В.Н. Костылев. Урок одиночества

«Мне нужно одиночество и время...»

(А.П. Чехов — А.С. Суворину, 27 окт. 1888 г.)

I

1876 год. Родители Антона Чехова с младшими детьми покинули Таганрог. Разорение отца. Не осталось ни отчего дома, ни средств к существованию, ни моральной опоры.

Три года Антон прожил в одиночестве — для юности это огромный срок и решающий. Житейские невзгоды, обиды, бедность. Распродажа старой домашней рухляди. Помощи ждать неоткуда. Наоборот, семья в Москве ждет от него денег, поддержки. И он оправдывает это ожидание: посылает деньги и... веселые письма. Да, Антон заметно повеселел. Стал лучше учиться в гимназии. Что же случилось?

Рождение души, предчувствие судьбы, таланта («Если я буду высоко стоять...» — обронено в письме М.М. Чехову от 29 июля 1877 г. (П 1, 25)). Еще неясное осознание личной свободы. Но необходимо добавить — здесь началось чеховское одиночество, своеобразие которого мы попытаемся показать.

Таганрог — это впервые пережитое отшельничество, суровый трехлетний невольный пост. Шутливые семейные прозвища, псевдонимы ранних юморесок, подписи в письмах, надписи на книгах: «Иов под смоковницей», «отче Антоние», «старец», «дед», «пустынник Антоний», «старец Антоний», «старец-иеромонах». Позже, в письмах А.С. Суворину: «Если я пойду когда-нибудь в монахи (у меня есть склонность к затворничеству), то буду молиться за Вас» (19 мая 1892 г.) (П 5, 69); «Если бы в монастыри принимали не религиозных людей и если бы можно было не молиться, то я пошел бы в монахи» (1 декабря 1895 г.) (П 6, 105). И такая мечта: «Стать бы бродягой, странником, ходить по святым местам, поселиться в монастыре среди леса, у озера сидеть летним вечером на лавочке возле монастырских ворот...»¹

Да, эта стилистика одиночества подчиняла себе, стала потребностью и условием счастья, затем, в поздние годы (жизнь за границей и в Ялте), стилистика одиночества оборачивалась одиночеством — неизбежным, ясно и спокойно осознанным, неотвратимым, как крест. Чехов нес его, казалось, легко, порой весело, просто, терпеливо и почти незаметно для окружающих.

Итак, Таганрог — с 16 до 19 лет — годы первого испытания одиночеством. Они дали и первый мощный импульс творчеству. Плоды этих лет налицо: написаны драма «Безотцовщина», пьеса «Нашла коса на камень» и водевиль «Недаром курица пела». Первые юморески родились тоже в это время. Одиночество — плодотворно. Если к нему приложены чеховские воля, талант, труд, цель. А еще — спокойствие, уравновешенность, бодрость духа, простота и сердечность.

Монастырь труда для Антона Чехова начался в Таганроге. Здесь — исток свободы, осмысление таланта, желанное уединение. Антон повеселел. «Помни: одиночество, осознанное и принятое, — это праздник индивидуальности», — пишет современный психолог А. Хараш². Осознание своей индивидуальности — это путь к духовной свободе и к единению с людьми.

Одинокий долгий труд. Решиться на него в юности — это стоит неимоверных усилий. Волнения юности, искушения любви, необъятные мечты... Чехов решился. Поражает именно то, как рано Антон Чехов понял и принял свое одиночество и как мужественно взял этот крест и нес до конца жизни.

Москва. Чехов в своей семье. Студент медицинского факультета. Казалось бы, чисто бытовое одиночество закончилось. Множество новых знакомств, рядом мать, отец, братья, сестра. Тем более, талантливые старшие братья — Александр и Николай — близки по духу. Один — пишущий и печатающийся в журналах, другой — художник. Правда, ни тот, ни другой не работали так отчаянно много и так успешно, как Антон. Братья благодушничали в жизни и, зачастую, в творчестве. «Ни одного дельного слова, а одно только благодушие!» (Чехов — Ал.П. Чехову по поводу рассказа последнего. Февраль 1883 г.) (П 1, 55). «Николка (ты это отлично знаешь) шалаберничает, гибнет хороший, сильный русский талант, гибнет ни за грош...» (П 1, 54).

Может быть, не случайно первый не вышедший в свет по условиям цензуры сборник рассказов Антона Чехова имел первоначальное название «Шалопаи и благодушные».

На фоне нередко предающихся кутежам, расслабленно живущих братьев Антон, учившийся на очень трудоемком медицинском факультете, сотрудничавший сразу в нескольких юмористических журналах и кормивший семью, — выглядел подвижником. «Работаешь, как холуй, ложишься в пятом часу утра. Пишу в журналы по заказу, а нет ничего хуже, как стараться поспеть к сроку... Говорят, я похудел до неузнаваемости» (Чехов — Г.П. Кравцову, 23 янв. 1883 г.) (П 1, 50).

Антону приходится работать за троих. Одиночество московского периода — именно в утроенной работоспособности. Монастырь труда, первый камень которого заложен и испытан был в Таганроге, — продолжался.

Первые приступы болезни (туберкулез легких). Болезнь чем дальше, тем упрямее будет подчеркивать и обострять чувство одиночества. Но это не мешает молодому автору писать блестящие остроумные рассказы, быть веселым и легким в общении с друзьями, собратьями по перу. Первые книги. Признание таланта со стороны маститых литераторов и издателей. Идет дальнейшее осмысление собственного художнического дара.

Обширные знакомства в Москве и Петербурге; бойкие редакции бойких журналов и газет. Многолюдство московских квартир; искренняя веселость и бодрость в письмах и в беседах с друзьями и приятелями; доступность для пациентов в качестве практикующего врача...

Но — писатель работает всегда, то есть думает и пишет. И в этом одинок.

В письмах то и дело прорывается:

«Тяжела ты, шапка Мономаха! Жить семейно ужасно скверно» (Н.А. Лейкину, 17 ноября 1885 г.) (П 1, 169).

«...Около меня нет людей, которым нужна моя искренность и которые имеют право на нее» (В.Г. Короленко, 9 января 1888 г.) (П 2, 170).

«В решении, как мне быть и что делать, деньги не помогут... Мне нужно одиночество и время» (А.С. Суворину, 27 октября 1888 г.) (П 3, 48).

Известное письмо Григоровича, а затем Пушкинская премия 1888 года многократно усиливают чеховскую требовательность к себе, к своему дару, дают новый толчок строжайшему самовоспитанию.

Пушкинский завет поэту:

Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный³, —

не мог пройти мимо творческого сознания Чехова. Так же, как и образ летописца, отца Пимена, в одинокой келье творящего свой подвиг — долг, «завещанный от Бога».

Сразу же после известия о премии, 10 октября 1888 года Чехов пишет А.С. Суворину: «...Газетные беллетристы второго и третьего сорта должны воздвигнуть мне памятник или, по крайней мере, поднести серебряный портсигар; я проложил для них дорогу в толстые журналы, к лаврам и к сердцам порядочных людей» (П 3, 23). И здесь Чехов остался единственным. Никто не смог повторить его путь.

1890 год. Поездка на Сахалин — в это «место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный». Что представляют собой это изнурительное путешествие через всю Россию, жизнь на кандальном острове, а затем и книга «Остров Сахалин»? Ответ очевиден: это одинокий подвиг Чехова. Сам же он спокойно и трезво, писал А.С. Суворину 9 марта 1890 года, до начала поездки: «К тому же, полагаю, поездка — это непрерывный полугодовой труд, физический и умственный, а для меня это необходимо, так как я хохол и стал уже лениться. Надо себя дрессировать» (П 4, 31). И с дороги, 20 мая 1890 г. из Томска к нему же: «...Было кровохарканье... Всю дорогу я голодал, как собака» (П 4, 91—92).

Но дело было сделано: «Я вставал каждый день в пять часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано ...Я имел терпение сделать перепись всего сахалинского населения» (А.С. Суворину, 11 сентября 1890 г.) (П 4, 133—134).

Московские и мелиховские годы жизни — время стремительного роста души, созревания таланта и одинокого противостояния влияниям среды. «В (незаискивающем) протесте-то и вся соль жизни, друг» (Брату Александру, 20-ые числа февраля 1883 г.) (П 1, 56).

Чехов кормил своим трудом семью, терпеливо боролся за души и талант братьев, переписывал население каторги, лечил (практически бесплатно) холеру, строил школы, организовывал библиотеку в Таганроге, собирал средства для голодающих и для постройки санатория для больных в Ялте... И в то же время, как истинный художник, помнил про монастырь труда, слышал зов призвания и жаждал одиночества. Интересна перекличка с другим гением: «У меня теперь страстная потребность в одиночестве», — записал как-то у себя в дневнике П.И. Чайковский, отношение которого к творчеству и личности Чехова хорошо известно.

Психолог А. Хараш отмечает: «Осознание одиночества побуждает к уходу от людей, но оно же и возвращает к людям. Сознательно избирать одиночество значит уйти от людей, чтобы прийти к ним»⁴.

Здесь уместно обратиться к индийским эзотерическим учениям. Вот что говорит Раджниш: «Вы совершенно одиноки, это нужно понять. Как только человек начинает осознавать, он становится одиноким. И чем выше сознание, тем глубже осознание одиночества. Поэтому не убегайте от этого факта в общество друзей, ассоциаций и толпы. Не бегите от него! Это величайшее явление — весь процесс эволюции стремился к этому.

Сознание подошло к моменту, где вы понимаете, что вы одиноки... Я не говорю «покинутость». Чувство покинутости появляется тогда, когда вы бежите от одиночества, когда вы не готовы принять его. Если вы не принимаете факта одиночества, тогда вы чувствуете себя покинутым.

...Быть одиноким — это единственная настоящая революция...

Только Будда одинок, одиноки только Христос или Махавира. Это не значит, что они обязательно оставили мир и свои семьи. Так кажется, но это не так. Не было отрицательного покидания чего-то. Сам акт был позитивным: это было движение в сторону одиночества...

Истинное мужество — это смелость оставаться в одиночестве. Оно означает осознанное понимание того факта, что ты одинок и иначе быть не может. Можно либо обманывать себя, либо жить с этим фактом.

...Если вы ощущаете свое одиночество, вы поймете страдания других людей тоже... Если вы способны жить с фактом собственного одиночества, вы знаете, что каждый тоже одинок. Тогда сын знает, что его отец одинок; жена знает, что муж ее одинок; муж знает об одиночестве жены. Зная это, невозможно не быть милосердным»⁵.

Из шумной, суетливой Москвы Чехов с семьей переселяется в Мелихово. «Если я врач, то мне нужны больные и больница, если я литератор, то мне нужно жить среди народа, а не на Малой Дмитровке с мангусом. Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни, хоть маленький кусочек, а эта жизнь в четырех стенах без природы, без людей, без отечества, без здоровья и аппетита — это не жизнь...» (А.С. Суворину, 20 октября 1891 г.) (П 4, 287).

Но сразу же после переезда Чехов с удовольствием пишет тому же А.С. Суворину: «Ах, сколько у нас хлопот! А одиночества хоть отбавляй» (П 5, 17).

Мелихово — это прекрасная и, видимо, долгожданная встреча один на один с природой средней полосы России. Здесь он полюбил дожди осени и майских жуков, сенокос и февральские метели, прилет и отлет птиц, поле ржи, июльские грозы. Здесь был первый чеховский сад.

Найдя и осознав себя, свое призвание, свою судьбу и свое одиночество, Чехов не может не прийти к людям. И в этом он бодр и деятелен. Он зазывает гостей, он оказывает самые веселые, хлебосольные приемы. По дневнику отца Павла Егоровича мы знаем как много было гостей в Мелихове. Родственники, друзья, люди искусства ...Приезжали, ночевали, обедали священник с псаломщиком, ветеринар, учитель из соседней деревни, земские деятели, врачи, охотники, местные помещики, фабриканты, неизвестные лица и т. д.

Да, многолюдство. «Но писать все-таки трудно. Нельзя сосредоточиться. Для того, чтобы думать и сочинять, приходится уходить на огород и полоть там бедную травку, которая никому не мешает» (Л.С. Мизиновой, 28 июня 1892 г.) (П 5, 86). Но — «слава Богу, все уехали». А вскоре Чехов зовет новых гостей. Все повторяется.

В письме А.С. Суворину: «...Сегодня я гулял в поле по снегу, кругом не было ни души, и мне казалось, что я гуляю по луне. Для самолюбивых людей, неврастеников нет удобнее жизни, как пустынножительство. Здесь ничто не дразнит самолюбия, и потому не мечешь молний из-за яйца выеденного» (18 октября 1892 г. Мелихово) (П 5, 117). Конечно же, здесь (как и во многих случаях в письмах) Чехов слегка упрощает, чуть снижает, говоря: «для самолюбивых» и «неврастеников». Но слово сказано — пустынножительство.

8 декабря 1892 года тому же А.С. Суворину: «Ах, если бы Вы знали, как я утомлен! Утомлен до напряжения. Гости, гости, гости... Приятно, конечно, быть гостеприимством, но ведь душа меру знает. Я ведь и из Москвы-то ушел от гостей... А мне надо писать, писать и спешить на почтовых, так как для меня не писать значит жить в долг и хандрить...» (П 5, 139—140). Примечательны здесь слова: «душа меру знает».

Но вновь приглашение: «Отчего бы Вам не приехать ко мне хотя бы на денек? Если бы Вы согласились посетить мою пустынь, то я выехал бы за Вами на станцию...» (В.А. Гольцеву, 15 июня 1893 г.) (П 5, 212). А через месяц в письме к А.С. Суворину: «В самом деле, весной жилось мне противно... Я злился и скучал, а домашние не хотели простить мне этого настроения — отсюда ежедневная грызня и моя смертная тоска по одиночеству» (28 июля 1893 г., Мелихово) (П 5, 216).

Есть редкая фотография, сделанная братом Александром 3 июня 1893 года. Уголок мелиховского сада. На краю скамьи сидит Антон Павлович, опершись локтями на колени. Голова опущена, из-под полей белой шляпы не видно лба и глаз. Чехов задумался. Он забыл или вовсе не знает о фотографе и в эту минуту как-то отрешен от всех. В этой фигуре есть что-то монашеское. И нам вдруг верится — это пустынножитель. «Одинокому везде пустыня». Острое ощущение при взгляде на фотографию — этот человек давно и глубоко одинок. «Как я буду лежать в могиле один, так в сущности я и живу одиноким» (17, 86).

Но если и монашество, то монашество с подвигом. Разве не он лечил тиф и холеру, собирал книги и пособия для сахалинских школ и библиотек, строил уездные школы, спасал журнал «Хирургия», жил и работал на каторге, помогал сотням людей и словом и делом. Это его книги читает вся мыслящая Россия, его рассказы и повести переводятся на европейские языки. Никогда он не был затворником. Никогда не было противопоставления: я и народ. Было спокойно замечено: «...Все мы народ и все то лучшее, что мы делаем, есть дело народное» (17, 9).

Чеховское «пустынножительство» в чем-то перекликается с многолетней уединенной жизнью Льва Толстого в Ясной Поляне, с юношеским одиночеством Лермонтова на Кавказе, с затворничеством Гоголя в Риме, с вынужденным одиночеством Пушкина в Болдине холерной осенью 1830 года.

И разве не Гоголь (по легенде) воскликнул, когда ему помешали любоваться закатом солнца в окрестностях Рима: «Ах, оставьте меня одного. Дайте побыть хоть мгновение прекрасным человеком!». Позже Чехов выведет классическую формулу: «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли» (13, 83).

Ницца. Чехов на лечении — резкое обострение туберкулеза легких; частые кровохаркания. Но подвижнический, одинокий труд писателя продолжается: «Здесь работать можно, но чего-то не хватает, и когда работаешь, то испытываешь неудобство, точно повешен за одну ногу» (А.С. Суворину, 24 ноября 1897 г., Ницца) (П 7, 104).

Сестре Марии Павловне: «Много сюжетов, которые киснут в мозгу, хочется писать, но писать не дома — сущая каторга, точно на чужой швейной машине шьешь» (14 декабря 1897 г. Ницца) (П 7, 122).

В интересах лечения Чехов вынужден поселиться в Ялте. «Этой поездки я боюсь, как ссылки» (А.С. Суворину, 24 августа 1898 г.) (П 7, 258). Опять он выбит из колеи сосредоточенного труда.

Знакомство и переписка с Ольгой Книппер скрашивают последние годы жизни Чехова. История их отношений известна. Да, он был счастлив с ней. Но как редки и коротки были их встречи!

Антон Чехов — пока был молод и здоров — свой удел одиночества (человеческий и художнический), осознанный и принятый еще в Таганроге, нес весело, легко и незаметно для окружающих. Бодро и твердо преодолевал его жизнелюбием, а еще — феноменальным по напряженности, интенсивности литературным трудом.

Ялтинские письма Чехова читать нелегко. Жизнь стремительно приближается к финалу. Болезнь углубляется, усиливается. Чехов-врач трезво оценивает свое физическое состояние. Уже написано завещание. Уже можно сказать прямо и просто: «Ночью был пожар, я вставал, смотрел с террасы на огонь и чувствовал себя страшно одиноким» (О.Л. Книппер, 29 сентября 1899 г., Ялта) (П 8, 270).

20 января 1902 года ей же: «Мне дозволяется хандрить, ибо я живу в пустыне, я без дела, не вижу людей, бываю болен почти каждую неделю...» (П 10, 174). Он будто бы все тот же иеромонах Антоний.

«Живу одиноко, сижу на диете, кашляю, иногда злюсь, читать надоело — вот моя жизнь» (В.И. Немировичу-Данченко, 23 октября 1903 г., Ялта) (П 11, 284).

Ольге Книппер: «...А я в этой Ялте одинок, как комета...» (15 апреля 1904 г.) (П 12, 88).

Одиночество приобретает подлинно драматическую окраску. Невозможно работать. Есть одиночество, так желанное когда-то, но нет здоровья, нет Москвы, нет близко друзей и нет Мелихова. Нет полноценного труда, а значит нет выхода из того же одиночества. «Я пишу, работаю, но, дуся моя, в Ялте нельзя работать, нельзя и нельзя. Далеко от мира, неинтересно, а главное — холодно» (О.Л. Книппер, 17 ноября 1901 г.) (П 10, 117).

А вот важнейшее, хотя и косвенное, признание Чехова в письме Мейерхольду по поводу роли Иоганесса в пьесе Гауптмана «Одинокие»: «Теперь о нервности. Не следует подчеркивать нервности, чтобы невропатологическая натура не заслонила, не поработила того, что важнее, именно одинокости, той самой одинокости, которую испытывают только высокие, притом здоровые (в высшем значении) организации. Дайте одинокого человека, нервность же покажите постольку, поскольку она указана самим текстом» (Начало октября 1899 г.) (П 8. С. 274—275).

Но жизнь продолжается. Чехов остается собой. Обширнейшая переписка с писателями, актерами Художественного театра; страницы писем, хотя уже реже, пересыпаны шутками по поводу своего бытия в Ялте. Выход есть. Есть работа над пьесами «Три сестры», «Вишневый сад», над такими рассказами как «Архиерей», «Невеста».

Там же, в Ялте, будет написано: «Нужно веровать в Бога, а если веры нет, то не занимать ее место шумихой, а искать, искать, искать одиноко, один на один со своей совестью...» (В.С. Миролюбову, 17 декабря 1901 г.) (П 10, 142). Что это значит? Это значит, что здесь одиночество вместе с совестью выступают как способ и форма поиска веры. Может быть, и об этом рассказ «Архиерей», опубликованный чуть позже — в 1902 году.

II

Чехов преодолевает одиночество личное, разделяя одиночество своих героев.

Самое горькое, может быть, на свете — одиночество детей. Вспомним Ваньку Жукова, отправляющего письмо «на деревню дедушке»: «Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да Сапогов нету, морозу боюсь <...> Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой...» (1886 г. «Ванька») (5, 480, 481).

Егорушка в повести «Степь» рассматривает свое пальто, все промокшее под грозовым дождем: «Поглядев на него, Егорушка почувствовал к нему жалость, вспомнил, что он и пальто — оба брошены на произвол судьбы, что им уж больше не вернуться домой, и зарыдал так, что едва не свалился с кизяка» (7, 91).

Перелистаем далее некоторые страницы чеховских книг.

«Скучная история». Одинок старый профессор и Катя («...душа этой бедняжки не знала и не будет знать приюта всю жизнь, всю жизнь!») (7, 309).

Об Иванове (пьеса «Иванов») Чехов пишет А.С. Суворину 30 декабря 1888 года: «К утомлению, скуке и чувству вины прибавьте еще одного врага. Это — одиночество» (П 3, 111).

В рассказе «Огни» (1888 г.) можно найти поэтизацию одиночества: «А потом, когда я задремал, мне стало казаться, что шумит не море, а мои мысли, и что весь мир состоит из одного только меня. И, сосредоточив таким образом в себе самом весь мир, я забыл и про извозчиков, и про город, и про Кисочку, и отдался ощущению, которое я так любил. Это — ощущение страшного одиночества, когда вам кажется, что во всей вселенной, темной и бесформенной, существуете только вы один. Ощущение гордое, демоническое, доступное только русским людям, у которых мысли и ощущения так же широки, безграничны и суровы, как их равнины, леса, снега» (7, 125).

В «Палате № 6» доктор Рагин, оставшись, наконец, без своего навязчивого спутника Михаила Аверьяныча, с облегчением вздыхает: «Истинное счастие невозможно без одиночества» (8, 111). Другое дело, что сам Рагин находится в уютном футляре бездействия и голых философских размышлений. Футлярность — бесплодна и губительна. Одиночество — плодотворно и в конечном счете спасительно. Подлинно одинок в этом чудовищно грязном, холодном, диком больничном флигеле Иван Громов с его чуткостью к боли, страданиям, с его знаниями, умом, с его ненавистью к насилию всего мира. «Говорит он о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников» (8, 75).

Иногда герои Чехова прямо говорят о себе: «Я одинока. У меня есть мать, я люблю ее, но все же я одинока. Так жизнь сложилась... Одинокие много читают, но мало говорят и мало слышат, жизнь для них таинственна; они мистики и часто видят дьявола там, где его нет. Тамара у Лермонтова была одинока и видела дьявола» («Случай из практики») (10, 83—84). Лиза, двадцатилетняя дочь владелицы фабрики, чувствует себя больной. Но это не болезнь. Оттого так болезненно Лиза воспринимает свое одиночество, что не видит и не ищет выхода из него. Это состояние скорее можно назвать покинутостью.

Надя в рассказе «Невеста» находится в совершенно ином положении. Главное — изменить формы жизни, и одиночество будет преодолено: «Она ясно сознавала, что жизнь ее перевернута, как хотел того Саша, что она здесь одинокая, чужая, ненужная и что все ей тут ненужно, все прежнее оторвано от нее и исчезло, точно сгорело, и пепел разнесся по ветру. Она вошла в Сашину комнату, постояла тут.

«Прощай, милый Саша!» — думала она, и впереди ей рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, и эта жизнь, еще неясная, полная тайн, увлекала и манила ее» (10, 219—220).

Одинока в своей осмеянной любви Зинаида Федоровна («Рассказ неизвестного человека»). Но овладеть своим одиночеством она не смогла, не нашла сил, да и не захотела.

В одиночестве переживает драму богатства и драму любви Лаптев («Три года»).

Одиноки сестры в провинциальном городе со своими знаниями, культурой, которым не находится применения («Три сестры»).

Обречены на разлуку и остаются в одиночестве художник и юная Женя («Дом с мезонином»).

Одинока в подвижническом служении искусству Нина Заречная. Она осознала этот крест, уверовала, а значит, спасена: «...главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни» («Чайка») (13, 58).

Глубока и неоднозначна печаль, которую переживает на краю жизни преосвященный Петр: «Преосвященный сидел в алтаре, было тут темно. Слезы текли по лицу. Он думал о том, что вот он достиг всего, что было доступно человеку в его положении, он веровал, но все же не все было ясно, чего-то еще недоставало, не хотелось умирать; и все еще казалось, что нет у него чего-то самого важного, о чем смутно мечталось когда-то, и в настоящем волнует все та же надежда на будущее, какая была и в детстве, и в академии, и за границей» («Архиерей») (10, 195).

Да, есть вера и надежда — но нет счастья. А свобода только в мечте. Есть робость, страх, почтение, уважение со стороны окружающих — но нет искренней любви к нему. Даже со стороны матери — страх и почтение. Есть надежда — но нет уже сил вырваться из круга одиночества, в которое погрузили его духовные отличия, высокий сан и судьба. «За все время, пока он здесь, ни один человек не поговорил с ним искренно, попросту, по-человечески; даже старуха мать, казалось, была уже не та, совсем не та!» (10, 194). Остается одно — упование на будущее.

Рассказ «В овраге». Липа несет из больницы завернутое в одеяльце тело умершего ребенка. «Она глядела на небо и думала о том, где теперь душа ее мальчика: идет ли следом за ней или носится там вверху, около звезд, и уже не думает о своей матери? О, как одиноко в поле ночью, среди этого пения, когда сам не можешь петь, среди непрерывных криков радости, когда сам не можешь радоваться, когда с неба смотрит месяц, тоже одинокий, которому все равно — весна теперь или зима, живы люди или мертвы... Когда на душе горе, то тяжело без людей» (10, 173).

И люди помогли. Одиночество человеческой души, погруженной в горе, оказалось разделенным.

Очень редко герои Чехова говорят об одиночестве, чаще молчат, посвистывают или, как доктор Дымов в «Попрыгунье», слушают песни и вздыхают. «После обеда Коростелев садился за рояль, а Дымов вздыхал и говорил ему:

— Эх, брат! Ну, да что! Сыграй-ка что-нибудь печальное» (8, 21).

Коростелев играл и пел, а «Дымов еще раз вздыхал, подпирал голову кулаком и задумывался» (8, 22).

III

Таинственное и порой жестокое испытание — одиночество поэта, художника. Его надо предвидеть, его нужно осознать, на него нужно решиться и иметь мужество переносить.

«И благодаря искренности его, он создал новые, совершенно новые, по-моему, для всего мира формы письма, подобных которым я не встречал нигде!»⁶, — сказано Л. Толстым.

Идущий впереди всегда одинок.

Чеховское одиночество — это, в первую очередь, жажда уединенного, свободного, творческого труда. Это желание «уходить на огород и полоть там бедную травку, которая никому не мешает». Это возможность быть наедине с собой, своими героями и со всем миром. Это безграничный выбор внутреннего собеседника. Может быть, в этом случае одиночество — самый короткий путь к человечеству.

Чеховское одиночество — в умении сосредоточиться на болевых точках жизни человека и общества. Умение реагировать на боль. Умение сказать об этом всем — городу и миру. Это утроенное внимание и любовь к рядом живущему человеку и к природе, окружающей нас.

Это возможность доверять своему голосу, думая и помня о всех голосах.

Это власть над собственной судьбой и временем.

Это свобода от какого-либо насилия и лжи.

Это правда и красота, которые «всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле...» (8, 309).

Показав на страницах рассказов, повестей и пьес одиночество развитой, глубоко и живо чувствующей души, Чехов этим самым объединил эти души и соединил их не только с нами, ныне живущими, но и с будущим поколением. И стал необходим всем.

Мы теперь понимаем, что, не будь этого подвига одиночества, мы не получили бы в наследство высокую душу. В одиночестве дозревает душа, которая может обнять всех, понять все и все отдать.

Чеховское одиночество оказалось преодоленным творчески — правдой и красотой его поэзии. Одиночество, которое сейчас предстает перед нами как открытое всему миру прекрасное сердце художника.