Для уточнения предмета наших размышлений необходимо сделать предварительно два замечания терминологического характера. Во-первых, в психологии самоидентификация — это «...определение человеком собственного места в социуме», причем «...он сознательно называет себя представителем какой-либо группы в зависимости от ситуации» [1]. Рассматривается, таким образом, исключительно социальная самоидентификация; нас же более интересует иной аспект — отождествление себя с определенным воображаемым образом, персонажем, архетипом, значимым для данной личности. Мы будем понимать под самоидентификацией также и конструирование, созидание (в собственном сознании), а затем позиционирование определенного образа себя.
Во-вторых, в современной психологии принято считать, что «...единственный способ самоидентификации личности — рефлексия: лишь глубоко поразмыслив о самом себе, человек может понять, кто он такой, чего он желает и куда движется» [1]. Мы же рассматриваем также случаи непосредственного, сиюминутного впечатления при взгляде на себя со стороны, часть мгновенной и потому особенно объективной, честной оценки, которая как раз не является результатом рефлексии, самонаблюдения, а подобна вспышке яркого света, при которой герой фиксирует мысль о себе.
Очевидна связь самоидентификации с самоутверждением и самореализацией (самовыражением) личности. Для сколько-нибудь способной к рефлексии личности важно не только самоутвердиться, самовыразившись любым способом; не менее важно и направление самоутверждения: что именно я в себе утверждаю, какие качества, какую личность пропагандирую, что выношу в мир. Собственно, зрелость личности, ее состоятельность можно определить по тому, в какой пропорции соотносятся стремление утвердить себя (любым способом) и стремление к тому, чтобы это был способ достойный, соответствующий актуальному для данной личности идеалу. Животное может просто громко реветь от полноты чувств, в том числе животное человекоподобное. В этом же ряду пьяный кураж купечества, и не только купечества, немотивированная подростковая преступность, и т. д., и т. п. На другом полюсе — сформулированная мудрецами востока ценность недеяния. Парадоксальный промежуточный случай, русский случай, так определен В.С. Высоцким:
И вкусы, и запросы мои странны,
Я экзотичен, мягко говоря,
Могу одновременно грызть стаканы
И Шиллера читать без словаря [3, с. 90].
Следовательно, самоидентификацией определяется способ самовыражения и самоутверждения, его интенсивность и направление, вектор. Изначально самоидентификация призвана просто помочь зафиксировать собственное, хоть какое-то значение (в «Записных книжках» Ильфа, например: «В коммунальной квартире жил повар Захарыч. Когда он напивался, то постоянно приставал к своей жене: «Я повар! А ты кто? Ты никто». Жена начинала плакать и говорила: «Нет, я кто! Нет, я кто!» [4, с. 656]. На следующем этапе получаем, упрощенно, следующую схему: позитивная самоидентификация носит характер самовоспитания, в основании ее в идеальном случае начало нравственное («Я должен это сделать», «Я не могу этого сделать», «У меня принцип», «Нравственный императив», «Воспитание не позволяет» и т. д.). Нейтральна в нравственном отношении самоидентификация профессионала («У меня получится», «И не такие задачи решали», «Я же специалист») и, шире, личности, адаптированной к условиям окружающей реальности, способной добиваться в жизни успеха. Сегодня чаще всего утверждается тип личности, легко решающей задачу («Какие проблемы?», «Нет проблем!», «Без вопросов!», «Разберемся!»). Самоидентификация, в результате которой утверждается отрицательная, асоциальная личностная модель, также очень распространена; Л.Н. Толстой глазами Анны Карениной показывает нам в финале романа, в вагоне, компанию неприятных молодых людей: «прошли какие-то молодые мужчины, уродливые, наглые и торопливые, и вместе внимательные к тому впечатлению, которое они производили» [5, с. 362]. Степень одержимости злом (при осознании его) может колебаться от детской коллективной травли слабейшего — до философии либертена; но все это негатив прямой, очевидный.
Сложнее заметить отрицательную составляющую положительной самоидентификации, когда ценность моего образа жизни, моего социального положения, моей личности определяется через отрицание личности ближнего. Это самоидентификация от противного: на каком фоне мы вместе выглядим хорошими, по сравнению с кем я состоятелен. Поэтому так часто разговор более или менее абстрактного характера, о жизни в целом, чаще всего превращается в парад самоидентификаций, то есть в соревнование и по существу своему сориентирован на конфликт. Сделаем еще одно уточнение: самоидентификация личности в психологии — это разнообразное и многогранное представление человека о самом себе, в связи с которым он может отнести себя к той или иной группе по социальному, национальному, религиозному, идеологическому критерию. Нас же интересует более конкретный аспект: какими видят себя герои классической русской литературы. Вопрос, на который они пытаются ответить: «Кто я?». Причем в данный конкретный момент — каков я в глазах окружающих? О многогранности или отнесении себя к той или иной группе людей речь здесь не идет. Воображаемый образ себя, мечты о себе — часто встречающийся в нашей литературе мотив. Вот Ромашов в «Поединке» А. Куприна: «Дама тоже посмотрела на Ромашова и, как ему показалось, посмотрела пристально, со вниманием, и, проходя мимо нее, подпоручик подумал, по своему обыкновению: «Глаза прекрасной незнакомки с удовольствием остановились на стройной, худощавой фигуре молодого офицера» [6, с. 316—318]. Психологизм Чехова связан, как нам представляется, в том числе с его наблюдениями в этой области. В чеховском творчестве русская литература впервые открывает, фиксирует не названные прямо механизмы самоидентификации. Приведем здесь лишь один характерный пример, касающийся такого свойства, как мобильность, изменяемость «образа себя» в собственных глазах. Вот как это происходит с Надеждой Федоровной в «Дуэли»: «В своем дешевом платье из ситчика с голубыми глазками, в красных туфельках и в той же самой соломенной шляпе она казалась себе маленькой, простенькой, легкой и воздушной, как бабочка <...> ей казалось, что все мужчины и даже Кербалай любовались ею» [7, с. 387—388]. Но не проходит и нескольких мгновений — и образ этот претерпевает решительные изменения: она бежит к Лаевскому «веселая, радостная, чувствуя себя легкой, как перышко, запыхавшись и хохоча», но получает суровый выговор и «опечаленная, чувствуя себя тяжелой, толстой, грубой и пьяною, села в первый попавшийся пустой экипаж» [Т. 7, с. 392].
Попробуем рассмотреть, как строится образ себя любимого.
Наиболее распространенным, классическим следует считать случай, когда образ себя сочиняется сознательно, фактически это создание индивидуальной маски. Это сотворение себя именно таким, каким хочется и необходимо себя видеть, следствием может стать диктатура раз принятой для себя самоидентификации: «Я, пролетарий, маляр, каждый день хожу к людям богатым, чуждым мне <...> — с этим не хотела мириться моя совесть! Идя к ним, я угрюмо избегал встречных и глядел исподлобья, точно в самом деле был сектантом, а когда уходил от инженера домой, то стыдился своей сытости» [Т. 9, 238—239]. Самоидентификация становится основанием для оценки, даже приговора. В этом случае она напрямую связана с социальной ролью. Именно ею объясняется позиция Марьи Константиновны в «Дуэли»: «Она проговорила это с торжественностью, и сама же была подавлена своим торжественным тоном; лицо ее опять задрожало, приняло мягкое, миндальное выражение...» [Т. 7, с. 401]. Почему Марья Константиновна оказывается так сурова, хотя это ей несвойственно? Дело в том, что осознание социальной роли предполагает исполнение социального долга. В этом одна из причин и беспощадности фон Корена: «Я зоолог, или социолог, что одно и то же, ты — врач; общество нам верит; мы обязаны указывать ему на тот страшный вред, каким угрожает ему и будущим поколениям существование госпож вроде этой Надежды Ивановны» [Т. 7, с. 393]. Однако образ себя может возникать и без участия сознания. Убедительно показан этот процесс выстраивания собственного образа под влиянием окружающей обстановки (не объяснен, а только описан, мы можем условно назвать его самовнушением) в рассказе Чехова «Княгиня»: «Достаточно ей было побыть в покоях полчаса, как ей начинало казаться, что она тоже робка и скромна, что и от нее пахнет кипарисом; прошлое уходило куда-то в даль, теряло свою цену, и княгиня начинала думать, что, несмотря на свои 29 лет, она очень похожа на старого архимандрита...» [Т. 7, с. 237].
Возможность самоидентификации нужна человеку как воздух, ведь она дает основание считать себя действительно существующим на свете. Об этом отчаянная просьба гоголевского героя, попытка зафиксировать свое существование: «Я прошу вас покорнейше, как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство, — живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский. Так и скажите: живет Петр Иванович Бобчинский. Да если этак и государю придется, то скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество: в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский» [8, с. 67—68]. В романе Милана Кундеры «Бессмертие» появляется на мгновение героиня, которая «сообщила всем, что ненавидит горячий душ. Она явилась, чтобы всем присутствующим женщинам дать знать, что она: 1) любит жару в сауне, 2) высоко ставит гордость, 3) терпеть не может скромность, 4) обожает холодный душ, 5) не переносит горячего душа.
Этими пятью штрихами она нарисовала автопортрет, этими пятью пунктами она обозначила свое «я» и всем продемонстрировала его <...> молодой женщине потребовалось нарисовать свой портрет, но при этом хотелось дать всем понять, что в нем содержится нечто совершенно единичное и невосполнимое, за что стоит сражаться, а то и положить жизнь» [Т. 9, с. 17—18].
Варианты самоидентификации удивительно разнообразны. Мы оставляем в стороне весьма интересные случаи ложной самоидентификации — варианты ее многообразны, однако очевидными они становятся при стороннем взгляде. (Например: «Между архиереями встречаются очень хорошие и даровитые люди, — сказал фон Корен. — Жаль только, что у многих из них есть слабость — воображать себя государственными мужами. Один занимается обрусением, другой критикует науки. Это не их дело. Они бы лучше почаще в консисторию заглядывали» [Т. 7, с. 410]. На материале повестей и рассказов А.П. Чехова (в первую очередь рассматривались «Моя жизнь», «Три года», «Дуэль») попробуем наметить некоторую структуру, состоящую из ряда бинарных оппозиций.
1. Позитивная и негативная самоидентификация. В первом случае утверждается эталонность собственной личности, таким образом гарантируется опора в жизни. Таков отец Мисаила: «Я справедлив, всё, что я говорю, это полезно...» [Т. 9, с. 278]. Вариантом такого утешительного самосознания можно считать и случай княгини: «Княгине казалось, что она приносила с собою извне точно такое же утешение, как луч или птичка <...> Каждый, глядя на нее, должен был думать: «Бог послал нам ангела... И чувствуя, что каждый невольно думает это, она улыбалась еще приветливее и старалась походить на птичку» [Т. 7, с. 237].
Самый замечательный пример такой самоидентификации — старик Лаптев: «Старик обожал себя; <...> что он ни делал, всё это было очень хорошо... В церкви он всегда становился впереди всех и даже делал замечания священникам, когда они, по его мнению, не так служили, и думал, что это угодно богу, так как бог его любит» [Т. 9, с. 35—36]. В этом случае открывается возможность добросовестного самообмана: «Мой отец брал взятки и воображал, что это дают ему из уважения к его душевным качествам...» [Т. 9, с. 205—206]. Натуры более сложные и тонкие, одаренные способностью к самонаблюдению, могут противостоять этому искушению, так чутье к ложной самоидентификации развито у Мисаила: «...когда я пахал или сеял, а двое-трое стояли и смотрели, как я это делаю, то у меня не было сознания неизбежности и обязательности этого труда, и мне казалось, что я забавляюсь» [Т. 9, с. 245].
Чехов изобразил сам процесс обретения положительной самоидентификации: «Я тоже была смешной и глупой, а вот ушла оттуда и уже никого не боюсь, думаю и говорю вслух, что хочу, — и стала счастливой. Когда жила дома, и понятия не имела о счастье, а теперь я не поменялась бы с королевой» [Т. 9, с. 273]. Впрочем, чаще это выглядит скорее не как «самостоянье человека, залог величия его», но как противостояние окружающей жизни любой ценой, выламывание из нее, как у Степана в «Моей жизни»: «...благодарю господа, царя небесного, и сыт я, и одет, отслужил в драгунах свой срок, отходил старостой три года, и вольный я казак теперь: где хочу, там и живу. В деревне жить не желаю, и никто не имеет права меня заставить. Говорят, жена. Ты, говорят, обязан в избе с женой жить. А почему такое? Я к ей не нанимался» [Т. 9, с. 254].
Кризис позитивной самоидентификации может возникнуть в результате неожиданного контраста с действительностью: «А Маша все время глядела так, будто очнулась от забытья и теперь удивлялась, как это она, такая умная, воспитанная, такая опрятная, могла попасть в этот жалкий провинциальный пустырь...» [Т. 9, с. 263].
Негативная самоидентификация не менее распространена, вот характерные примеры: «Я пустой, ничтожный, падший человек!» [Т. 7, с. 399], или «...вернулась домой поздно вечером, чувствуя себя бесповоротно падшей и продажной» [Т. 7, с. 404]. Здесь возможно множество вариантов, от детского наслаждения примерять на себя роль униженного («...он даже был рад, что с ним поступают так нелюбезно, что им пренебрегают, что он глупый, скучный муж, золотой мешок» [Т. 9, с. 58] до вполне узнаваемого комплекса неполноценности: «В ее голосе слышалось удивление, точно ей казалось невероятным, что у нее тоже может быть хорошо на душе» [Т. 9, с. 213]. Но чаще всего главное чувство опять-таки связано с недостижением цели, телеологической модели, отсюда ощущение нелепости, недоосуществленности. «Ему казалось, что он виноват перед своею жизнью, которую испортил, перед миром высоких идей, знаний и труда <...> Он обвинял себя в том, что у него нет идеалов и руководящей идеи в жизни, хотя смутно понимал теперь, что это значит» [Т. 7, с. 363—363]. Таков Лаевский в минуты честного самонаблюдения. Но в том-то и беда его, что он мечется между негативной и позитивной самоидентификацией, и находит лазейку, чтобы оправдать себя... «Быть может, он очень умен, талантлив, замечательно честен; быть может, если бы со всех сторон его не замыкали море и горы, из него вышел бы превосходный земский деятель, государственный человек, оратор, публицист, подвижник» [Т. 7, с. 364]. И в этой двойственности одна из пружин и действий Лаевского, и сюжета повести в целом.
2. Вторая оппозиция: самоидентификация-рефлексия, направленная на познание себя, и самоидентификация, сориентированная в большей степени на позиционирование себя в социуме. Если одни герои исключительно с целью самопознания размышляют о причинах того, почему, будучи внешне успешными, они в действительности несчастны («Я богат, но что мне дали до сих пор деньги, что дала мне эта сила? Чем я счастливее вас?» [Т. 9, с. 57], то гораздо чаще очевидна работа на окружающих, работа по созданию собственной социальной маски. Она часто приносит только неприятности: «Это был превосходный мастер, случалось ему иногда зарабатывать до десяти рублей в день и, если бы не это желание — во что бы то ни стало быть главным и называться подрядчиком, то у него, вероятно, водились бы хорошие деньги» [Т. 9, с. 215]. Что же это за ужасная сила, ложная самоидентификация? Ведь Редька умен, он настоящий философ, и все же этот соблазн отождествления себя с определенной социальной ролью, просто с определенным словом — оказывается сильнее разума... Самойленко отличает такая же особенность: «...водились за ним только две слабости: во-первых, он стыдился своей доброты и старался маскировать ее суровым взглядом и напускною грубостью, и, во-вторых, он любил, чтобы фельдшера и солдаты называли его вашим превосходительством, хотя был только статским советником» [Т. 7, с. 353].
В пределе это приводит к созданию устойчивой легенды о себе — это случай Должикова: «Я инженер-с, я обеспеченный человек-с, но, прежде чем мне дали дорогу, я долго тер лямку, я ходил машинистом, два года работал в Бельгии как простой смазчик» [Т. 9, с. 204]. Настойчивое воспроизведение рассказа о славном прошлом получает логическое завершение, когда в конце концов инженер и жизненную позицию Мисаила использует как подпорку для своей легенды: «Вполне вас понимаю и одобряю! — продолжал он, беря меня под руку. — Быть порядочным рабочим куда умнее и честнее, чем изводить казенную бумагу и носить на лбу кокарду. Я сам работал в Бельгии, вот этими руками, потом ходил два года машинистом...» [Т. 9, 238].
3. Выше рассмотрены случаи индивидуальной самоидентификации, но не менее интересна, и самоидентификация коллективная, аккумулирующая общий дух рода, клана, социальной группы, воплощающая его в одном сознании, как правило, со знаком плюс. Такова гордость за родословную у Полознева-старшего, навязываемая им Мисаилу: «Все Полозневы хранили святой огонь для того, чтобы ты погасил его!» [Т. 9, с. 193].
Примеров такой гордости за род или клан множество, возможен, впрочем, и противоположный вариант, когда «я» осознается как слепок с минувших уродливых обстоятельств, порождение трусости и подлости: «Я робок, не уверен в себе, у меня трусливая совесть, я никак не могу приспособиться к жизни, стать ее господином <...>. Всё это, Гаврилыч, объясняю я тем, что я раб, внук крепостного. Прежде чем мы, чумазые, выбьемся на настоящую дорогу, много нашего брата ляжет костьми!» [Т. 9, с. 75].
Сложнее самоидентификация Лаевского, осуществляемая через длинную историко-культурную парадигму: «...я должен находить объяснение и оправдание своей нелепой жизни в чьих-нибудь теориях, в литературных типах, в том, например, что мы, дворяне, вырождаемся, и прочее... <...> до какой степени мы искалечены цивилизацией!» [Т. 7, с. 355]
Связь самоидентификации и телеологической модели есть связь между двумя формулами: каким я себя вижу, осознаю и каким я должен бы быть, чтобы достичь цели. Связь эта не прямая; скорее, самоидентификацию можно сравнить с компасом, позволяющим сориентировать самого себя в направлении к осознанной цели (телеологической модели). Самоидентификация, отвечающая на вопрос «каков я», позволяет соотнести себя с тем, каким я должен быть. Отличить одно от другого бывает непросто. Когда Мисаил отдается печальной рефлексии: «В первый раз после свадьбы мне стало вдруг грустно, <...> и промелькнула мысль, что, быть может, я живу не так, как надо...» [Т. 9, с. 246], трудно однозначно определить — это кризис самоидентификации или поиски смысла жизни? Кажется, и невозможно отделить одно от другого. Самоидентификация и телеологическая модель должны быть взаимообусловлены, гармония их придает силу и уверенность: «Сестра, дорогая моя, — говорил я, — как исправляться, если я убежден, что поступаю по совести?» [Т. 9, с. 219]. Наиболее наглядна эта связь в монологе доктора Благово, высказывающего свое кредо в таких патетических словах: «Я иду по лестнице, которая называется прогрессом, цивилизацией, культурой, иду и иду, не зная определенно, куда иду, но, право, ради одной этой чудесной лестницы стоит жить...» [Т. 9, с. 221]. Здесь неразрывно связаны убежденность в единственно верном направлении, в истинности цели, и гордость за то, что я живу так, то есть правильно, что я таков. И неудивительно, что именно доктор, чуть ли не единственный, оказывается в состоянии понять искания Мисаила и впервые формулирует, как главную его заслугу, его способность выстроить практику жизни (способ существования, в первую очередь, физический труд и отказ от удобств), оценку себя и свою идеологическую программу в соответствии друг с другом: «Чтобы изменить так резко и круто свою жизнь, как сделали это вы, нужно было пережить сложный душевный процесс, и, чтобы продолжать теперь эту жизнь и постоянно находиться на высоте своих убеждений, вы должны изо дня в день напряженно работать и умом и сердцем» [Т. 9, с. 220].
Список использованных источников
1. Аникиева, А. Самоидентификация человека: примеры, болевые точки // https://lifemotivation.online/razvitie-lichosti/samopoznanie/samoidentifikatsiya
2. Там же.
3. Высоцкий, В.С. Кони привередливые. — СПб.: Азбука, 2010. — 446 с.
4. Ильф И., Петров, Е. Двенадцать стульев. Золотой теленок. Записные книжки Ильфа. — Воронеж, 1958. — 656 с.
5. Толстой, Л.Н. Собрание сочинений в 12 т. Т. 8. — М., 1987.
6. Куприн, А.И. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 3. — М., 1958.
7. Чехов, А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. — М., 1974—1983. Далее даются ссылки на это издание с указанием сначала тома, затем страниц.
8. Гоголь, Н.В. Полное собрание сочинений: В 14 т. Т. 4. Ревизор. — М.—Л., 1951.
9. Кундера, М. Бессмертие. — СПб.: Азбука-классик, 2001.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |