С.Н. Ивашкина. Н.Н. Соколовский. Письмо А.И. и В.Л. Книпперам

1 мая 1904 г. Чехов выехал из Ялты, оставив там мать Евгению Яковлевну, и 3 мая приехал в Москву. Чувствовал он себя плохо: расстройство кишечника, плеврит, температура. Для посетивших его знакомых было ясно, что он умирает.

Николай Дмитриевич Телешов был у Чехова 2 июня. Он вспоминал об этом последнем свидании с Антоном Павловичем:

«На диване, обложенный подушками, не то в пальто, не то в халате, с пледом на ногах, сидел тоненький, как будто маленький, человек с узкими плечами, с узким бескровным лицом — до того был худ, изнурен и неузнаваем Антон Павлович <...> А он протягивает слабую восковую руку, на которую страшно взглянуть <...> и говорит: «Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать <...> Тихая, сознательная покорность отражалась в его глазах»¹.

3 июня Ольга Леонардовна увезла угасающего писателя в Германию, в Баденвейлер. Их никто не сопровождал.

Когда Чехов скончался, старший его брат Александр Павлович был в Петербурге, Мария Павловна и Иван Павлович находились в Боржоме, Михаил Павлович с матерью — в Ялте.

Родственники Ольги Леонардовны — мать Анна Ивановна Книппер (1850—1919), брат Владимир Леонардович Книппер (1876—1942) с женой Еленой Ивановной (Элли, Эля) (1880—?) отдыхали на острове Зильт.

Элли была отправлена оттуда на помощь Ольге Леонардовне.

В Москве оставался друг их семьи Николай Николаевич Соколовский (1864—1920), профессор Московской консерватории по классу гармонии. Он-то и узнал от приехавшей в Москву Элли все перипетии ее печального путешествия с Олей и гробом Чехова из Баденвейлера в Москву.

Все это он поведал в письме к мужу Элли — Владимиру Леонардовичу и его матери — Анне Ивановне вскоре после погребения праха Чехова в Москве.

Это письмо освещает по-новому, как бы изнутри, отношения двух семей: Чеховых и Книппер, разницу в их душевном строе.

Многое сказанное здесь известно из газетных корреспонденций, но это письмо обогащает нас новыми знаниями о траурных днях, последовавших за чертой земного существования Чехова.

Печатается по автографу:

ОР РГБ. Ф. 331. К. 106. Ед. хр. 36. Л. 1—14 об., 1.

Н.П. Чехов — Н.Н. Соколовский — А.И. и В.Л. Книпперам

Москва, 12 июля 1904 г.

Москва, 12/6² 1904 г.

Если бы только я знал, дорогая Анна Ивановна и Володя, что до сих пор вам никто и ничего не писал, то не замедлил бы сообщить, что, слава Богу, все обстоит благополучно, что все живые — живы и здоровы. Винить, конечно, Эллю или Олю было бы бесчеловечно.

Все, что Элля мне сообщила, постараюсь передать вам, как умею.

С чего начать?.. Начну с Ант<она> Павл<овича>, который проснулся в 1 ч<ас> ночи³ от удушья. Проснулась и Оля. Видя, что Ант<ону> Павл<овичу> нехорошо, она выбежала в коридор и стуком в дверь разбудила студента⁴, который немедленно же побежал за доктором⁵. Увидя доктора, Ант<он> Павлов<ич> проговорил: «Я умираю».

Доктор стал успокаивать его, говоря, что о смерти не может быть речи, хотя сам видел, что настал конец...

К 3 ч<асам> ночи, действительно, было все кончено: Ант<он> Павл<ович> покойно скончался, настолько покойно, что доктор не мог удержаться от восклицания: «Так умирают только святые!» Доктор был поражен духом Ант<она> Павлов<ича>, который действительно господствовал над его давно уже разрушившимся телом. У Ант<она> Павл<овича>, по словам доктора, легкие были все положительно пробуравлены, и если он до сих пор еще жил, то это только благодаря господству его духа над телом.

Оля с доктором вышли на балкон⁶. Вокруг их царила мертвая тишина. Оля не плакала: она и доктор стояли молча, боясь нарушить величие смерти. Они оба молчали, как будто стараясь уловить присутствие души, только что расставшейся с телом и носившейся теперь в этой безмолвной тишине.

Наконец доктор тихо взял Олечку за руку и медленно повел ее к себе в дом, где она и провела остаток ночи под наблюдением доктора и заботливой, доброй его жены⁷.

Элля получила от Оли телеграмму в 7 ч<асов> утра. Через несколько часов она уже была в дороге. Олю застала она совсем спокойной, умиротворенной. Комната, в которой умер Ант<он> Павл<ович>, по просьбе Оли была не тронута: все предметы остались на своих местах, как они стояли в момент смерти его.

Вскоре Оля предложила Элле идти в часовню смотреть лежащего в гробу А<нтона> П<авловича>. Ставни часовни были закрыты, и в ней был полумрак. Оля поспешила открыть ставни, а также и окна, и Элля увидела лежащего в гробу Ант<она> Павл<овича>, с удивительно спокойным, свежим лицом с обычными морщинками около глаз.

Долго смотреть они на него не могли, вышли, а затем снова возвратились, и, о ужас, лицо Ант<она> Павл<овича> было уже не то: оно вздулось и исказилось. Оля с Эллей поспешили удалиться, сообщили о случившемся кому надо было, и вскоре гроб был запаян и забит.

В субботу, <в> 3½ ч<аса> вечера⁸, состоялась панихида, которая совсем не походила на обыкновенную российскую: не было ни воя, ни рева, ни вздохов, ни истерик, «ни мрака, ни печали»⁹, напротив, день был солнечный, все присутствующие барыни и барышни были в белых платьях, у всех было настроение чего-то возвышенного, сильного, царило спокойствие и сознание, что совершившееся так высоко духовно, что печаль человеческая не имеет здесь места.

После панихиды Оля с Эллей гуляли по тем местам, где любил бывать покойный Ант<он> Павлович. Оля с увлечением передавала Элле все впечатления и замечания Ант<она> Павл<овича>, которые и на этот раз были кратки, но весьма метки.

«Как радостно, Дуся, смотреть на эти чудные виноградные деревья и как хорошо, что никто их не трогает, не мешает им расти на свободе. Это — доказательство настоящей культуры...». Были в горах, покрытых чудным сосновым лесом, где, кажется, особенно любил бывать А<нтон> П<авлович>. Там есть большое ущелье, по склону которого бежит покойно, пенясь, серебристая речка, которая своим течением, как бы лаская, приводит по пути в движение гигантское колесо и, падая с него, продолжает свой путь куда-то далеко, далеко...

С субботы на воскресенье¹⁰ Оля с Эллей ночь не спали; они спокойно говорили между собой. Кругом них все было тихо, мягко, хорошо, как будто Ан<тон> Павл<ович> не умирал, а сидел где-то недалеко от них и слушал...

В 5 ч<асов> утра были поданы лошади. До вокзала два часа езды. Когда поместили гроб на катафалк, Оля с Эллей сели в коляску и тронулись за гробом. На вокзал они прибыли к 7 ч<асам> утра. С катафалка гроб был поставлен в почтовый вагон. Гроб был покрыт баденвейлерскими еловыми сучьями (в духе покойного), и на гроб был возложен единственный венок, собранный из колючих веток ели, в их диком, необработанном виде.

Наконец, настало время отхода поезда, который тихо тронулся и скоро исчез с глаз Оли и Элли, провожавших его¹¹.

Они остались дожидаться курьерского поезда. Через час они уже ехали в Берлин¹².

Надо заметить, что еще в субботу русский консул¹³ уговаривал Олю ехать с телом через Петербург, уверяя, что этого ждет весь Петербург. Вот причина, почему Оля поехала через Петербург.

В дороге Оля почти все время спала. Вечером они были в Берлине¹⁴. Их встретили члены посольства и протоиерей, о<тец> Мальцев¹⁵. Отношение их к молодым путницам было в высшей степени теплое и сердечное. Они хлопотали, помогали, одним словом, старались все сделать, что только было в их силе. Для Оли с Эллей ими была уже приготовлена в отеле¹⁶ прекрасная комната, куда отвезли их уже давно дожидавшиеся посольские лошади, и во все время пребывания Оли с Эллей в Берлине никто из встретивших их ни на минуту не покидал.

Олю уговорили лечь, так как она физически была очень утомлена, но духом была по-прежнему бодра и покойна. Во вторник¹⁷ вечером (4 часа) тело прибыло в Берлин. Вагон с телом был отделен от остальных вагонов и поставлен на запасный путь, т<ак> к<ак> еще до прибытия тела Оля начала хлопотать, чтобы разрешили прицепить вагон с телом к курьерскому поезду. Но тут произошло довольно серьезное замешательство: никто из членов посольства не брал на себя таких хлопот, чего-то опасаясь, а главное, боялись чисто политических недоразумений, ибо не знали, как отнесутся к этому на русской границе.

Время шло, а вопрос этот оставался неразрешенным. Вдруг, неожиданно для всех, на вокзале появляется огромных размеров венок на гроб Ант<она> Павл<овича>. Все засуетились, забегали, и суетливость еще более увеличилась, когда узнали, что венок от Посланника¹⁸. Тогда сразу все сделалось возможным: стали хлопотать о перевозке тела курьерским поездом, полетели телеграммы за телеграммами, все стали метаться в разные стороны, как тараканы, которых обдали кипятком, и через 3 часа все было готово, т. е. разрешение было дано.

Вместе с тем, Оля еще хлопотала о разрешении отслужить над гробом панихиду. Разрешили, но только с условием: служить так, чтобы не привлечь пением народа. И вот, в темный вагон, посередине которого на полу стоит гроб, вошли 10 человек, затворились, зажгли свечи, и раздалось сдержанное, вполголоса пение, сливавшееся поминутно со свистками то и дело снующих мимо молящихся взад и вперед паровозов. Картина была величественная: она напоминала молящихся в темных пещерах христиан во времена язычества. Оля здесь в первый раз сильно заплакала. Но она плакала хорошими, теплыми слезами, а не слезами отчаяния. На гроб была возложена масса венков. После панихиды о<тец> Мальцев сказал прочувственную, бесхитростную речь, которой тронул всех присутствующих до слез. (Вырезку этой речи посылаю вам с этим письмом.) Оля расцеловала его и глубоко благодарила.

Как бы ни была тяжела и печальна жизнь, но она никогда не проходит без смеха и оживления, так и с нашими молодыми путешественницами в дороге встречались и смех, и оживление. Прежде всего, конечно, много оживления вносила Элля и иной раз случайно была мило-комична. В Берлине за ужином очень оживлял собой общество милый, умный, сердечный о<тец> Мальцев: он немножко подвыпил, много порассказал курьезов, все смеялись от души, но ни вино, ни рассказы веселого попика, ни смех от души — ничто не нарушило того глубоко-высоко-нравственного чувства, которое у каждого хранилось в недрах души. Напротив, все — гармонировало с ним.

И долго бы они так сидели покойно, отдыхая душою, если бы не повелительный, резкий голос служащего, раздавшийся внезапно и заставивший всех встрепенуться и сообразить, что до отхода поезда осталось 10 минут.

Суматоха началась отчаянная, в которой Элля, конечно, превзошла всех своей ловкостью и быстротой: она в 5 минут собрала миллион мелких и крупных вещей, не потерявши ни одной из них, и самостоятельно, без посторонней помощи приволокла их на себе в вагон. Одним словом, молодец женщина, жаль только, что муж у нее тюлень¹⁹. Все документы, деньги (более 3000 р. русск<ой>, немец<кой> монетой) находились лично у нее, она вела записи и счет и ничего не растеряла: напротив, когда она составила в Москве полную отчетность, то оказалось, что у нее лишних денег более 500 руб. Молодец Элля!..

На вокзале провожающих собралось около 300 чел<овек> студентов и студенток, котор<ые> принесли с собой громадный венок с ярко-красной лентой, на которой красовалась следующая надпись: «Кому повем печаль мою»²⁰. Оля была до глубины души счастлива такими проводами, всех благодарила, многим жала руки, обещала прислать им портрет Ант<она> Павл<овича>. Секретаря посольства²¹ поцеловала в лоб, а последний у нее руку. Перед самым отходом поезда о<тец> Мальцев предложил Оле денег, и тут Элля опять отличилась: сцапала у попика деньги, не сосчитавши их, на его глазах комком сунула их за пазуху. (Оказавшиеся лишними 500 руб., вероятно, и есть мальцевские деньги. Одним словом, Элля до сих пор не знает, сколько надо отдать бедному попику денег.)

Наконец, поезд тронулся, и вся масса заколыхалась, посылая отъезжающим свои последние, сердечные пожелания благополучно, счастливо закончить свой тяжелый, трудный и длинный путь.

Благодаря хлопотам посольства им было ехать очень хорошо: они поместились в роскошном купе, на русской границе их не беспокоили осмотром вещей, одним словом, большое спасибо членам посольства и всем остальным, принимавшим горячее участие в положении молодых, неопытных дам.

Отъехавши немного от Берлина, Элля уложила Олю спать, и она проснулась только на русской границе, с которой далее тронулись в путь в 1 ч<асу> дня. День был — среда²². Настроение у обеих было хорошее: они любовались русскими пейзажами, читали отрывки из «Вишнев<ого> сада» и других произведений Ант<она> Павл<овича>. В Вильне было очень много трогательных сцен, из которых особенно одна заставила Олю всплакнуть.

Уже под вечер Элля с Олей пожелали посмотреть на запертый вагон Ант<она> Павл<овича>, около которого они застали немую, трогательную картину: неизвестный студент с барышней, обливаясь слезами, молча прикалывали к запертым дверцам вагона гирлянду, сплетенную из березок. Оля с Эллей не мешали им, а только издали смотрели на эту глубоко-умилительную сценку. Действительно, чрезвычайно трогательно было. Такую теплоту и искренность чувств теперь встретить очень трудно.

На этой же станции каким-то корреспондентом был отдан Оле большой металлический венок от города²³.

После Вильны Оля с Эллей спали всю ночь очень хорошо, и только за час до Петербурга Оля начала волноваться от предстоящей встречи. Но каково было удивление Оли, перешедшее потом в нравственное мучение, глубоко затронувшее ее самолюбие, когда она нашла вокзал пустым?..²⁴ Ай да петербуржцы, одолжили, нечего сказать! Вот где, говоря словами Ан<тона> Павл<овича>, видна культура, но только не культура высших чувств и сил человека, а культура скудости, безнравственности, черствости, недалекости, бессердечности, одним словом, всякой гадости, присущей только человеку. Немудрено, что бедная Оля заплакала, только не такими слезами, какими плакала она до Петербурга, а слезами горькими, нехорошими, которые способны все убить в человеке: и силу, и любовь, и жизнь. Элля, как могла, старалась успокоить Олю. Бегала, спрашивала, хлопотала, и никто не входил в положение этих, действительно несчастных, молодых, неопытных существ. Элля телефонировала в Кронштадт, надеясь вызвать Костю²⁵, но ей ответили, что он в Севастополе. Как же он мог быть в Севастополе, когда я лично его провожал в Петербурге 5 июля?..

После таких долгих, мучительных хлопот, наконец, Элле удалось добиться у начальника станции (у которого, между прочим, успела опрокинуть на письменном столе чернильницу с чернилами и залить все, что близко находилось около нее), чтобы тело немедленно было перевезено на Николаевский вокзал²⁶, что и было исполнено. Только спустя некоторое время они на этом вокзале встретили Суворина²⁷, который их упрекнул, что они его не попросили: «Ведь я большой человек в Петербурге, поднял бы всех петербуржцев на ноги».

Дуууууррррак!..

Оля с Эллей и женою Амфитеатрова²⁸ в коляске дурака перебрались на Николаевский вокзал, который был устлан коврами, растениями, была масса народу: служили панихиду (или собирались служить) по каком-то генерале Обручеве²⁹. Случилось, одним словом, так, что на Николаевском вокзале одновременно служили две панихиды: одну по Обручеве, другую по Ант<оне> Павл<овиче>. Первая была роскошно обставлена, с массою народа, а вторая опять в вагоне с горсточкой людей.

Элля и на Николаевском вокзале хлопотала, а г<осподин> Суворин и tutti q<uanti>³⁰ только заражали уже и так гнилой столичный воздух своими пустыми, бессмысленными речами.

Оля выехала из Петербурга в ужасном состоянии: она, как говорится, все рвала и метала.

Перед самым отходом поезда внезапно появился Костя, который успел только поздороваться с Олей и сказать, чтобы она не доверялась Александру Павловичу³¹, как поезд тронулся с места.

И на долю Элли выпало много тяжелого и мучительного. Когда они отъехали от проклятущего Петербурга, Оля вдруг вспомнила о чемоданчике с вещами Ант<она> Павл<овича>, который находился в вагоне вместе с гробом. Она таким отчаянным голосом спросила о нем, добавив при этом, что она лишит себя жизни, если он пропадет, что бедная Элля вся затряслась, т<ак> к<ак> не могла утвердительно знать: находится ли он там у гроба, или его нет. Но она, чтобы успокоить, сказала, что видела его. И с этого момента у Элли в душе началась страшная драма. Неимоверных усилий стоило ей скрыть от Оли свое мучительное душевное состояние, доходившее по временам до полного отчаяния, и никак не могла дождаться, когда Оля заснет, чтобы сбегать в вагон и посмотреть. Наконец, потерявши всякую надежду на Олин сон, она заставила ее снять платье, надеть капот и лечь, а сама на ст<анции> Бологое³² выскочила из вагона, под предлогом дать в Москву телеграмму, кинулась к нач<альнику> станции и стала Христом и Богом молить открыть вагон с телом, чтобы посмотреть, там ли чемоданчик. После долгих и слезных просьб начальн<ик> станции, наконец, внял ее просьбе и распорядился распечатать вагон. Бедная Элля, когда открыли вагон, бросилась в него, но в темноте и между массою венков не могла его найти. Она начала приходить в отчаяние. Но вдруг, заметив какую-то дверь, она бросилась к ней, отворила, и, о счастье, о радость, чемоданчик стоит там, цел и невредим. В этот момент он действительно был драгоценным кладом. И она с облегченным сердцем и радостью вернулась в вагон, где застала Олю спящей. Описывать встречу и проводы А<нтона> П<авловича> в г<ороде> Москве я не буду, вместо писания посылаю вам вырезки из газет. Я знаю, что все, переданное мною вам, изложено и написано нескладно, неумело, несвязно, может быть, даже безграмотно, но я хотел сделать вам хорошее, и если мое желание достигло цели, я сердечно радуюсь, если — нет, то простите меня. Как Ваше здоровье, дорогая Анна Ивановна? Оля уехала в Крым³³. Желаю от всей души Вам и Володе всего хорошего.

Ник. Соколовский.

Переправлять и переписывать письма не буду, т. к. на это уйдет много времени.

Простите за все недочеты и ошибки.

Примечания

1. А.П. Чехов в воспоминаниях современников. — М.: ГИХЛ, 1960. — С. 489.

2. В обозначении месяца ошибка. Надо: 7 (июль).

3. 2 июля 1904 г.

4. Фамилия студента — Рабенек. Он занимался отправкой тела из Баденвейлера и Мюльгейма, телеграфировал полученные от проводника Бромбахера сообщения, на какой вокзал и когда тело будет доставлено в Берлин.

5. Доктор Швёрер.

6. В отеле «Sommer».

7. Жена доктора Швёрера — из России, в девичестве Живаго.

8. Суббота — 3 июля 1904 г.

9. Вольная цитата из «Последования по исходе души от тела»: «Сам, Господи, упокой душу усопшего раба Твоего в месте светле, в месте покойне, где нет болезни, печали и воздыхания».

10. С субботы на воскресенье — с 3 на 4 июля. Видимо, Н.Н. Соколовский ошибся в дате. «Русские ведомости» 6 июля рассказали о событиях понедельника, 5 июля.

11. Вместе с О.Л. и Е.И. Книппер был корреспондент «Русских ведомостей» Г.Б. Иоллос и двое студентов, фамилия одного из них — Рабенек. 5 июля Г.Б. Иоллос дал сообщение в Москву: «5 июля. Сегодня, в 6½ ч<асов> утра, гроб с телом А.П. Чехова доставлен из Баденвейлера на станцию в Мюльгейм <...> Отсюда гроб тотчас отправляется в Берлин, но вместо того, чтобы везти его со скорым поездом, как предполагалось, приходится отправлять его с пассажирским...» (Русские ведомости. — М., 1904. — 6 июля. — № 186. — С. 2).

12. Курьерский поезд из Мюльгейма отправился в 7 ч. 30 минут утра.

13. В субботу, 3 июля 1904 г., еще в Баденвейлере. «Русским консулом» Н.Н. Соколовский называет министра-резидента в Карлсруэ в звании камергера, действительного статского советника Дмитрия Адольфовича Эйхлера. О нем О.Л. Книппер упоминает в письме к матери 2 июля 1904 г. О нем пишет доктор Швёрер в телеграмме: «Находящийся здесь русский посланник при великогерцогском дворе фон Эйхлер тотчас же прибыл в квартиру покойного писателя и сделал все распоряжения относительно перевезения тела Чехова в Россию...» (Новое время. — СПб., 1904. — 3 июля. — № 10178. — С. 2).

14. Судя по сведениям из газеты «Русские ведомости», это было 5 июля, в понедельник.

15. Мальцев Алексей Петрович (1854—1915) — протоиерей, переводчик, писатель, ученый, общественный деятель. С 1886 г. — настоятель русской посольской церкви в Берлине. Был знаком с Чеховым с 1894 г. (П 5, 583).

16. В отеле «Савой».

17. Во вторник, 6 июля, гроб с телом Чехова прибыл на Потсдамский вокзал в Берлине. Рабенек предупредил об этом Ольгу Леонардовну телеграммой из Баденвейлера в Берлин, в отель «Савой». Он же получал телеграммы от проводника, сопровождавшего поезд.

18. Чрезвычайным и полномочным послом в Берлине был действительный тайный советник, граф Н.Д. Остен-Сакен (1831—1912), посол в Берлине в 1895—1912 гг.

19. В.Л. Книппер.

20. «Кому повем печаль мою» — начало стиха из книги П. Бессонова «Калики перехожие». Ч. 1. — М., 1861. — С. 187.

21. Первым секретарем посольства в Берлине был Д.М. Храповицкий.

22. Среда — 7 июля.

23. В Вильне корреспондент вручил Ольге Леонардовне металлический венок — от города.

24. Точных сведений в петербургских газетах о времени прибытия поезда с гробом помещено не было. Ольга Леонардовна, действительно, не отправляла телеграммы А.С. Суворину. Она предупредила телеграммой П.И. Вейнберга (1831—1908), председателя Литературно-театрального комитета, но его в столице не было.

П.Ф. Якубович (Л. Мельшин) в письме к А.Г. Горнфельду так рассказал об этом событии: «Вот, мы и гроб Чехова проводили... Правда, ужасно мизерные вышли проводы, но петербургская публика, по-моему, не виновата — никто не знал дня и часа прибытия. Оказывается, вдова Чехова телеграфировала Вейнбергу, но тот почему-то не распространил телеграммы. Вероятно, его и в городе не было. Многих ввел в заблуждение Иоллос в «Русских ведомостях», 6-го числа напечатавший, что в Петербурге гроб <будет> 9-го, а не 8-го...» (РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Ед. хр. 543).

Н.Е. Эфрос в заметке «Прах Чехова в Петербурге» свидетельствовал: «Сегодня, в 8 ч. 45 мин. утра, с пассажирским поездом Варшавской ж. д. прибыли останки А.П. Чехова.

На дебаркадере было пусто... человек 10—15, не больше... Объяснить это приходится тем, что точное время прибытия тела стало известно лишь накануне поздно ночью, около 2-х час., да и то лишь 2—3 редакциям.

Мы тихо подошли к вагону с гробом. Минут через десять его отцепили и поставили поближе к вокзалу. Обыкновенный товарный вагон, ничем не убранный. И крупными буквами надпись: «Вагон для перевозки устриц» <...> Минут через двадцать маляр густою зеленой краской замазал надпись» (Новости дня. — М., 1904. — 9 июля. — № 7577. Подпись: -ф-).

25. Книппер Константин Леонардович (1866—1924), инженер-путеец, старший брат О.Л. Книппер.

26. Николаевский вокзал — ныне Московский.

27. Суворин Алексей Сергеевич (1834—1912), владелец газеты «Новое время», меценат и издатель Чехова.

28. Амфитеатрова Иллария Владимировна (1876—1943), певица.

29. Обручев Николай Николаевич (1830—1904), генерал, профессор Академии Генштаба (1881—1898), начальник Главного штаба, автор книг по военной истории.

30. Все остальные, все прочие (лат.).

31. Чехов Александр Павлович (1855—1913), старший брат писателя.

32. Бологое — станция на полпути между Петербургом и Москвой.

33. В Крым — т. е. в Ялту, в чеховский дом.