17 января 1904 г. Чехов в последний раз присутствовал на премьере своей пьесы: в Художественном театре шел «Вишневый сад». Заодно отмечались день рождения и 25-летие литературной работы Чехова.
Свидетельства той последней премьеры, вернее — чествования писателя, известны. Они не слишком расходятся между собой. «Юбилей вышел торжественным, но он оставил тяжелое впечатление. От него отдавало похоронами. Было тоскливо на душе», — пишет К.С. Станиславский, отмечая и болезненный вид Чехова — его бледность, худобу, приступ кашля — и вместе с тем его насмешливую реакцию на одну из речей, напомнившую монолог Гаева к шкафу1.
Последний эпизод есть и в других воспоминаниях, к примеру у В.И. Качалова2. В целом остается впечатление знакомого чеховского мужества, борьбы с болезнью, противостояния ей — отсюда и нежелание сесть, несмотря на слабость и кашель, и неистребимое чувство юмора в ответ на пошловатую патетику приветствий.
В описаниях этого вечера встречаются, однако, не то чтобы разночтения, но скорее оттенки, говорящие более о мемуаристе, чем о характере чествования. Так, в воспоминаниях Жоржа Питоева3 преобладает тональность, которую можно было бы счесть сентиментальной, если бы не глубокий, оправданный драматизм, определивший ее.
«Единственный раз я видел Чехова на этой премьере «Вишневого сада», — вспомнит Питоев через много лет, за несколько месяцев до собственной смерти, выступая по парижскому радио4. Премьера эта обернулась для него душевным потрясением; при этом было воспринято несколько иное и иначе, чем «художественниками». Прежде всего — присутствие «всей России», масштаб события. Затем — атмосфера всеобщей возвышенной любви к Чехову. И, наконец, отсутствие эпизода с «гаевским» приветствием.
«Я присутствовал тогда на этой премьере. Я был рядом с Горьким, Андреевым, Коровиным. После третьего акта Антон Чехов вышел на сцену. Все знали, что он обречен. Самые умные и известные люди говорили ему о своем восхищении. Самые прекрасные цветы не помещались уже на полу сцены, и вся зала стоя умоляла Антона Чехова сесть. Но Чехов оставался стоять час, пока величайшие из русских проходили, чтобы сказать ему о своей любви. Чехов не произнес ни слова. Он улыбался и смотрел на нас своим взглядом незабываемой любви, любви и человечности»5. Как всякое воспоминание, это субъективно, но в нем нет случайностей; ценность его в том, что оно дает ключ к «питоевскому Чехову».
Жорж (Георгий Иванович) Питоев, выходец из богатой тифлисской торгово-промышленной семьи, представлял собой типичный для русской культуры рубежа веков пример. Предпочтя «делу» интересы художественные, он, однако, не стал меценатом, а просто ушел в искусство, выбрав путь, полный лишений и риска. Не имевший театрального образования, Питоев проходил свои артистические «университеты» в атмосфере, которая благоприятствовала этому: в атмосфере необычайного подъема театра, расцвета молодого МХТ, бурных исканий режиссуры. По совету В.Ф. Комиссаржевской он серьезно занялся театром, работал в Передвижном театре П.П. Гайдебурова и В.Ф. Скарской, затем в 1912 г. создал свою труппу — «Наш театр». Оказавшись во время первой мировой войны за границей, Питоев с 1915 г. начал ставить спектакли в Швейцарии, с 1922 г. и до конца жизни работал в Париже. При этом, где бы Питоев не жил, он постоянно возвращался к Чехову. Чехова ставили в «Нашем театре»; «Дядя Ваней» открылась театральная деятельность Питоева в Швейцарии; чеховские пьесы были в числе первых, показанных им в Париже, и неоднократно возобновлялись или ставились там. Последней была «Чайка» — незадолго до смерти Питоева, симптоматично — 17 января 1939 г. ...6
Питоевский вариант Чехова не представляет собой слепка с традиций МХТ, хотя продолжает линию лирико-драматического истолкования Чехова. Главное, что было взято от МХТ, — способность жить в чеховских пьесах, делать их (и обогащать) частью собственного духовного опыта. Различия же — в гораздо меньшей конкретности и подробности быта, в большей открытости второго плана и в ином его наполнении.
То, что французская критика писала о «Трех сестрах» Питоева, можно отнести ко всему его чеховскому циклу: «...при помощи нескольких метров ткани, кое-какой мебели, волшебства освещения и колдовских чар своих голосов Жорж и Людмила Питоевы распахнули перед собравшимися двери в тайное царство человеческой нежности, не исключавшей ни трезвого взгляда на вещи, ни своего рода мужества, в то царство, символом и путеводной звездой которого Чехов навсегда остался для них»7.
Соединение нежности с трезвостью исключало сентиментальность или отчуждение. «Всю свою жизнь, со своей мягкой улыбкой, он смотрел на существа, которыми играет судьба...»8. И Питоев словно перенимал у Чехова трезвую оценку ситуации, отсутствие иллюзий по отношению к героям — при сохранении сочувствия к ним и чувства родства.
Мужество очевидно и в выводах: «Нельзя больше жить, как прежде: надо или умереть, как Иванов, или уйти <...>, чтобы испробовать другое»9. Но выводы эти не были декларативны, отстраненны и жестки — в них все-таки сквозила боль.
Открыв для Франции Чехова-драматурга, Питоевы заложили надолго вперед стойкую традицию истолкования его, и «французский Чехов» будет отличаться от своего русского или, скажем, английского варианта, с его соединением лирики и комедийности.
Отличия определялись многим, хотя бы личностью первой актрисы труппы. Людмила Питоева обладала такой силой и полнотой перевоплощения, что это порой ставило ее на опасную грань, где искусство сливается с жизнью, переходит в нее, и актер в конце концов не может отделить себя от персонажа. Индивидуальность Питоевой с ее неотразимо привлекательным контрастом хрупкости, незащищенности и духовной силы, поэтический характер ее дарования несомненно влияли на стиль и настроение чеховских спектаклей театра. Но в индивидуальности этой преломлялось время. Настроения Европы 20-х г., сочетание отчаяния и протеста, ощущение трагизма бытия и тем более сильный, хотя и тщетный порыв к свободе проникали и в чеховские спектакли. Отсюда — экстатическая напряженность чувств, отзвуки экспрессионистских настроений, пусть умеренных и гармонизированных Чеховым.
Питоев воспринимал героев и общий тонус чеховских пьес приближенно к Достоевскому, предвосхищая этим позднейшие интерпретации. Даже в былой любви Иванова к жене он видит «страсть Дмитрия Карамазова»10, а в другом случае делает широкий вывод: «Чехов заставляет нас полюбить общество, состоящее из людей незначительных, из представителей большинства широких слоев населения. Однако эти люди, предвестники великих потрясений, носят в душе зародыши веры, пылких устремлений, таланта, самоотречения. Они только внешне незначительны, их пожирает внутренний огонь. Они — братья и сестры персонажей Достоевского»11.
Словом, слагаемых у «питоевского Чехова» было немало. Но предопределено все, думается, было изначально. Склад личности Питоева обусловил такую поэтику его чеховского театра, где важнее всего душа, а обстановка имеет гораздо меньший смысл. Еще раньше он обусловил такое восприятие последней прижизненной премьеры Чехова, которое не оставило в памяти моментов юмора, но подчеркнуло трепетное волнение и драматизм.
Примечания
1. Станиславский К.С. А.П. Чехов в Художественном театре. — В кн.: А.П. Чехов в воспоминаниях современников. — М., 1960, с. 414.
2. Там же, с. 444 и 756.
3. В последнее время имя Жоржа Питоева (1884—1939) и обращение к театральной семье Питоевых нередко встречаются в нашей театроведческой литературе. Питоеву посвящены специальные разделы книг: Финкельштейн Е. Картель четырех. — Л., 1974; Гительман Л. Русская классика на французской сцене. — Л., 1978.
4. Цит. по кн. Hort J. La vie héroïque des Pitoëff. — Genève, 1966, p. 38.
5. Там же, p. 39.
6. См. там же и в кн.: Pitoëff A. Ludmilla ma mère. — Paris, 1955.
Датированный список премьер, показанных в Женеве и в Париже, в обеих книгах совпадает: Питоевы ставили «Дядю Ваню», «Чайку», «Три сестры», из водевилей — «Предложение», «Лебединую песню». В книге Анюты Питоевой, кроме того, даны персоналии авторов, к которым обращался Питоев, и здесь список чеховских спектаклей шире, он включает в себя также «Иванова», «Вишневый сад», «Медведя», «Юбилей» и «Свадьбу». Эти добавления, очевидно, относятся к раннему периоду творчества.
7. Лит. наследство, т. 68. Чехов. — М., 1960, с. 727.
8. См.: Hort J. Указ. соч., p. 39.
9. Из книги Жоржа Питоева «Наш театр». — Цит. по программе спектакля «Иванов», поставленного Саша Питоевым в парижском театре «Модерн» в сезоне 1962/63 г.
10. Там же.
11. Цит. по кн.: Лит. наследство, т. 68. Чехов, с. 712.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |