Вопрос о роли русской классической литературы во всех преобразованиях и катаклизмах российской истории XX века не может быть разрешен без обращения к периодической печати, бывшей всегда, независимо от того, отражает она общественные настроения или идеологические потребности, зеркалом эпохи. Чехов, как писатель, настойчиво внушавший своему читателю, что «так дальше жить нельзя», оказался одним из наиболее часто вспоминаемых и цитируемых классиков именно в последнее десятилетие. Коллекция газетных и журнальных вырезок, которой располагает автор этой статьи, дает материал для обширнейшего исследования о месте Чехова в общественно-политической и художественной жизни переживаемой нами эпохи. Пока же есть смысл ограничиться лишь общим обзором наиболее характерных публикаций, представляющих имя Чехова в контексте злободневной публицистики.
125-летний юбилей Чехова, как известно, отмечался в самом преддверии горбачевских реформ. В эти дни января 1985 года к Чехову, похоже, обращались все издания от «Пионерской правды» до журнала «Крокодил». Уже в это время имя Чехова дает повод для размышлений, как бы предваряющих будущие перемены. Даже во вполне в целом парадной статье Г. Бердникова в «Правде» — «Чехов в наши дни» — наряду с привычными рассуждениями об антибуржуазности Чехова, о раскрытии им «чудовищных уродств» современного ему строя, говорится об «общечеловеческом смысле и значении чеховской лирики», что знаменовало начавшийся в советском общественном сознании поворот от сугубо «социалистических» ценностей к общечеловеческим. Правда, называя XX век «чеховским», Г. Бердников так и не смог дать внятное обоснование этому весьма плодотворному и интересному тезису. Куда более определенно высказался Ю. Нагибин в статье со схожим названием «Наш современник Чехов» («Известия», 27 января) о том, что каждый чеховский герой, будучи «прочно заложен в ячейку своей эпохи», в то же время несет в себе «что-то надвременное, коренящееся не только в общественном, социальном, имущественном положении, но и в извечной тайне человека, делающей его неисчерпаемым». Конечно, эта мысль Нагибина намного глубже и тоньше вскоре всплывшего на поверхность постулата о роли «человеческого фактора», за счет неисчерпаемости которого предполагалось реформировать советскую систему. И все же направление отталкивающейся от Чехова писательной мысли не совсем случайно совпадало с установками идеологов Перестройки.
В те же юбилейные дни многие публицисты весьма настойчиво напоминают читателям о главном чеховском идеале — идеале абсолютной свободы, видимой Чеховым прежде всего в духовном, внутреннем измерении. Об этом пишет С. Залыгин в «Литературной России», Н. Скатов в «Литературной газете» и другие авторы.
Надо сказать, что напоминание было не напрасным. С того момента, как слово «Перестройка» вошло в обиход, чеховская инвектива о необходимости «по капле» выдавливать из себя рабскую кровь стала одним из самых расхожих образов перестроечной публицистики, превратившись едва ли не в символ этой короткой и в общем-то достаточно горькой по результатам эпохи. Конечно, не всегда этот чеховский образ применялся к месту. Употреблявшие его порой вообще не догадывались, что он принадлежит Чехову — именно потому, что он представлялся слишком злободневным. И действительно, этот образ для многих выражал главное содержание требований, предъявляемых эпохой к каждому человеку. Понимание свободы как ответственности за себя и общество, разумеется, не могло прийти к отягощенному тоталитарным прошлым сознанию легко и просто, но то, что Чехов был естественной и необходимой опорой на пути к этому пониманию, не вызывает сомнений. Но права была и Н. Кизуб, писавшая в киевской «Рабочей газете» 15 сентября 1988 года о том, что каждый понимает по-своему и суть чеховской фразы о «выдавливании из себя раба», и то, что такое «раб».
Надо сказать, что к концу 1980-х годов, когда ожидаемые перемены к лучшему явно затягивались, вспомнили и о том, что Чехов, призывая к самосовершенствованию, имел в виду прежде всего участие во вполне конкретных и полезных для общества делах — таких, как мощение дорог, строительство больниц (о Чехове вспоминали, в частности, в связи с поднявшейся на волне гласности проблемой психиатрии), и т. д. По мере того, как остывал энтузиазм первых лет Перестройки, приходило и осознание того, что осуществление нравственной программы «выдавливания рабской крови» большинству просто не по силам. «Там, где он (Чехов) выжимал каплю, из нас потекло бы струей. Мы сами, наше самодовольное и самоуверенное беспамятство — вот первый <...> барьер на пути перестройки», — писал, например, в «Советской культуре» (21 января 1988 г.) кинорежиссер Алексей Симонов.
Публицистика конца 1980-х годов характеризуется исключительным вниманием к нравственным вопросам. Едва ли не все проблемы текущей жизни рассматривались ею прежде всего с этических позиций. И в этой связи имя Чехова всплывает особенно часто. Оно появляется, скажем, в рассуждениях А. Ваксберга о проблеме смертной казни («Литературная газета», 14 октября 1987 г.), в статье священника отца Марка Смирнова под характерным названием «Терпимость и милосердие», где речь шла о причинах национальных конфликтов в Алма-Ате и Сумгаите («Московские новости», 28 августа 1988 г.), и во многих других публикациях, весьма, казалось бы, далеких от литературных проблем.
Но и в литературном процессе этого периода присутствие Чехова более чем заметно. Нельзя не отметить, что в эту пору воздействие печатного слова на общественное сознание в России было необычайно велико и сравнимо только с периодом Первой русской революции. Отмена или, выразимся точнее, ослабление цензурных ограничений позволило вернуть читателям множество не публиковавшихся прежде произведений. Тиражи литературных журналов достигали астрономических цифр именно за счет публикаций «возвращенной» литературы. При этом и читатели, и критики очень часто вспоминали Чехова, выявляя соотнесенность его творчества с творчеством таких разных писателей, как Евгений Замятин, Василий Гроссман, Владимир Набоков, Борис Пастернак.
Нечто «чеховское» обязательно находилось и в творчестве большинства современных писателей, причем не только критиками, но и самими авторами. В результате установления этих связей рождалось устойчивое представление о широчайшем воздействии Чехова на всю русскую литературу XX века, и, таким образом, тезис об этом веке, как веке чеховском, приобретал зримое подтверждение. Многие приходили к убеждению, что чеховским он был не только для России. В газетах и журналах появляется множество публикаций, раскрывающих воздействие Чехова на мировую культуру XX века. Постановки Брука и Штайна, известия об идущих на бродвейских сценах операх, в основе которых чеховские пьесы, интервью с крупнейшими писателями Запада и Востока, признающими в своем творчестве влияние Чехова — все это привлекало внимание прессы, находило отклик у читателей, рождало у них вполне законное чувство патриотической гордости.
Особая тема — театральная судьба чеховских пьес в этот период. Пожалуй, наибольшее число упоминаний имени Чехова в прессе связано именно с новыми постановками в театрах разных городов не только всем известных пьес, но и спектаклей, интерпретирующих чеховскую прозу — от «Каштанки» до «Палаты № 6». Это, безусловно, тема для отдельного исследования. Отметим лишь фиксацию прессой того колоссального интереса, который вызывает Чехов у театра и зрителя этой поры.
Если же рассматривать появление имени Чехова в контексте именно общественно-политической публицистики эпохи Перестройки, то самым, пожалуй, показательным моментом надо считать «соучастие» Чехова в попытках дать определение самому понятию «Перестройка». Драматург Владимир Арро в интервью корреспонденту «Литературной газеты» (7 января 1987 г.) говорит о том, что, согласно традициям русской драматургии, идущим от Островского, Чехова, Горького, гражданственность не находится исключительно в сфере политики, идеологии, экономики, а проявляется прежде всего в сфере этических отношений между людьми. Стоит вспомнить о том, что это достаточно банально звучащее ныне утверждение девять лет назад не лишено было некоторой смелости. При этом смысл Перестройки В. Арро видит в «ослаблении директивного начала» в искусстве. Здесь же вспоминается о том, что одну из первых «перестроечных» пьес Арро «Смотрите, кто пришел» оценивали как «Вишневый сад» сегодняшнего дня, находя каждому ее персонажу аналог у Чехова. В связи с этим Арро замечает, что чеховские традиции в современной драматургии, по его мнению, непременно проявляются при условии, что «...автор поверил в противоречивость человека и жизни». В этом случае «ему не миновать особой системы эстетических принципов, близкой чеховской». Подтверждает эту мысль и реакция прессы на спектакль «Серсо» по пьесе В. Славкина в постановке Анатолия Васильева, которая выражалась словами: «Чехов еще не умер».
На рубеже 1980-х — 1990-х годов, когда многим стало ясно, что реальные результаты Перестройки оказались далеки от ожидаемых, поиск причин этого опять же заставлял многих публицистов вспоминать Чехова. В эту пору в целом ряде публикаций высказывается мысль о том, что формула о «выдавливании рабской крови», употреблявшаяся в отрыве от чеховской системы жестких нравственных ориентиров, легко превращалась в фальшивую декларацию, за которой просматривается элементарная конформистская переориентация на идеологическую моду. Об этом, например, пишет Б. Бурьян в статье с «чеховским» названием «А молоточек постукивает» («Советская Белоруссия», 28 января 1990 г.). Н. Попова еще раньше поставила под сомнение искренность многочисленных в ту пору признаний в любви к Чехову, увидев за ними всего лишь модное увлечение. Ее статьи под общим названием «Любим ли мы Чехова?» («Советская культура», 9 июля 1988 г. и 19 января 1989 г.) вызвали массовые читательские отклики.
Схожим вопросом задается В. Акимов в «Ленинградской правде» 30 января 1990 года: «Так с нами ли Чехов сегодня? Или — против нас?».
Интересно и то, что вопросы такого рода появлялись в публикациях, посвященных 130-летию со дня рождения А.П. Чехова. Подобный полемический тон резко контрастировал с юбилейной риторикой пятилетней давности.
Это соответствовало и общей для всей российской (а точнее, советской — поскольку единое «публицистическое пространство» СССР все еще сохранялось) публицистики смене оптимистического в первые годы Перестройки тона на все более горький и тревожный. На публикациях, связанных с именем Чехова, это особенно заметно. Скажем, географ Родоман в далеком от чеховедения журнале «Знание — сила» (№ 10 за 1990 г.) скорбит об исчезновении русского пейзажа, а в пример приводит кинофильм по чеховской «Чайке», натурные съемки которого пришлось вести в Тракайском заповеднике в Литве, поскольку в тех местах, где, по идее, должно происходить действие, уже не найти чистого озера, полей, не усеянных металлоломом, и т. д.
На горькие размышления наталкивали и особенно частые в это время обращения к русской истории XX века. Писатель Варлам Шаламов, на себе испытавший все ужасы сталинского ГУЛАГа, в предисловии к своей «Новой прозе» (журнал «Новый мир», № 12, 1989 г.) писал: «Опыт гуманистической русской литературы привел к кровавым казням XX столетия перед моими глазами». Игорь Золотусский в статье «Насилие и интеллигенция» («Московские новости», 25 февраля 1990 г.) возражает Шаламову: «Опыт русской литературы был презрен теми, кто создал машину истребления. Из русской литературы они взяли только одно — ее святое недовольство». Далее он говорит об осуществленной большевистскими идеологами «селекции культуры», в результате которой «в учебниках и пособиях явился Чехов — автор «Палаты № 6» и «Человека в футляре», а Чехов, написавший «Студента» и «Архиерея», был отставлен». О том же писал в «Известиях» и Борис Васильев в статье «Люби Россию в непогоду», опубликованной годом раньше (18 января 1989 г.).
Отнесение Чехова, вернее, его творчества, к числу жертв большевистской «селекции» отчасти объясняло не вполне адекватное отношение к нему современников Перестройки. Сказалось оно и на том заметном «отхождении от Чехова», которое наблюдается в общественном настроении периода резкого обострения общественно-политической ситуации в России, начавшегося в 1991 году. Поляризация политических позиций, развитие крайнего радикализма и экстремизма как правого, так и левого толка, нарастание всеобщей озлобленности формировали новую «футлярность», маловосприимчивую и прямо противоположную чеховским требованиям терпимости к другим и нравственной строгости к себе, к чеховской широте и неоднозначности суждений, к принципиальному отказу от проповеди «настоящей правды». При этом как бы повторялась ситуация 1905 года, когда после резкого подъема общественного интереса к Чехову, связанного с многочисленными постановками его последних пьес и с неожиданной для многих ранней смертью, о Чехове почти перестали вспоминать — впрочем, совсем ненадолго.
Нельзя сказать, что на этот раз о Чехове совсем забыли. Имя его не исчезло с газетно-журнальных страниц, но как бы отошло на периферию общественного внимания. Почти перестали вспоминать о необходимости выдавливания «рабской крови», да и вообще к нравственному авторитету русской литературы стали обращаться много реже. Влияние литераторов и людей искусства в целом, совсем недавно бывшее едва ли не определяющим для общественного сознания, падает еще быстрее, чем тиражи журналов и газет.
И все же однажды имя Чехова оказалось связанным с зарождением одного из самых болезненных кризисов посткоммунистической России. 17 ноября 1991 года в заметке с характерным названием «Прости нас, Антон Павлович» газета «Правда» сообщила о разрушении бюста Чехова в сквере его имени в Грозном, где только что установилась власть Джохара Дудаева. Однако Чехов мешал не только дудаевцам. Еще один его бюст — в Саратове — быть может, том самом чеховском «городе С» — той же осенью 1991 года был сброшен с пьедестала. Фотография, на которой виден чеховский бюст, словно бы от стыда за Россию спрятавший лицо в осенней листве, и пустой постамент, на котором сохранилась знаменитая чеховская фраза о том, что «в человеке должно быть все прекрасно...», обошла многие российские газеты. В комментариях этот снимок, естественно, не нуждался.
И все же можно сказать, что, перестав быть злободневным, имя Чехова не утратило значения нравственного ориентира для достаточно широкого круга российской интеллигенции. В эту пору создается сразу несколько Чеховских обществ; вслед за присвоением имени Чехова половине разделившегося МХАТа в Москве появляется быстро завоевавший популярность Театр Антона Чехова. Все в том же 1991 году режиссер Александр Вилькин создает ассоциацию «Вишневый сад», целью которой провозглашается практическое воплощение чеховских идей — насаждение садов, сбор пожертвований на больницы, создание культурных центров и т. д.
Не забывает о Чехове и провинция, бывшая, пожалуй, главным объектом его творческого изучения.
Миновала эпоха парадных юбилейных торжеств в столице. Провинциальные энтузиасты сами стали отмечать памятные чеховские даты. В 1988 г. исполнилось 100 лет со дня приезда Чеховых в Сумы, и в день их приезда сумчане организовали Чеховский праздник, в котором приняли участие и чеховеды из столицы и других городов Советского Союза.
На высоком международном уровне прошли юбилейные торжества и научные конференции: в 1990 г. на Сахалине, посвященные знаменитому путешествию Чехова на Сахалин в 1890 г., и в 1991 г. в Калужской области — в память о столетней годовщине пребывания Чехова в Богимове. В 1995 г. в Твери и Удомле было отмечено столетие со времени первого посещения Чеховым Тверской губернии в 1895 г., когда он гостил у Левитана на берегу озера Островное. Той же осенью на Сахалине и во Владивостоке были устроены научные конференции в связи со 105-летием поездки Чехова на Сахалин. Пальма первенства принадлежит Ялте, оказавшейся за пределами России; она ежегодно приглашает чеховедов на свои апрельские Чеховские дни.
Все эти события находят свое отражение на страницах газет и так или иначе связываются с актуальными задачами сохранения культурного наследия и духовного возрождения России.
Продолжающееся последние годы нарастание общего кризиса российского общества вновь заставляет обращаться к имени Чехова тех, кто пытается определить глубинные причины этого кризиса. В этом отношении характерна статья доктора географических наук С. Добровольского в элитарном журнале «Обозреватель» (1995 г., №№ 5—6). Размышляя о причинах политической и экономической деградации, переживаемой российским этносом последние три года, автор отмечает, что основная часть жителей страны готова согласиться на довольно низкий уровень жизни при условии неинтенсивной работы, отсутствия войны и т. д. Эта национальная черта наилучшим образом иллюстрируется насмешливой чеховской сентенцией: «Жизнь расходится с философией: счастья нет без праздности». И скептический оптимизм С. Добровольского относительно будущего России полностью выражается обширной цитатой из письма Чехова И.И. Орлову от 22 февраля 1899 г., которой вполне можно завершить и все здесь сказанное: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям — интеллигенты они или мужики, — в них сила, хотя их и мало. Несть праведен пророк в отечестве своем; и отдельные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна <...> несмотря ни на что» (П 8, 101).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |