Обращение Булгакова к Чехову оказалось естественным и закономерным в силу живого интереса Булгакова к личности и художественному опыту своего предшественника. Булгаковский очерк «У Антона Павловича Чехова» в цикле «Путешествие по Крыму» (1925) признан одним из первых портретов писателя в создаваемой Чеховиане.
Биографический материал, позволяющий сопоставить два эти имени, не так велик и, казалось бы, достаточно изучен. «Чеховское притяжение» у Булгакова исследовали В.Я. Лакшин, Г.А. Шалюгин, Ю.Г. Виленский1. Созвучны факты биографий и судеб: оба студенты-медики, быстро взрослеющие, сочетающие медицинскую практику и первые литературные опыты. Оба отдали дань фельетону, очерку, юмористической форме в раннем творчестве. Чеховский опыт впитан Булгаковым в рассказах на врачебные темы. Болезнь как полноправный мотив сюжета, с точной картиной симптомов, с развернутым описанием различных состояний, вошла в русскую литературу в конце XIX века, главным образом, в творчестве Чехова и была продолжена Булгаковым в XX в. (Сравним, например, «Случай из практики», «Черный монах», «Палата № 6» — у Чехова и «Полотенце с петухом», «Красная корона», «Морфий» — булгаковские.)
Как и у Чехова, становление прозаика Булгакова и Булгакова-драматурга происходило параллельно. Оба писателя пережили упреки в «неопределенности мировоззрения», прежде всего потому, что их художественное мышление выросло на общечеловеческих ценностях. И тем не менее, анализируя литературно-эстетический контекст и истоки традиций в творчестве Булгакова и обращаясь к Чехову, мы будем изучать булгаковские литературные связи с Гоголем, Толстым, Достоевским.
При огромном научном и читательском интересе к творчеству Булгакова, при значительных успехах в изучении биографии писателя, драматургии и романного творчества (работы М. Чудаковой, Л. Яновской, В. Немцова, М. Золотоносова, Б. Соколова, Ю. Бабичевой) остаются мало исследованными стиль, композиция, жанр в булгаковской повествовательной форме.
Представляется целесообразным сравнить эпистолярный жанр у Чехова и Булгакова, рассмотреть письмо героя как мотив сюжета, как предметную художественную деталь, письмо как форму повествования, и убедиться, что эпистолярная форма живет по общим эстетическим законам и содержит в себе особые возможности для изображения человека.
В прозу Чехова, как и вообще в литературу, эпистолярная форма приходит из бытовой переписки, обмен корреспонденцией превращается в повествовательный прием, «корреспонденты» становятся персонажами, а сама форма письма подчиняется основным требованиям художественной условности. По свидетельствам современников, Чехов проявлял особый интерес к старинным и затейливым письмовникам, просящимся в пародию. Примечательно, что в первом его рассказе — «Письмо к ученому соседу» («Стрекоза», 1880, № 10) лексическими средствами создана своеобразная модель комического персонажа, письмо пародирует «ученый слог»: «Я пламенно люблю астрономов, поэтов, метафизиков, приват-доцентов, химиков и других жрецов науки, к которым Вы себя причисляете через свои умные факты и отрасли наук, т. е. продукты и плоды» (1, 11). Это «любопытное явление русского речевого обихода — проникновение в городскую и крестьянскую полукультурную среду книжных слов и выражений», отмеченное А.П. Чудаковым у Чехова2, привлекает и Булгакова. Так, в рассказе-фельетоне «Как разбился Бузыгин» (1925), составленном из писем и телефонограмм, письмо рабочего Бузыгина написано по правилам письмовника: «Во первых строках моего письма, дорогой шурин, сообщаю тебе радостную новость, <...> что живем мы, мол, кроты несчастные, в подземелье нашего невежества»3. И далее: «Посылаю вам мои стихи, которые сочинил в отчаянии поэзии»4. Нехитрые события рассказа завершает телефонограмма о том, что при ремонте клуба «Бузыкин Влас, рабочий, разбился до полной потери трудоспособности»5. Чеховская манера узнается в обращении к нарочитым фамилиям, которыми подписаны корреспонденции: Стрихнин, Румянцев-Задунайский, Иисус Навин, Помпон. Как и в «Смерти чиновника», тема гибели героя рассказа разрешается комическими средствами, как бесплодность попытки изменить что-нибудь в абсурдной ситуации.
Отметим и созвучный колорит рассказа «Запорожцы пишут письмо турецкому Султану», построенного как служебная переписка по поводу газеты «Тамбовская правда». В рассказе Чехова «Чтение» начальник канцелярии жалуется на необразованность чиновников и надеется на преобразующую силу чтения: «Вы хоть бы книги читали, что ли...» (2, 361). Попытка прочитать «Графа Монте-Кристо» для чиновника Мердяева закончилась катастрофой: он сходит с ума. Не помогли наставления бухгалтера Будылды: «Постарайся как-нибудь, понатужься <...> Ты не пугайся... А главное — не вникай... Читай и не вникай в эту умственность» (2, 361). В булгаковском рассказе начальник тоже умоляет «не вникать в эту умственность», страшась начитанности своих подчиненных, организует коллективный изобретательный ответ высшему начальству с перечнем различного использования газеты, помимо чтения. Рассказ пародирует не только слог, стиль письма, но и ситуацию его написания, а весь языковой строй рассказа подчинен задаче создания сатирического типа. В рассказе «Негритянское происшествие» (1925) цикл писем рабкора Лага стилизует речь железнодорожного рабочего, под пером которого сцена в буфете в день получки передана так: «...сели они за столики и напились до предельной нагрузки <...> Первым сошел с рельсов именно наш кооперативный деятель и громогласно заявил: «Братцы! Мне начинает казаться, что мы не на станции Ряжск, а в Америке, в городе Чикаго!»6. Следует заметить, что Булгаков, как и Чехов, сам делил ранее творчество на «подлинное» и «вымученное», писавшееся ради заработка.
В более позднем творчестве Чехова письмо выступает в сюжете не только для создания юмористического колорита, но и как важная реалистическая деталь в психологическом портрете героя («Ванька», «На святках» и др.). Так, в повести Чехова «Моя жизнь» (1896) письмо Маши Должиковой Мисаилу Полозневу из Америки не только расширяет рамки художественного пространства повествования, но и настраивает размышления героя на философско-библейский лад: (антитеза-надпись на перстне: «Все проходит» — «Ничто не проходит»). В «Палате № 6» в веренице предсмертных видений доктора Рагина проносится: «...потом баба протянула к нему руку с заказным письмом» (8, 126) — письмом, которому суждено остаться непрочитанным, неотвеченным, — и это дает новую глубину смыслу и тону повествования.
В булгаковском рассказе «Морфий» (1927) письма связывают прошлое и настоящее молодого доктора Бомграда и создают драматическую коллизию в сюжете рассказа. Безмятежность и упоение новыми условиями работы в уездном городе доктора Бомграда сменяются тревогой и недобрыми предчувствиями с получением от коллеги первого письма — письма-исповеди, письма-мольбы о помощи. Первое впечатление от письма, что оно «сумбурное, чуть-чуть фальшивое», даже раздражающее, нелепое, истерическое. Однако по размышлении восприятие меняется: «Но я не имею права сердиться на человека за нелепое письмо, еще не зная, в чем дело. Человек страдает по-своему, вот, пишет другому. Ну, как умеет, как понимает <...> Может быть, это и не фальшивое письмо»7. За эпизодом самоубийства доктора Полякова следует получение второго письма — письма-приговора, письма-прощания, лаконичного и беспощадного. И как продолжение — дневник Полякова. Но дневниковая форма монологична, адресована как бы самому себе, более замкнута и не содержит «двойного» охвата жизненных впечатлений (адресата и корреспондента), как эпистолярная.
Как средство человеческого общения в реальной жизни письмо в художественном тексте получает различные функции: несет всевозможную информацию, содержит размышления, наблюдения или выражает эмоции. В письме удовлетворяется настоятельная потребность в самоотчете, оно помогает герою осознать и фиксировать течение свой жизни. Именно эти свойства письма передают атмосферу духовности и интеллектуальной жизни героев в чеховском рассказе «Письмо» (1891) и рассказе Булгакова «Тайному другу» (1929). Прежде всего — оба письма адресованы женщине, отсюда их экспрессия и эмоциональная тональность.
Письмо Игнатия Баштанова проникнуто взволнованным чувством, вызванным чтением книги, которую автор посылает своей корреспондентке с горячей просьбой прочитать. Книга изумила его, вызвала слезы восторга и гордости, от ее чтения «захватывало дух, и я чувствовал, как новые элементы жизни, Каких я раньше не знал, входили в существо моего сердца. С каждой новой страницей я становился богаче, сильнее, выше!» (7, 512). Из письма далее следует, что его автор оставил духовную академию, свой уход объясняет жаждой жизни и стремлением бежать оттуда, где ее нет. Он болен, надеется на выздоровление, торопит его, потому что его ждет дело: он будет писать. Признается, что в голове у него «тесно от образов и картин», говорит о намерении приняться за критику: «Буду <...> объяснять людям то, что я так люблю и в чем вижу единственное верное средство против предрассудков, невежества и рабства» (7, 516). Завершает письмо нередко цитируемое восклицание: «Хороша жизнь, Мария Сергеевна! Правда, она тяжела, скоротечна, но зато как богата, умна, разнообразна, интересна, как изумительна!» (7, 516).
Лексический строй, эмоциональная тональность, весь пафос высказывания позволяют обнаружить некоторый элемент внутренней иронии в отношении к герою рассказа, Игнатию Баштанову, как в свое время — к Ивану Великопольскому («Студент»), учителю Никитину («Учитель словесности»), чиновнику Лаевскому («Дуэль»), содержащиеся не в авторской оценке, а в проницательно отмеченной автором «усмешке самой жизни, всевидящей и всезнающей»8. Однако в замкнутой форме письма заключен ценностный аспект индивидуального сознания, проявление самосознания и самоориентации героя в мире, невозможных без соотнесения себя с другими людьми. «Жизнь моя — это вы все, которых я так безгранично люблю», — пишет Игнатий Баштанов, упоминая о больной отце, о брате-каторжнике, брате-монахе. Локализованное пространство письма разомкнуто благодаря живому обращению к внешнему миру: «Хорошо бы теперь к Вам! Мне бы только один разочек пройтись с Вами на гору, и больше бы я ничего не хотел. Цветут вишни? Впрочем, рано» (7, 515, 517).
Сложное взаимодействие эпических, лирических, новеллистических начал в жанровой структуре письма предстает в таком равновесии, что у читателя возникает ощущение безыскусственности, гармоничности и изящества эпистолярной формы, — такой же, как в письмах самого Чехова.
Рассказ «Тайному другу», как и чеховское «Письмо», не завершен. Основной мотив — в состоянии и поведении героя рассказа: «Из-за дикой фантазии бросить все и заняться писательством»9. Булгаков стремится, чтобы в каждом фрагменте письма ведущей оставалась мысль о спасительной, освободительной силе творчества, о неразрывной связи пережитого и настоящего. «Помнится, мне очень хотелось передать, как хорошо, когда дома тепло, часы, бьющие башенным боем в столовой, сонную дрему в постели, книги, и мороз, и страшного человека в оспе, мои сны»10. Далее: «Затем стал писать, не зная еще хорошо, что из этого выйдет».
Каждый персонаж значителен настолько, насколько приближает свершение мечты о напечатании романа. Все содержание письма построено как ответ на вопрос: как я сделался драматургом. Но вопрос проясняет не история прогоревшего редактора и прожженного жулика-издателя, продавших души дьяволу, а поразительная способность автора письма к диалогу, мистификации, розыгрышу, живой сценке. В разрозненных эпизодах и отрывках письма перемежаются высокие помыслы и ничтожные бытовые детали. Но, как и Чехов, воссоздавая внешние черты жизненных явлений, Булгаков художественно опровергал представление об их банальности и ничтожности (хмурая кошка, керосинка, кильки). В письме происходило соизмерение, совмещение двух планов — плана жизненного опыта и плана его эстетического истолкования. Это создает особую динамику повествования и позволяет Булгакову от автобиографической прозы (литературы факта) обратиться к вымыслу как средству самого полного выражения того, что хочет сказать о мире художник. Повествование в виде письма с адресатом, именуемым «тайный друг», «бесценный друг», «мой друг», позволило Булгакову использовать автобиографический материал не для документального жанра, не как источник и прообраз художественных творений, но как непосредственный материал самой художественной структуры. ««Тайному другу» обнаруживает, что Булгаков вполне осознал возникший водораздел между двумя историческими периодами. Годы 1921—1925 не случайно были названы им «доисторическими»: в 1929 году начиналась новая история, — подчеркивал исследователь М. Золотоносов, — полная катастроф, смертей настоящих, страхов, история, которая «валит Тамерланом», наступая на человека»11. И писем, как человеческих документов, адресованных Булгаковым поименно и собирательно, останется в наследии писателя достаточно. Но это уже другой жанр. А литературный герой, «взявшийся за перо», станет главной фигурой всего последующего творчества Булгакова, вплоть до последнего, закатного романа, в котором соединились роман о Мастере и роман Мастера. Идея родства жизни и творчества, характерная для русской литературы XIX в., нашла свое отражение и в чеховской эпистолярной форме, и продолжила свое развитие, не повторяясь, а обновляясь в художественном опыте Булгакова, пройдя путь от ранней юмористики до последних страниц романа, оставшегося незавершенным.
Примечания
1. Лакшин В.Я. Мир Михаила Булгакова // Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. — М., 1989. — Т. I; Шалюгин Г.А. Чеховское притяжение (М.А. Булгаков в Ялте) // Литературная Россия. — М., 1985. — 1 февраля. — № 5. — С. 16; Виленский Ю.Г. Доктор Булгаков. — Киев, 1991.
2. Чудаков А. Мир Чехова. Возникновение и утверждение. — М., 1986. — С. 347.
3. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. — М., 1989. — Т. 2. — С. 360.
4. Там же. — С. 362.
5. Там же. — С. 364.
6. Там же. — С. 563.
7. Булгаков М.А. Собр. соч. — Т. 1. — С. 153.
8. Полоцкая Э.А. Внутренняя ирония в рассказах и повестях Чехова // Мастерство русских классиков. — М., 1969. — С. 441.
9. Булгаков М.А. Собр. соч. — Т. 4. — С. 553.
10. Там же. — С. 555.
11. Золотоносов Михаил. «Родись второрожденьем тайным...» (Михаил Булгаков: позиция писателя и движение времени) // Вопросы литературы. — 1989. — № 4. — С. 178.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |