«Слова: народность, народ, народное благо, народные идеалы — в конце сороковых годов» прошлого века стали «самыми популярными в литературе» и, по свидетельству А.М. Скабичевского, «сделались заветными лозунгами всех литературных партий», «стали употребляться на каждом шагу»1.
А вариации слова-имени2 крестьянин — мужик, мужичок, мужичонко, мужичина и т. д. — обозначили стилистическую амплитуду одного из наиболее популярных литературных архетипов XIX столетия, отразившегося даже в названиях произведений: «Безобразный мужик» Ставицкого, «Мужичкам» Огарева, «Русский мужик» Даля, «Хозяйственный мужичок» и «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил» Салтыкова-Щедрина, «Мужики» Чехова.
Таким образом, хотя исследователи иногда и считают, что реализм XIX века «стремится к научно-детерминированному описанию современной жизни» и «является вершиной процесса демифологизации»3, именно в XIX веке создавался новый «миф», имеющий целью революционизацию общества.
Не случайно свои размышления по крестьянскому вопросу писатели и публицисты нередко облекали в форму сказок. На смену славянскому мифу о Пахаре, возвеличивающему крестьянский труд и сословный статус, воплощающему связь народа с Матерью Сырой землей, приходит профанированный образ мужика, должный возбудить в обществе вопрос: «А разве мужик — не человек?»4. Заданный В.Г. Белинским, он положил начало журнальной полемике и определил отношение к теме. Писатели середины XIX века нередко изображали народ с внешней стороны, создавали этнографически-верные, но зачастую экзотические типы. В некоторых произведениях не было крестьянина, был «один только вид его: кафтан, борода, поговорки»5. На оторванность такого рода литературы от реальности порой указывали и сами адепты демократических идей.
Н.А. Добролюбов в статье «О степени участия народности в развитии русской литературы» писал, что литераторы — «восхвалители» никакой пользы мужику не принесут. «Массе народа чужды наши интересы, непонятны наши страдания, забавны наши восторги. Мы действуем и пишем, за немногими исключениями, в интересах кружка более или менее незначительного; оттого обыкновенно взгляд наш узок, стремления мелки, все понятия и сочувствия носят характер парциальности»6. Примечательно, что и в жанровой иерархии литературы XIX века произведения о мужиках, представленные очерками, рассказами, небольшими повестями, сказками, уступали главенствующему жанру — роману.
Надолго утвердился в русской литературе тип крестьянина, созданный произведениями И.С. Тургенева, Д. Григоровича, В. Даля. В этом образе соединились противоречивые черты: сметка, добродушие, природный ум и нерадивое отношение к делу, религиозность и проявления жестокости. В нем «есть добродетель, покуда нет искушения, а нет искушения — где нет кабака»7. Новаторство В. Даля заключалось в соединении сказа с готовой жанровой формой — народной сказкой, имеющей традиционную сюжетность.
Идеализированный образ мужика (А. Писемский, позднее народники) походил на куклу в скоморошьем театре, которой произвольно манипулировали, заставляя то кланяться, то креститься, а то и сердиться. Эту тенденцию почувствовал К. Аксаков и пародийно заострил: «Вот <...> дикий человек, русский крестьянин, <...> он мужик торговый, бык здоровый, нрав суровый. (Повернись-ка, Ананий! Видите, господа, какой плотный, а смотрит как дико; борода рыжая.)»8. Так к образу прибавились и шутовские черты.
Зачастую миф о мужике творил не сам автор, а публика, произвольно толкуя его творчество. Пример тому — народнические интерпретации поэзии Н.А. Некрасова. В сознании многих поколений Некрасов остался создателем типа пореформенного крестьянина: «неумыт, угрюм, оплеван»; «кует, варит, строгает, не потрафил — бьют»; «грубит, ворует, божится и врет»9. И, конечно, терпит.
Подобным же образом народниками был лишен противоречий и народ в изображении М.Е. Салтыкова-Щедрина, которого они считали одним из своих идейных вождей. Рассуждая о ситуации, сложившейся в России в начале 1860-х годов — «...была одна минута, когда казалось, что вот-вот все русское общество вступит на стезю абсолютного и бесповоротного бесстолбия»...10 — Салтыков-Щедрин приходил к выводу, что «столпы» держатся на бессознательности народной массы. Этой мыслью проникнуты «Благонамеренные речи», все сказки, и, прежде всего, «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», «Дикий помещик».
Долготерпение мужика олицетворяет и трагический образ Коняги, изнуренного работой, и комический — Киселя, который не испытывает никаких неудобств от того, что его едят.
Но уже в очерке «Хозяйственный мужичок» (1886) писатель менее склонен иронизировать над «бессознательностью» крестьянина, для работящего мужика годовой круг работ «не кажется <...> каторгой, а составляет естественный жизненный процесс»11, летняя же изнурительная страда вообще воспринимается как благословенная. Таким образом, к старости он достигает благополучия. Однако, так охарактеризовав положение крестьянина, Салтыков-Щедрин ставит далее никак не следующий из содержания очерка, «разрушительный» вопрос: «...каким образом уверить его, что не о хлебе едином жив бывает человек?»12.
У народников этот вопрос, заданный с неопределенно-раздумчивой интонацией, получил набатное звучание, т. к. они, видимо, не допускали мысли, что благословенный труд и следование вековым традициям могут составить содержание и смысл жизни.
«Искусство на социологической подкладке» односторонне изображало действительность: конфликт кулака-мироеда с мужиком перерастал в конфликт народа и общественного строя (П.В. Засодимский, Н.Е. Каронин-Петропавловский). С.М. Степняк-Кравчинский считал для себя литературу полем битвы и писал брошюры о социализме в виде сказок, в которых фольклорные элементы, стилизация народного языка служили пропагандистским целям.
Народники вполне разделяли и патриархальные идеалы Л.Н. Толстого, изобразившего в «Сказке об Иване-дураке» (1886) крестьянскую общину, строящую свою жизнь на евангельских заповедях, миролюбии и непротивлении злу. Не случайно в «Сказке о копейке» Степняка-Кравчинского выход из нужды в царство братской любви, в страну обетованную мужику указывал «старик с седой, как снег, бородой и большим деревянным крестом на груди»13.
А призывал святой старец к избавлению от злодеев. Таким образом, народничество русских литераторов — это «религия абсолютного осуществления народного счастья», или «воинствующее народничество», которое преобразовалось со временем в «роковую для современной русской культуры форму» — «революционный социализм»14. При этом «идеал христианского святого, подвижника <...> сменился образом революционного студента»15. А.П. Чехов первый в литературе повестью «Мужики» оказал серьезный отпор народнической концепции. Он не был заражен и толстовским преклонением перед народом: «Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями» (П 5, 283).
Как верно замечает В.Б. Катаев, Чехов «видел бездну, отделяющую интеллигенцию от народа», «лучше многих знал тяготы народного положения («Мужики»), а также понимал тайны народного мышления, народной мудрости и народной культуры («В овраге»). <...> Человек из массы — мужик или интеллигент — для Чехова не предмет этнографического изучения, не объект поклонения или покаянных признаний, и не носитель конечных истин...»16.
Чеховские «Мужики» способствовали кризису либерально-народнической литературы, рисующей деревню в ложно-идеалистических тонах. Поэтому «боевой демократизм» народников восстал против этого произведения, назвав его откровенно пессимистическим, клеветническим, обвинив автора в безразличии к судьбе крестьянства и противопоставив позиции Г. Успенского17.
Л.Н. Толстой тоже счел «Мужиков» «грехом перед народом»18. «Глубокая ошибка и великая трагедия» народников заключалась в том, что они совершенно забыли, что «...в народной душе, как и во всякой душе, есть своя лучшая и своя худшая часть и что поэтому от народа может исходить и высокий подъем героизма и мудрости, и «бунт — бессмысленный и беспощадный»19.
Между тем, Чехов наследовал у Пушкина ту поистине реалистическую объективность, которая позволила автору «Капитанской дочки» увидеть в народе не только способность к высоким, героическим порывам, но и к стихийному бунту.
Родная деревня произвела на семью оставившего из-за болезни лакейскую службу Николая Чикильдеева гнетущее впечатление. Брат Кирьяк сильно пил и, «сознавая себя страшным и довольный этим» (9, 285), бил жену без пощады, бабы были «крайне неразвиты», старуха постоянно кричала, на всех злилась и даже дралась. Жили в тесной, смрадной, угарной избе, питались впроголодь, своего хлеба хватало только до масленой. Разговоры велись в основном тоже о нужде. Поэтому доминирующими чувствами были стыд, страх, ужас, отчаяние, отвращение, мука.
«Детей не учили молиться, ничего не говорили им о Боге, не внушали никаких правил и только запрещали в пост есть скоромное» (9, 306). В результате такого воспитания и выходили типы, подобные мужику на картине Крамского «Созерцатель», о котором «Достоевский говорил: <...> он спалит родное село и уйдет в Иерусалим. Розанов <...> напомнил случай, воспроизведенный Толстым во «Власти тьмы»: темный человек убил путника, обшаривая его карманы: нашел кусок колбасы, но не стал ее есть, ибо был постный день, когда церковь запрещает употреблять мясо»20. Из таких противоречий был соткан внутренний мир мужика, постоянно выбирающего между Богом и волей, нетвердого в своей вере, и не замечать их — значит грешить перед правдой.
Народнический миф окончательно развеялся и потерял последних защитников в годы революции 1917 г. и гражданской войны.
В сказке «Сладкий мужик», написанной Иваном Шмелевым в 1919 году в Алуште, представлен тип ученого барина, либерала, содержанием жизни которого стала безмерная любовь к мужику. Это чувство постепенно приобретает гротескные черты. Барский кабинет был увешан картинками на деревенскую тему, среди которых была одна, напоминающая «Вечер на пашне» И. Левитана (1883): «земельку мужичок пашет, а за ним грачи ходят»; портретами писателей — народников. Барин тоже писал книги о мужиках, обливаясь слезами, даже по полдюжины носовых платков приходилось подкладывать. И доктора ему советовали так не изводиться, а он отвечал: «Не могу: кровью своей пишу и соком нервов»21. В результате получил барин дар слезный: извозчика увидит — расстроится, «начнет вычитывать»: «Ваня-извозчик в дороге продрог»22; икорку ест — горькую долю мужика, добывающего ее в бурном Азовском море, оплакивает. Теперь уже мерой его любви к мужику стали скатерти, залитые слезами.
«Сладенький» мужик превратился в сахарного, присланного барину критически настроенным к его писаниям приятелем («У меня большой сахарный завод <...>, <но> ваш куда больше!»23 Этот сахарный идол стал апофеозом народнического мифа о мужике: вроде бы «самый-то исконный», законный, а все равно «как на театре <...> показывают»: в лаптях, в сермяге, в шляпе гречневиком, кушаком подпоясан. Сделан из чистого рафинада так искусно, что кажется, будто живой — «только не говорит»24. Но судьба этого сахарного красавца (а вместе с ним и реальных мужиков) оказалась трагической: подлизанный, рухнул кумир, а заодно и барину голову проломил.
Таково развенчание мифа. В сказке подводятся и другие итоги: полемики народников и легальных марксистов о чеховских «Мужиках». Прочитав произведение, ученый барин три ночи уснуть не мог, а потом написал автору «здоровеннейший нагоняй», в духе народнической критики на повесть: «— Нельзя-с, молодой человек, нельзя-с! Темные-то очки снимите-с! Учитесь светлое находить! Да-с!»25
Судил барин с позиций собственного опыта. «Известно, что знаешь да любишь — про то и пишется; а деревенскую жизнь знал барин досконально, потому что живал на даче»26.
Ирония Шмелева была не беспредметна. В очерке «О Чехове» И. Бунин вспоминал: «— Вы знаете, — говорил я, — мне Скабичевский сказал однажды, что он за всю свою жизнь не видал, как растет рожь, и ни с одним мужиком не разговаривал. — Ну, вот, вот, а всю жизнь про народ и про рассказы из народного быта писал!»27.
В сказке Шмелева дети ученого барина без труда узнавали на портрете Скабичевского, так же почитались Златовратский и Михайловский. К слову, они изменили позднее свое негативное отношение к произведениям Чехова, признав изображение деревни в «Мужиках» верным, хотя и суровым. А Михайловский сумел критически отнестись и к своим прежним идеалам: «О, если бы я мог утонуть, распасться в этой серой, грубой массе народа, утонуть... но сохранить тот же светоч истины и идеала, какой мне удалось добыть на счет того же народа!»28
Именно такими «учеными баринами» «старичок-Некрасов» и его творчество превращено в миф; у них к любому случаю найдется подходящая цитата или тост: «за того, кто милее всего! кто и пашет, и косит, и сеет!»29; а то и возникнет импровизация в некрасовских ритмах соответствующего тенденциозного содержания. Часто вольное цитирование приводит к искажению смысла:
Вот мужички с топорами явились,
Всякие звери в лесу притаились...30
От замены «мужиков» на «мужичков» существенно изменяется интонация повествования, а кроме того, цитата обрывается на самом важном месте:
Лес зазвенел, застонал, затрещал.
<...>
Трупы деревьев недвижно лежали;
Сучья ломались, скрипели, трещали,
Жалобно листья шумели кругом31.
На «лесоповал» ученый барин, однако, внимания не обратил. А ведь и у сахарного мужика был топор за спиной. Эта деталь повторяется в сказке и приобретает у Шмелева едва ли не символическое значение. Позднее, в эмиграции, он писал, что народ искал золотые ключи от «Града Небесного», а ему сунули в руки топор, — «проломил народ свои двери... Вина за это лежит и на русской интеллигенции, <...> на «вождях неправды»32. И топор, и хмурый взгляд остаются барином не замеченными, но его сладкое чувство к мужичку растет: «Сладкий, настоящий!»; «не утерпел, в ручку лизнул; рафинад самый чистый»; и наконец: «нет-нет да ногу у мужичка и полижет — по привычке»33.
Безусловно, это пародия на народническую литературу, и не столь важно, кого конкретно имел в виду Шмелев. Например, его ученый барин уж очень напоминает помещика Шипикина из «Рассказов о пустяках» С. Каронина. Приведем характерный диалог с мужиком: «— Нельзя, дружочек, и рад бы дать тебе деньжонок, но что же поделаешь! — Стало быть, никак невозможно? — Не могу, голубчик мой! Право, вся работишка отдана, и жаль тебя, да что уж тут! <...> Миленький мой, понимаю! Знаю всю твою беду — горе крестьянское!»34
Но пародия у Шмелева вышла не злая, а даже немного грустная, ведь он прощался и со своими прежними иллюзиями («...мы разделили с этими полями их тоску и боль»35), хотя, подобно Чехову, не раз признавался, что ему не нужно «подстраиваться под народ», так как он сам представитель этого народа. И критиковали Шмелева за то, что в его изображении народ «недобр, темен, ожесточен и не несет в себе каких-либо значительных духовных ценностей»36.
Финал сентиментальной истории о барине и сахарном мужике гротескный: «ни мужика, ни барина: одни куски»37. Крушение иллюзий писатель подчеркивает выразительным звукообразом: «Будто орех разгрызли», «крраккк!» (там же) — он ассоциируется со следующими строками из поэмы Некрасова «Современники»:
И пойдет грабеж огульный
И — случится крррах!38
Герои сказки предпочитают другие строки из этой поэмы. Поколению же Шмелева пришлось пережить именно «грабеж» и «крах». В письме к А. Дерману, написанному двумя месяцами раньше сказки, писатель признавался: «Мы все ждали, вот легче и лучше будет жизнь. И вот — крах. Сорвалась гайка с винта, гайка жизни нашей»39.
Россия вместо передовой рати демократии стала «передовым отрядом мирового мятежа». «При этом новом этапе революции самому суровому гонению были подвергнуты именно те, кто накануне с такой горячей верой снимал с народа старые цепи. Новое углубление революции принесло им преследования и казни»40.
В сказке сталкиваются мир барина, книжно-кабинетный, с выходом в «Славянский базар», и тревожный мужицкий мир. Подтекст этого противостояния создается упоминанием некрасовских строк и чеховских «Мужиков», непривычным употреблением глаголов: «электричество-то прикончилось, по случаю большой забастовки», «может, и сотрясение какое вышло»41.
В интерпретации народников чеховские «Мужики» — произведение насквозь пессимистичное. Народническая критика не увидела в повести света, между тем Чехов видел «спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям», независимо от того, интеллигенты они или мужики (П 8, 101).
И в «Мужиках» Ольга принесла в дикий, жестокий деревенский мир милосердие, сумела не только понять, посочувствовать, утешить, но и пробудить в душах искренние человеческие порывы (вспомним хотя бы Марью в сцене расставания, стоящую на коленях, припадающую лицом к земле). Совершенно особенный, религиозный мир души Ольги поэтичен и прекрасен, в нем, на первый взгляд, таком малом, заключено великое: любовь к людям и «любовь к отеческим гробам». Николай Чикильдеев возвратился к этим «отеческим гробам» по большому счету затем, чтобы не нарушилась связь времен, о которой говорится в «Студенте», хотя сам, вероятно, и не отдавал себе в том отчета.
И. Шмелев, размышляя о творчестве Чехова, писал: «...все — сильное и глубокое <...> стоит на Христе — на Боге и от Бога»: это и «бабы немые у костра вешней холодной ночью» в рассказе «Студент». «Вот они, цветы наши, набирающие жизнь — силу от корней Родины: так слагалась душа России. Теперь цвет этот побит морозом»42.
Способность простой, кажется, совсем очерствевшей души откликнуться на рассказ студента о страданиях и борениях ученика Христова, сопереживание, слезы свидетельствуют о том, насколько все это дорого, понятно каждому христианину, насколько едины в своих чувствах и простые бабы, и будущий священник («Студент»). Высокие и светлые чувства испытали «мужики», когда всем миром встречали Живоносную икону: «Все как будто вдруг поняли, что между землей и небом не пусто <...>, что есть еще защита от обид, от рабской неволи, от тяжкой, невыносимой нужды, от страшной водки» (9, 307). Не было в деревне такого человека, который бы не пережил это «настоящее религиозное торжество» (9, 307), искренне не поверил, что Заступница поможет. Даже Кирьяк протягивал руки к иконе и плакал.
Ведь несмотря на то, что мало кто по-настоящему верил в Бога, понимал смысл обрядов и таинств, «все любили Священное Писание, любили нежно, благоговейно» (9, 306). Беда же заключалась в том, что это глубинное чувство никак не поддерживалось, никем не развивалось. Если в соседнем селе была церковь, а в уездном городе было два монастыря и двадцать семь церквей, в Жукове одна Ольга да ее дочка читали Евангелие и могли что-то из него объяснить. Поэтому они и снискали глубокое уважение у мужиков. Несмотря на то, что в жизни Ольги было ничуть не меньше тягот и лишений, мучило ее все-таки не это, мучило и «казалось ей отвратительным» то, что происходило в деревне: «На Илью пили, на Успенье пили, на Воздвиженье пили», «потом всем было стыдно и тошно» (9, 306—307).
Некоторые исследователи, однако, отказывались признать нравственное превосходство Ольги над другими героями повести. И при жизни, и после смерти у Чехова сложилась репутация писателя, индифферентного к вопросам веры. Но С. Булгаков в статье «Чехов — мыслитель» оспорил это. И именно в таком духе воспринимал творчество Чехова И. Шмелев, что еще больше сближает позиции писателей в раздумьях о будущем народа.
Примечания
1. Михайловский Н.К. Литературные воспоминания и современная смута. — СПб., 1900. — Т. I. — С. 137.
2. По А.Ф. Лосеву, имя «мужик» трактуется как «стихия разумно-живой, реально-практической жизни», так как «именем и словами создан и держится мир <...>. Именем и словами живут народы, сдвигаются с места миллионы людей, подвигаются к жертве и к победе глухие народные массы» (Лосев А.Ф. Философия имени. — М., 1990. — С. 166).
3. Мелетинский Е.М. Общее понятие мифа и мифологии // Мифологический словарь. — М., 1991. — С. 658.
4. Белинский В.Г. Взгляд на русскую литературу 1847 года // Полн. собр. соч.: В 13 т. — М., 1953—1959. — Т. 10. — С. 300.
5. Аксаков К. О драме г. Писемского «Горькая судьбина» // Аксаков К.С., Аксаков И.С. Литературная критика. — М., 1982. — С. 248.
6. Добролюбов Н.А. О степени участия народности в развитии русской литературы (1858) // Избранные статьи. — М., 1980. — С. 141.
7. Даль В.И. Избранные произведения. — М., 1983. — С. 205.
8. Аксаков К. О драме г. Писемского «Горькая судьбина» // Аксаков К.С., Аксаков И.С. Литературная критика. — М., 1982. — С. 248.
9. Некрасов Н.А. Собр. соч.: В 8 т. — М., 1965. — Т. 2. — С. 243.
10. Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: В 10 т. — М., 1988. — Т. 6. — С. 428.
11. Салтыков-Щедрин М.Е. — Т. 9. — С. 115.
12. Там же. — С. 118.
13. Степняк-Кравчинский С. Сказка о копейке // Сочинения: В 2 т. — М., 1958. — Т. 2. — С. 212.
14. Франк С.Л. Этика нигилизма // Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. — М., 1990. — С. 196.
15. Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество // Вехи. — С. 50.
16. Катаев В.Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. — М., 1979. — С. 62.
17. Михайловский Н.К. Литература и жизнь // Русское богатство. — СПб., 1897. — № 11.
18. Литературное наследство. — Т. 68. — М., 1960. — С. 519.
19. Новгородцев П.И. Об общественном идеале. — М., 1991. — С. 567.
20. Эти факты приводятся в статье: Николаев П.А. Август 1991 года и русская интеллигенция // Филологические науки. — 1992. — № 1. — С. 9.
21. Шмелев И.С. Сладкий мужик. Степное чудо. — Берлин: Мысль, 1921. — С. 6.
22. Там же. — С. 7.
23. Там же. — С. 10.
24. Там же. — С. 11.
25. Там же. — С. 8.
26. Там же. — С. 5.
27. Бунин И.А. О Чехове // Бунин И.А. Собр. соч.: В 6 т. — М., 1988. — Т. 6. — С. 196.
28. Бунин И.А. Записи // Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. — М., 1967. — Т. 9. — С. 363.
29. Шмелев И.С. Указ. соч. — С. 7.
30. Там же. — С. 12.
31. Некрасов Н.А. — Т. 1. — С. 212—213.
32. Шмелев И.С. Душа Родины. Сборник статей от 1924—1950 г. — Париж, 1967. — С. 8.
33. Шмелев И.С. Сладкий мужик. Степное чудо. — С. 11, 13.
34. Каронин С. Сочинения в 2-х т. — М., 1958. — Т. 1. — С. 179.
35. Шмелев И.С. Пряник. Рассказ доктора. — М., 1912. — С. 30.
36. Келдыш В.А. Судьбы критического реализма // Русская литература конца XIX — начала XX века (1908—1917). — М., 1972. — С. 126 (О рассказе «Стена», 1912 г.).
37. Шмелев И.С. Сладкий мужик. Степное чудо. — С. 14.
38. Некрасов Н.А. — Т. 3. — С. 144.
39. Шмелев И. — Дерману А., 2.08.1919 г. — ОР РГБ. Ф. 356. К. 3. Ед. хр. 31.
40. Новгородцев П.И. Указ. соч. — С. 567.
41. Шмелев И.С. Сладкий мужик. Степное чудо. — С. 14.
42. Шмелев И.С. Душа Родины. — С. 7.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |