В.Б. Катаев. Литературная предыстория «Дамы с собачкой»

Первым произведением Чехова «ялтинского периода» стал рассказ «Дама с собачкой».

Ольга Леонардовна Книппер 28 января 1900 г. писала Чехову: «...прочла «Даму с собачкой» и призадумалась...»¹. Большинство биографов Чехова связывают рассказ с событиями и настроениями лета 1899 г., когда Чехов увлекся ведущей актрисой Московского художественного театра, своей будущей женой². Но, думается, корни рассказа уходят и в прошлое — более раннее, а может быть, совсем далекое. Ведь, как каждое замечательное творение литературы, «Дама с собачкой» имеет не только ближайшие — биографические, житейские, — но и менее явные, требующие специальных разысканий литературные связи, корни, источники.

До сих пор о литературных связях этого чеховского шедевра писалось немного. Как правило, эти связи отыскивались в произведениях, трактующих тему супружеской измены, «беззаконной» любви. Б.С. Мейлах и Н.И. Пруцков рассматривали соотношение «Дамы с собачкой» и «Анны Карениной» Л. Толстого³.

Об отличии «чеховской трактовки традиционной темы адюльтера», о «контрастных параллелях» с толстовской «Анной Карениной» писал Т. Виннер⁴.

А.М. Турков назвал в качестве возможной предшественницы «Дамы с собачкой» повесть писательницы Л.И. Веселитской (Микулич) «Мимочка на водах» (1891)⁵.

Э. Симмонс в своей биографии Чехова пишет о «мопассановском привкусе» в этом рассказе⁶, а С. Карлинский сравнивает героиню «Дамы с собачкой», попавшую в капкан несчастливого замужества, с Татьяной из романа Пушкина «Евгений Онегин» и толстовской Анной Карениной⁷.

В этих параллелях много интересного, но названные здесь исследователи как будто упускают из виду, что главное место в «Даме с собачкой» занимает не Анна Сергеевна, а Гуров.

История, рассказанная в «Даме с собачкой», это не просто история тайной любви и супружеской неверности. Главное событие рассказа — перемена, которая под влиянием этой любви происходит. На протяжении всего рассказа господствует точка зрения Гурова, его глазами смотрит читатель, в нем прежде всего происходит перемена.

Некоторые литературные параллели могут показать, как Чехов шел к углублению этой темы, по-новому осветить чеховского героя. Двум таким параллелям посвящена настоящая статья.

Часто бывало, что в своих поздних произведениях Чехов возвращался к сюжетам, которые раньше вошли в его творческое сознание. Так произошло и с рассказом «Огни» (1888), точнее — с историей Ананьева и Кисочки из этого рассказа. Отдельными мотивами этой вставной истории Чехов, как я хочу показать, воспользовался, создавая «Даму с собачкой».

В самом деле, в «Огнях» столичный инженер, проездом, в южном приморском городе сходится со скромной провинциалкой. Мотивы у каждого из участников «мимолетного романа» разные. Ананьев вступает в связь от нечего делать («Хорошо бы теперь от скуки дня на два сойтись с какой-нибудь женщиной!» — 7, 115). Кисочку гнетет тоска провинциальной жизни, сознание уходящей молодости, она не любит своего мужа (этот муж, показанный мельком, — создание непривлекательное, бездуховное). То, что герою поначалу кажется мимолетным приключением, легкой и потому пикантной победой, затем вырастает для него в проблему, нечто властное гонит его назад, к той, встреча с кем казалась уже перевернутой и забытой страницей, а оказалась единственной настоящей любовью.

Это — остов, костяк вставной истории из «Огней». Но то же происходит и с героями «Дамы с собачкой» в первых главах рассказа. Удивительно перекликаются не только сюжеты, но и отдельные детали обоих романов.

«Итак, я сидел в беседке и наблюдал барышень», — начинает герой «Огней» и, как и Гуров, видит приближающуюся блондинку. Оценивая опытным взглядом внешность незнакомки, Ананьев отмечает про себя, что она «уже не барышня и принадлежит к разряду порядочных», что «она, по-видимому, устала, скучала...» (7, 116, 117). Ср. в «Даме с собачкой»: Гуров, глядя на даму в берете, решает, «что она из порядочного общества, замужем, в Ялте в первый раз и одна, что ей скучно здесь...» (10, 129).

Много общего в циничных суждениях двух героев о женщинах вообще. Ананьев: «Я тогда уже был специалистом по части романов и умел верно взвешивать свои шансы на успех или неуспех...» На него, между прочим, «неприятно действовало то», что некоторые женщины «такой в сущности пустяк, как любовь к мужчине, возводят на степень счастья, страдания, жизненного переворота» (7, 120, 132). И у Гурова за плечами «опыт многократный», и ему неприятны женщины, которые любили «с таким выражением, как будто то была не любовь, не страсть, а что-то более значительное» (10, 129, 131).

Исповеди двух героинь Чехова также во многом совпадают. Их гнетет провинциальная скука, пошлость. Кисочка: «...такая скука, что просто смерть... У нас интеллигентным девушкам и женщинам решительно некуда деваться... Надо выходить замуж... А за кого прикажете? ...станет ей невыносима жизнь, она и бежит от мужа. И осуждать нельзя! ...нехорошо здесь живется, очень нехорошо! И в девушках душно, и замужем душно» (7, 119, 121, 122). Анна Сергеевна (в журнальном варианте) тоже жалуется на провинциальную пошлость (10, 263) и говорит: «Хотелось пожить! Пожить и пожить...» (10, 132). «...Пойми же, и мне жить хочется...» — так говорила и Кисочка. «Хоть бы одну минуточку пожить в радости, как люди живут!» (7, 126, 129).

И отношение к нелюбимым мужьям у обеих героинь выражается одинаково: они не могут вспомнить, где те служат («не то в банке, не то в страховом обществе» у Кисочки, «в губернском правлении или в губернской земской управе» у Анны Сергеевны). «Фамилия у него была какая-то мудреная...» — это о муже Кисочки, греке; мудреную фамилию по мужу-немцу носит и Анна Сергеевна.

«Дожила до такого срама, что при чужом человеке ухожу ночью от мужа, как какая-нибудь беспутная...», — кается Кисочка, и ей вторит покаяние Анны Сергеевны: «...И вот я стала пошлой, дрянной женщиной, которую всякий может презирать». «Ставши моей любовницей, Кисочка взглянула на дело иначе, чем я... То, что для меня составляло обыкновенный любовный экспромт, для нее было целым переворотом в жизни» (7, 131). И в истории Гурова с дамой с собачкой существенно различен взгляд каждого из них на происшедшее.

Важно, что в обоих рассказах фоном начинающихся историй служит море. «Далеко внизу... тихо и сердито ворчало море», — говорится в «Огнях». Под «ровный, однообразный шум моря» герой, забыв обо всем, мыслит возвышенно, ему кажется, что он один «во всей вселенной», думает о «смерти, загробных потемках...» (7, 125, 126). И в «Даме с собачкой» «однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас» (10, 133). Способностью «комбинировать свои высокие мысли с самой низменной прозой», в которой признается Ананьев, в полной мере обладает и Гуров.

Прощаясь с возлюбленными, оба героя испытывают сходные чувства. «...Мне было досадно на себя, что я сглупил и связался с женщиной, которую поневоле придется обмануть... Была минута, когда мне вдруг стало невыносимо жаль, что она так беззаветно верит мне... Что-то беспокоило меня» (7, 132, 133) — это Ананьев. О Гурове: «Он был растроган, грустен и испытывал легкое раскаяние... Все время она называла его добрым, необыкновенным, возвышенным; очевидно, он казался ей не тем, чем был на самом деле, значит невольно обманывал ее...» (10, 135).

И потом, хотя и в разные сроки, «непонятное беспокойство» овладеет обоими героями и заставит их вернуться к покинутым любимым.

Сходство между двумя произведениями, таким образом, весьма значительно, вплоть до текстуальных совпадений, — и можно предположить, как оно возникло.

«Даму с собачкой» Чехов написал в сентябре—октябре 1899 г., после довольно значительного перерыва в работе (ближайший до этого рассказ «Новая дача» написан в декабре 1898 г.). В месяцы между «Новой дачей» и «Дамой с собачкой» Чехов был занят отбором материала для Собрания сочинений. В эти-то месяцы, просматривая свои прежние произведения, Чехов, несомненно, перечитал и рассказ «Огни». Перечитал — и решил, не включая рассказ в Собрание сочинений, обработать сюжет центральной его части. Зачем?

Разумеется, разница между историей Кисочки и дамы с собачкой столь же велика, как между едва обтесанной заготовкой и шкатулкой ажурной работы. И возможно, именно желание зрелого мастера довести до уровня шедевра свою давнюю вещь и руководило в 1899 г. Чеховым, вступившим в состязание с самим собой.

Кстати, это был не единственный случай. Решив в том же 1899 г. дать для «Пушкинского сборника» свой старый рассказ «В лесу. (Рассказ ямщика)» (в новом варианте он стал называться «Происшествие. (Рассказ ямщика)»), Чехов писал П.П. Гнедичу: «Когда-то, в доисторические времена, я поместил в «Петербургской газете» остов, или конспект, рассказа. Я мог бы теперь воспользоваться этим остовом, украсить его узорами до неузнаваемости и прислать для сборника. Я употребил бы все усилия, чтобы сделать этот рассказ мало похожим на остов» (VIII, 92).

Вот таким же «остовом», или «конспектом», украшенным затем «узорами до неузнаваемости», и могла стать для «Дамы с собачкой» история Кисочки из «Огней». В «Даме с собачкой» достигнута та степень совершенства, которая позволяет предположить, что рассказ был создан не за месяц. За чеховским шедевром, может быть, стоят годы раздумий и писания.

У Чехова мог быть, однако, и особый повод для коренной переделки «Огней». Давно известно, что рассказ этот был написан по свежим следам поездки 27-летнего Чехова в Таганрог в 1887 г. и в нем немало таганрогских реалий. Но в недавно опубликованных воспоминаниях товарища Чехова по гимназии П.П. Филевского читаем прямо об автобиографической основе «Огней»: «Огни» Чехов про себя написал. Кисочка — это Борисенко, писаная красавица. За ней все гимназисты волочились. Чехов был знаком с Борисенко. Она польстилась на богатство грубого Костуро, маклера по хлебной части, и вышла за него замуж...»⁸.

Загадку исключения Чеховым «Огней» из собрания сочинений до сих пор нельзя считать объясненной. Чехов был недоволен повестью «Вздумал пофилософствовать, а вышел канифоль с уксусом...»; «Скучна она, как статистика Сольвычегодского уезда» — (II, 249, 257), но и о других своих вещах, в том числе об общепризнанных шедеврах, он отзывался порой не менее пренебрежительно. На основе этой чеховской самокритики строить суждения, разумеется, нельзя.

Если сказанное выше верно, то от включения «Огней» в Собрание сочинений Чехов отказался по тем же соображениям, что и от включения туда своего рассказа «У знакомых» (1898). И в том рассказе легко могут быть угаданы реальные люди и места (семейство Киселевых, Бабкино). Не включая «У знакомых» в Собрание сочинений, многие его мотивы в переработанном виде Чехов использовал затем при создании пьес «Три сестры» и «Вишневый сад» (10, 361).

О «Даме с собачкой», как и об «Архиерее», Чехов мог бы сказать, что рассказ написан на сюжет, который сидел в голове у него более десяти лет...

Взятый из раннего рассказа «остов, или конспект» Чехов заново переосмыслил и продолжил. Ведь в истории Ананьева и Кисочки возвращение героя к любимой и есть развязка, причем счастливая («это не случай, а целый роман с завязкой и развязкой», — говорил Ананьев). В «Даме с собачкой» возвращение героя — лишь начало главных сложностей, которые ждут возлюбленных. Об этом говорит последняя фраза рассказа: «И казалось, что еще немного — и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается» (10, 143).

Развязки нет, будущее полно вопросов и поисков.

Так Гуров оказывается связанным с давним героем писателя, образ которого создавался на автобиографическом материале. А образ Анны Сергеевны, дамы с собачкой, вызван к жизни сплавом давних воспоминаний и чувств, нахлынувших летом девяносто девятого года. Литературная параллель позволяет заглянуть в биографию образов, проясняет творческую историю «Дамы с собачкой».

Но возможен и другой, более общий взгляд на предысторию образа Гурова, установление связей не генетических, а типологических. Заслуживает осмысления связь чеховского героя с одним из вечных типов мировой литературы — Дон Жуаном.

«Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве или Жиздре — и ему не скучно, а приедет сюда: «Ах, скучно! Ах, пыль!» Подумаешь, что он из Гренады приехал» (10, 130). Как будто в самом рассказе, в этих словах Гурова устанавливается степень соответствия, точнее, полного несоответствия между историей из жизни в общем-то обыкновенных россиян и пламенными страстями крупных, ярких личностей, обитателей знойной Испании. Но противопоставление, намеченное здесь, обманчиво, не абсолютно.

Когда один из спутников литературной молодости Чехова А.Н. Маслов (Бежецкий) написал в 1888 г. пьесу о Дон Жуане «Севильский обольститель» и просил помочь поставить ее в театре Корша, Чехов ответил ему: «Севильский обольститель» написан стихами, требует специальных декораций и костюмов и, во всяком случае, не 2—3 репетиций, а больше; поэтому Коршу он не ко двору. <...> Вы напишите легкую комедию в 3—4-х актах из жизни интеллигентных людей среднего полета» (III, 30).

Опять это противопоставление! О жизни таких вот «интеллигентных людей среднего полета» и писал в большинстве своих произведений сам Чехов. Таков и Гуров.

Он несомненно обладает некоторыми чертами Дон Жуана: «...без «низшей расы» он не мог бы прожить и двух дней <...> В его наружности, в характере, во всей его натуре было что-то привлекательное, неуловимое, что располагало к нему женщин, манило их; он знал об этом, и самого его тоже какая-то сила влекла к ним» (10, 129).

И «опыт многократный» Гурова, и его частые измены, и искание все новых приключений, и сортировка женщин в донжуанском списке, и черты, общие у него с женщинами, — во всем этом немало от того, что издавна связывается с Дон Жуаном: смешение любви и обмана, завоевательная жадность, психологическое любопытство... И к новым победам он идет, как говорил о себе пушкинский Дон Гуан, «без предуготовленья, импровизатором любовной песни».

Но в то же время как далеки от общепринятого романтического Дон Жуана такие приметы Гурова: филолога, служащий в банке, играющий в карты в докторском клубе, прочитывающий по три газеты в день и съедающий целую порцию селянки на сковородке!

Что ж, для русской литературы XIX в. было не привыкать к смиренному и самоироничному признанию того, что русские дон кихоты, демоны, фаусты, дон жуаны, бесы воплощаются в облике, далеком от романтической импозантности, пародийном по отношению к их классическим легендарным атрибутам. Для них выработались формулы — «мелкий бес», «Гамлет Щигровского уезда», «леди Макбет Мценского уезда» и такая — пушкинская — формула «второклассный Дон Жуан». Хотя Чехов замечал по другому поводу А.И. Сумбатову (Южину): «...видеть после красивых шекспировских злодеев эту мелкую грошовую сволочь, которую я изображаю, — совсем не вкусно» (III, 302), только о ней он неизменно продолжал писать. Ибо показать «кашу, какую представляет из себя обыденная жизнь», проникнуть в «путаницу всех мелочей, из которых сотканы человеческие отношения» (10, 82), Чехов считал наиболее трудной и интересной творческой задачей («Про Сократа легче писать, чем про барышню и кухарку» — V, 258).

Чехов не вступает в творческое соревнование с гениями мировой литературы, разрабатывавшими «вечные типы», легенды и мифы. Пишет он только на русском материале. И тем не менее, исследователи давно отмечают, что у Чехова есть свой Фауст, свой Гамлет, даже Гамлеты. Говоря о рядовых современниках, произведения Чехова достигали такой смысловой и ассоциативной насыщенности, что читатель получал возможность соотнести безымянный факт, эпизод из жизни частного человека, о котором пишет Чехов, с опытом человечества, закрепленным в мифологии и мировой литературе. Установление мифологических и литературных параллелей позволяет глубже понять образы Коврина, Ариадны, Треплева, Душечки, Архиерея...⁹

Образы героев, соотносимых с типом Дон Жуана, появились у Чехова почти с самого начала. Платонов, герой юношеской пьесы, — русский уездный Дон Жуан, причем Дон Жуан поневоле. Не случайно, очевидно, эта пьеса в английском переводе названа «Русский Дон Жуан», не случайно привлекла она внимание первого блистательного исполнителя роли Платонова Жана Вилара, классического Дон Жуана на французской сцене.

Следующий в этом ряду — герой романа «Драма на охоте» (1884) Камышев, в котором первый биограф Чехова А. Измайлов видел «уездного Дон Жуана не из исключительных избранных натур»¹⁰. Далее — Панауров в «Трех годах», Дорн в «Чайке» — герои второго плана. Мельком упомянуты в «Огнях» донжуанские набеги в соседнюю Вуколовку студента Штенберга, собеседника Ананьева. Словом, почти повсеместно здесь имя Дон Жуана встречается в бытовом, нарицательном употреблении.

И лишь герой «Дамы с собачкой» Гуров может быть поставлен в ряд с философским, вечным образом Дон Жуана и рассматриваться как чеховский вариант этого образа.

Из длинного ряда известных трактовок этого вечного образа Чехову, очевидно, ближе всего пушкинский Дон Гуан, герой «Каменного гостя», Дон Жуан полюбивший, нашедший в любви счастье.

Те мелкие совпадения, что у героя «Дамы с собачкой» та же монограмма, что и у героя «Каменного гостя» (Дмитрий Гуров — Дон Гуан), и героинь двух произведений зовут одинаково, и даже то, что рассказ Чехова написан в юбилейном 1899 г., когда праздновалось столетие со дня рождения Пушкина, — все это, разумеется, не может приниматься всерьез как доказательства. К тексту пушкинской трагедии или к ее постановке в театре Чехов необязательно мог специально обращаться, обдумывая свой рассказ.

Главное здесь то, что оба произведения несут в себе черты сходства и замысла, ситуации, — и это является отпечатком тех сходных жизненных обстоятельств, в которых находились их создатели. «Каменный гость» и «Дама с собачкой» написаны Пушкиным и Чеховым, когда они полюбили. И Пушкин осенью 1830 г., и Чехов осенью 1899 г. знали, что ими сделан окончательный выбор, и оба испытывали счастье — и в то же время были насильственно разлучены с любимыми: Пушкин в карантине в Болдине, Чехов на своем «Чертовом острове» в Ялте.

Анна Ахматова прочла «Каменного гостя» как самопризнание Пушкина. Она показала в своих статьях, что сюжет этой маленькой трагедии определился «собственным лирическим переживанием Пушкина, неразрывно связанным с его жизненным опытом»¹¹. Не сводя к автобиографизму, поэтесса почувствовала сильное «лирическое начало этой трагедии», установила отразившиеся в ней «комплексы Пушкина» накануне его женитьбы на Гончаровой: «боязнь счастья, т. е. потери его (т. е. неслыханного жизнелюбия), и загробной ревности — «загробной верности...»¹²

И в «Даме с собачкой» мы чувствуем сильное лирическое начало. Но здесь, в произведении, созданном на материале из обыденной жизни, очень важно увидеть черты общечеловеческие, чеховский отклик на вечные вопросы.

Что нового вносит Чехов в концепцию этого вечного образа? Первое и главное: у всех предшественников Чехова Дон Жуан всегда идет к гибели, смерти, концу (у Пушкина это возмездие, потеря счастья, найденного в конце концов). В начале романа с дамой с собачкой Гурову казалось, что и в этот раз все скоро кончится, как и при прежних «похождениях или приключениях». В финале же рассказа «самым трудным и сложным» оказывается то, что «до конца еще далеко-далеко». Любовь в повседневности, в обыденности — вот самая трудная проблема для Чехова.

Примечания

1. Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. — М., 1934, т. 1, с. 123.

2. См.: Smith V.L. Anton Chekhov and the Lady with the Dog. — London, 1973, p. 215; Hingley R. A new Life of Anton Chekhov. — New York, 1976, p. 260; Бердников Г. «Дама с собачкой» А.П. Чехова. — Л., 1976, с. 35, 36.

3. Мейлах Б. Вопросы литературы и эстетики: Сб. статей. — Л., 1958, с. 487; Пруцков Н.И. Историко-сравнительный анализ произведений художественной литературы. — Л., 1974, с. 189—190.

4. Winner Th. Chekhov and his Prose. — New York, 1966, p. 216—225.

5. Турков А.А.П. Чехов и его время. — М., 1980, с. 310—311. Возможна и параллель, на которую указала И. Гофф, с рассказом Л. Авиловой «Последнее свидание» (см.: Гофф И. Двух голосов перекличка. — Новый мир, 1981, № 8, с. 168—170), но, разумеется, неверно видеть в рассказе единственный предшественник «Дамы с собачкой».

6. Simmons E.J. Chekhov: A Biography. — Chicago, 1970, p. 489.

7. Anton Chekhov's Life and Thought: Selected Letters and Commentary / Selection, Commentary and Introduction by Simon Karlinsky. — University of California Press, 1975, p. 323.

8. Балабанович Е. Современники вспоминают... — Вопросы литературы, 1980, № 1, с. 133.

9. Подробнее об этом см.: Катаев В.Б. Чехов и мифология нового времени. — Филол. науки, 1976, № 5, с. 71—77.

10. Измайлов А. Чехов: Биогр. набросок. — Спб., 1916, с. 187.

11. Ахматова А.А. О Пушкине: Статьи и заметки. — Л., 1977, с. 108.

12. Там же, с. 169.