр. 453.

27. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 13, стр. 83.

28. Шишкин В.В. Воспоминания о студенческих годах. Рукопись из личного архива И.В. Федорова.

29. Фомин Н.И. Из студенческих воспоминаний. Рукопись из личного архива И.В. Федорова.

30. Шишкин В.В. Письмо к И.В. Федорову. Рукопись из личного архива И.В. Федорова.

31. Сердюков М.Г., В.Ф. Снегирев. Жизнь и научная деятельность. М., 1950, стр. 182.

32. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат 1944—1951, т. 14, стр. 11.

33. Там же, т. 14, стр. 233.

34. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 15, стр. 242—243.

35. Голоушев С.С. (С. Глаголь). — «Друг женщины Вл. Ф. Снегирев», «Утро России», 1916, № 361, 28 декабря.

36. Мицкевич С.И. — «Революционная Москва» (1888—1905). М., Гослитиздат, 1940, стр. 90.

37. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 18, стр. 244.

38. Там же, т. 14, стр. 367—368.

39. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 16, стр. 133.

40. Там же, т. 14, стр. 360.

41. Там же, т. 15, стр. 236.

42. Там же, т. 7, стр. 487—497.

43. См. нашу статью: А.П. Чехов и К.А. Тимирязев. (К истории их взаимоотношений и совместного похода за науку). «Наука и жизнь», 1944, № 9.

44. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 19, стр. 235.

45. Вся эта работа по переписи нашла свое яркое отражение в переписке писателя. (Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 17).

46. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 16, стр. 292.

47. Там же, т. 18, стр. 202.

48. Там же, т. 17, стр. 138.

49. Там же, т. 14, стр. 164.

50. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 13, стр. 188.

51. Там же, т. 19, стр. 112.

52. Там же, т. 18, стр. 244.

53. Там же, т. 14, стр. 185.

54. Там же, стр. 230.

55. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 16, стр. 219—220.

56. Архангельский П.А. «Из воспоминаний о Чехове». В кн.: Соболев Ю.А.П. Чехов. Неизданные страницы. М., 1916, стр. 137—138.

57. Россолимо Г.И. Воспоминания о Чехове. В кн.: «Чехов в воспоминаниях современников». М., Гослитиздат, 1954, изд. 2-е дополненное, стр. 589.

58. Ковалевский М. Об А.П. Чехове. — «Биржевые ведомости», 1915, № 1518, 2 ноября.

59. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. М., Гослитиздат, 1944—1951, т. 11, стр. 167.

60. М. Горький и А. Чехов. Переписка. Статьи. Высказывания. М., Гослитиздат, 1951, стр. 122.