П.Н. Долженков. Тема отчуждения в пьесах Чехова

В нашей статье мы будем обращаться лишь к четырем главным пьесам Чехова: «Чайке», «Дяде Ване», «Трем сестрам», «Вишневому саду».

Прежде всего, нам необходимо определиться с термином «отчуждение».

В философии и психологии отчуждение понимается как состояние эмоционально-психологической отстраненности, чуждости по отношению кому-либо или чему-либо, в том числе и по отношению к самому себе. Термин «отчуждение» означает чуждость, хотя бы до некоторой степени, людей друг другу и миру в целом. Эта чуждость проявляется прежде всего в неспособности людей на полноценный душевный контакт, что часто приводит к непониманию другого человека, на полноценное сострадание, сочувствие другому, а также в восприятии мира как чуждого людям начала.

Понятно, что обособление, уединение, одиночество людей не обязательно являются следствием отчуждения. А исследователи творчества Чехова порой одиночество персонажей писателя рассматривают как их отчуждение. Так, например, поступает временами В.Я. Линков в своей книге «Художественный мир прозы А.П. Чехова» [3, с. 75—95].

В работах о Чехове встречаются утверждения о едва ли не тотальном господстве отчуждения людей в художественном мире писателя. Например, Р.С. Спивак видит в произведениях Чехова «глубокое отчуждение человека от общества, любого другого и себя самого» [4, с. 193—194]. Т.К. Шах-Азизова, не употребляя термин «отчуждение», писала о персонажах пьес писателя: «А чеховские герои одиноки среди друзей и близких. Их душевные движения то не встречают отклика, то идут невпопад с настроением окружающих, и в пьесах господствует как бы диалог вне партнера: каждый о своем, каждый для себя» [6, с. 34].

Нам непонятно, почему одинока Раневская рядом с Гаевым, Аней и Варей; почему одиноки три сестры в своей семье, можно лишь говорить об их некоторой отстраненности от брата Андрея; об одиночестве, о том, что он не согрет ничьей привязанностью, говорит Треплев в конце пьесы, но в то время рядом с ним не было матери; неспособна понимать сына мать Войницкого, но его хорошо понимает Соня и сострадает ему.

В конце жизни Чехов писал: «Мир страдает не столько от воров, грабителей, насильников, убийц, сколько от равнодушия, невнимания людей друг к другу, отсутствия любви» [5, П12, с. 132]. Писатель видел в отчуждении людей один из важнейших пороков современной жизни, но господства отчуждения людей в его художественном мире нет, это преувеличение.

Рассмотрим драматургию писателя, его главные пьесы.

Обратимся к «Чайке». В чем можно видеть отчуждение между главными героями пьесы?

В конце комедии Треплев говорит: «Я одинок, не согрет ничьей привязанностью, мне холодно, как в подземелье» [5, С13, с. 57], — и мы можем предполагать, что тема отчуждения в «Чайке» связана прежде всего с образом Константина.

В последнем действии выясняется, что, несмотря на то, что Треплев стал уже известен в литературном мире, читатели им интересуются, Аркадина до сих пор не прочитала ни одного произведения сына. В этом можно видеть равнодушие матери к сыну, ее отчужденность от него.

Аркадина смеется над спектаклем Треплева, а затем она произносит: «Ему хотелось поучить нас, как надо писать и что нужно играть. <...> Эти постоянные вылазки против меня и шпильки, воля ваша, надоедят хоть кому! Капризный, самолюбивый мальчик» [5, С13, с. 15]. Константин конфликтует с матерью в области искусства, причиной чего является его комплекс неполноценности, он отрицает и ее искусство, и ее саму как творца и говорит об этом ей без конца. А, по словам Треплева, его мать «психологический курьез», и, в частности, он говорит: «Нужно хвалить только ее одну, нужно писать о ней, кричать, восторгаться ее необыкновенною игрой в «La dame aux camélias» или в «Чад жизни»» [5, С13, с. 7].

Аркадина очень самолюбива, а Константин постоянно бьет по ее самолюбию, и вспыльчива. Но вспылив, она быстро приходит в себя, раскаивается и беспокоится за сына: «Однако меня начинает мучить совесть. За что я обидела моего бедного мальчика? Я непокойна. (Громко.) Костя! Сын! Костя!» [5, С13, с. 16].

И во втором действии она беспокоится за него: «Непокойна у меня душа. Скажите, что с моим сыном? Отчего он так скучен и суров?» [5, С13, с. 22].

Надо иметь в виду, что сын отрицает не только ее искусство и ее как творца, но и творчество любимого ею человека — Тригорина. И в третьем действии именно после выпадов Константина в его адрес она опять вспыхивает и восклицает: «Это зависть. Людям не талантливым, но с претензиями, ничего больше не остается, как порицать настоящие таланты». И после этих слов начинается ссора между нею и Константином, в которой она говорит очень обидное для него. Но опять же она тут же спохватывается: «Не плачь. Не нужно плакать... (Плачет.) Не надо... (Целует его в лоб, в щека, в голову.) Милое мое дитя, прости... Прости свою грешную мать. Прости меня несчастную» [5, С13, с. 40]. В ответ растроганный Треплев обнимает свою мать.

Сорин говорит своему племяннику: «Успокойся, мать тебя обожает» [5, С13, с. 8]. И почему мы не должны доверять его словам?

Обратим внимание также на то, что, по словам сына, Аркадина «за больными ухаживает, как ангел» [5, С13, с. 7]. В третьем действии Константин вспомнит и конкретный пример. Поэтому у нас нет оснований подозревать актрису в равнодушии к людям, ее жестокость по отношению к сыну в двух эпизодах пьесы объясняется ее вспыльчивостью.

Можно говорить о некоторой отчужденности от Треплева Нины в трех эпизодах «Чайки». Но ей опять же есть свое объяснение.

В самом начале комедии Заречная сильно волнуется, все ее мысли заняты ожидающим ее дебютом на сцене, о которой она так мечтает, дебютом к тому же на глазах у известной провинциальной актрисы и знаменитого писателя. Поэтому она не реагирует на слова влюбленного в нее Константина.

Во втором действии Треплев кладет убитую им чайку к ногам Нины и говорит: «Скоро таким же образом я убью самого себя» [5, С13, с. 27]. Заречная отвечает: «Эта чайка по-видимому, символ, но, простите, я не понимаю...» [5, С13, с. 27]. Она не поняла смысл сказанного Константином, восприняла убитую чайку как символ. Тем не менее мы можем упрекать Нину за то, что она не почувствовала, что Треплев говорит прямо и всерьез, и не прореагировала на его слова. Но это единственный в пьесе эпизод, в котором для Заречной трудно найти оправдания, хотя и можно сказать, что ей лишь не хватило душевной тонкости для того, чтобы почувствовать состояние Константина, что может объясняться тем, что она его уже не любит, а потому плохо чувствует.

Мы можем упрекать Нину за то, что она не реагирует состраданием на слова Треплева о его любви к ней, его страданиях и одиночестве в финале пьесы. Но в тот момент она находится в состоянии эмоционального потрясения. Она боится, что Константин ее ненавидит, говорит о том, что ее «надо убить». Сильнейшее воздействие на ее психику оказывает сознание того, что в другой комнате находится человек, которого она любит «даже сильнее, чем прежде», — Тригорин. Все это довлеет над ее психикой. А главное, как я стремился обосновать в своей статье «Погибшая Чайка», появившаяся на сцене в конце комедии Нина больна психическим расстройством — у нее навязчивая идея «я чайка», «сюжет для небольшого рассказа», а потому с нее нельзя строго спрашивать [1].

Б.И. Зингерман отмечает, что «Сорин любит племянника и, задыхаясь, доводя себя до приступа, выступает за него ходатаем перед сестрой, скупой на денежную помощь и материнскую ласку» [2, с. 296]. С ним нельзя не согласиться, Сорин не отчужден от Треплева.

Говорить об отчуждении между другими главными героями «Чайки» у нас нет оснований. Например, враждебность Константина по отношению к Тригорину объясняется тем, что тот стал его счастливым соперником в любви, а сам знаменитый писатель о Константине высказывается вполне корректно. А Маша не любит своего мужа, который в нее влюблен, но ему сострадает, она говорит Тригорину: «Мой учитель не очень-то умен, но добрый человек и бедняк, и меня сильно любит. Его жалко. И его мать старушку жалко» [5, С13, с. 34]. Этим она выгодно отличается от Маши из «Трех сестер», которую любовь Кулыгина к ней лишь раздражает.

Отметим также слова Дорна: «Там (в Генуе. — П.Д.) превосходная уличная толпа. Когда вечером выходишь из отеля, то вся улица бывает запружена народом. Движешься потом в толпе без всякой цели, туда-сюда, по ломаной линии, живешь с нею вместе, сливаешься с нею психически и начинаешь верить, что в самом деле возможна одна мировая душа, вроде той, которую когда-то в вашей пьесе играла Нина Заречная» [5, С13, с. 49]. Получается, что единение душ людей не только возможно, но оно и существует в жизни, по крайней мере, в Генуе.

В «Дяде Ване» центральный герой страдает и в отчаянии кричит: «Пропала жизнь!» — а никто на его слова не реагирует, никто, кроме Сони, не сострадает ему. Такова основная ситуация пьесы по отношению к интересующей нас теме отчуждения.

Отчужден от своего друга Войницкого и, видимо, от людей вообще Астров. Вспомним, как цинично и жестоко ведет себя он с дядей Ваней, со своим другом: «Да-с, обнимал (Елену Андреевну. — П.Д.), а тебе — вот (делает нос)» [5, С13, с. 107], — говорит Астров влюбленному Войницкому. «Пришла охота стрелять, ну, и палил бы в лоб себе самому. Какая еще там новая жизнь! Наше положение, твое и мое, безнадежно. Если тебе, во что бы то ни стало, хочется покончить с собой, то ступай в лес и застрелись там...» [5, С13, с. 107, 108] — это говорится человеку, который хочет покончить с собой.

Но, по всей видимости, Астров изначально таким не был. Он говорит старой няне: «...Чувства как-то притупились. Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю... Вот разве тебя только люблю <...> В десять лет другим человеком стал. А какая причина? Заработался, нянька. От утра до ночи все на ногах, покою не знаю, а ночью лежишь под одеялом и боишься, как бы к больному не потащили. За все время, пока мы с тобою знакомы, у меня ни одного дня не было свободного. Как не постареть? Да и сама по себе жизнь скучна, глупа, грязна... Затягивает эта жизнь. <...> Неизбежная участь» [5, С13, с. 64]. А затем в разговоре с Соней он снова скажет: «...Не люблю людей... Давно уже никого не люблю. Некоторую нежность я чувствую только к вашей няньке — по старой памяти. Мужики однообразны очень, неразвиты, грязно живут, а с интеллигенцией трудно ладить. Она утомляет» [5, С13, с. 84]. Потом ей же он снова скажет о своей неспособности любить: «Постарел, заработался, испошлился, притупились все чувства, и, кажется, я уже не мог бы привязаться к человеку. Я никого не люблю и... уже не полюблю» [5, С13, с. 85]. Повторно он выскажется и о жизни, которая погубила его душу: «Но в какие-нибудь десять лет жизнь обывательская, жизнь презренная затянула нас; она своими гнилыми испарениями отравила нашу кровь, и мы стали такими же пошляками, как все» [5, С13, с. 108].

Но обвинять Астрова в полной бесчувственности нельзя, он говорит о своем пациенте: «...А он возьми и умри у меня под хлороформом. И когда вот не нужно, чувства проснулись во мне, и защемило мою совесть, точно это я умышленно убил его» [5, С13, с. 64], — а затем еще раз вспомнит об этом больном в разговоре с Соней.

При этом Астров изо всех сил трудится ради лучшей жизни людей, сажает леса и верит, что приносит человечеству громадную пользу. В его образе сочетаются абстрактная любовь к человечеству и равнодушие к людям, находящимся рядом с ним. Эта особенность чеховского персонажа заставляет вспомнить героев Достоевского, прежде всего Ивана Карамазова.

Как видим, у Астрова есть объяснение его нынешней отчужденности от людей (частичная деградация посреди пошлой, обывательской жизни), а потому и частичное извинение.

В двух эпизодах жестоко ведет себя по отношению к Войницкому Елена Андреевна. В первом действии дядя Ваня говорит ей: «Позвольте мне говорить о своей любви, не гоните меня прочь, и это одно будет для меня величайшим счастьем...». Жена Серебрякова, не проявляя ему сострадания, отвечает: «Это мучительно...» [5, С13, с. 74].

Но очевидно, что Войницкий далеко не в первый раз говорит ей о своей любви, и мы можем предполагать, что она уже высказала ему свое участие и объяснила, что роман между ними невозможен. А он все продолжает и продолжает говорить ей о своей любви, каждый раз ставя ее в крайне неловкое положение, он замучил ее этим. И реагирует она именно словами: «Это мучительно». А в третьем действии она ему скажет: «У ангела не хватило бы терпения, согласитесь» [5, С13, с. 91].

Отметим и поведение дяди Вани: сколько бы ни говорила ему любимая женщина о том, что он ее мучает, Войницкий, не думая о ней, не заботясь о ней, продолжает ее изводить. Его любовь откровенно эгоистична.

Во втором действии Елена Андреевна говорит дяде Ване: «Когда вы мне говорите о своей любви, я как-то тупею и не знаю, что говорить. Простите, я ничего не могу сказать вам. (Хочет идти.) Спокойной ночи» [5, С13, с. 79]. Но в это время она буквально измождена физически, ухаживая за больным мужем, она не спит уже вторую ночь, к тому же она душевно измучена беспрестанным брюзжанием Серебрякова. Этим же объясняется ее реакции на жалобы мужа, который, повторим, замучил ее, изможденную, своим брюзжанием и беспочвенными обвинениями. А ее безжалостность по отношению к Войницкому в конце эпизода вызвана тем, что он говорит с ней в пьяном состоянии.

Не могут не раздражать и не отталкивать Елену Андреевну и «нравственные» аргументы дяди Вани, подталкивающие ее к измене мужу, с которыми мы знакомимся во время его разговора с Астровым: «...Эта верность фальшива от начала до конца. В ней много риторики, но нет логики. Изменить старому мужу, которого терпеть не можешь, — это безнравственно; стараться же заглушить в себе бедную молодость и живое чувство — это не безнравственно» [5, С13, с. 68]. «Чего вы ждете? Какая проклятая философия мешает вам? Поймите же, поймите...» [5, С13, с. 79] — обращается к ней Войницкий, называя нравственные нормы «проклятой философией».

Таким образом, поведению Елены Андреевны есть объяснения и, в еще большей степени, чем Астрову, частичное оправдание.

Вряд ли возможно оправдать Марию Васильевну, мать центрального героя пьесы. Сколько бы мы ни говорили о ее интеллектуальной и духовной ограниченности, невозможно не упрекать ее за то, что в ответ на отчаянные крики страдающего сына: «Я зарапортовался! Я с ума схожу... Матушка, я в отчаянии! Матушка!» — она строго ответила: «Слушайся Александра!» [5, С13, с. 102].

Поразительную бесчувственность по отношению к дяде Ване проявляет Серебряков. Но и его поведению тоже есть свое объяснение, частично его оправдывающее: он старый, больной и тоже страдающий человек. В связи с его образом можно говорить об эгоизме несчастного: горе, несчастье обычно отделяет человека от других (о таком эгоизме Чехов пишет в рассказе «Враги»). К тому же Войницкий ведет себя враждебно по отношению к профессору, наверняка, прямо не объясняя причину.

Итак, только по отношению к матери Войницкого нет никаких объяснений, а потому и оправданий ее отчуждения. Нам следует говорить о ее эмоциональной тупости по отношению к сыну.

Таким образом, некоторая отчужденность по отношению к Войницкому персонажей пьесы имеет свои объяснения и отчасти оправдания. Тем не менее, тема отчуждения в «Дяде Ване» имеет большее значение, чем в «Чайке».

Перейдем к «Трем сестрам».

В этой пьесе, как и в «Чайке», есть пары, в которых один человек любит другого, а тот его — нет. Это Ирина и Тузенбах, Маша и Кулыгин, Ирина и Соленый.

В первом действии Тузенбах говорит Ирине о своей любви к ней. И она отвечает: «Николай Львович, не говорите мне о любви» [5, С13, с. 135]. Но очевидно, что Тузенбах много раз уже говорил ей о своей любви, и она уже привыкла, а потому и просит его не продолжать. А главное — влюбленный и не ждал ответа, согласно ремарке, «не слушая», он продолжает: «У меня страстная жажда жизни, борьбы, труда, и эта жажда в душе слилась с любовью к вам» [5, С13, с. 135].

Во втором действии барон скажет Вершинину: «По-вашему, даже не мечтать о счастье! Но если я счастлив!» [5, С13, с. 146]. Тузенбах безответно влюблен, но парадоксальным образом он счастлив. И именно потому, можно полагать, Ирина не очень-то волнуется за него и спокойно просит не говорить ей о любви.

В конце пьесы перед уходом на дуэль Тузенбах опять скажет младшей Прозоровой о своей любви и о том, что она его не любит, и Ирина ответит: «Это не в моей власти! Я буду твоей женой, и верной, и покорной, но любви нет, что же делать! (Плачет.) Я не любила ни разу в жизни. О, я так мечтала о любви, мечтаю уже давно, дни и ночи...» [5, С13, с. 180]. Ирина говорит о своей мечте о любви не обязательно к барону, не чувствуя, что это жестоко по отношению к любящему ее будущему мужу.

Затем, понимая, что, может быть, видит возлюбленную в последний раз в жизни, Тузенбах просит: «Скажи мне что-нибудь...». Ирина восклицает: «Что? Что? Кругом все так таинственно, старые деревья стоят, молчат... (Кладет голову ему на грудь.)» [5, С13, с. 180]. Затем Тузенбах повторяет: «Скажи мне что-нибудь. Ирина. Что? Что сказать? Что? Тузенбах. Что-нибудь. Ирина. Полно! Полно!»...» [5, С13, с. 180]. Младшая Прозорова не почувствовала серьезности момента, состояния своего будущего мужа, не нашла слов, чтобы поддержать его.

Этот эпизод в пьесе единственный, за который мы можем упрекать Ирину, но суровых упреков она не заслуживает.

В отличие от Тузенбаха, Соленый в первый раз говорит Ирине о своей любви: «...Вы не такая, как все, вы высоки и чисты, вам видна правда... Вы одна, только вы одна можете понять меня. Я люблю, глубоко, бесконечно люблю...» [5, С13, с. 154]. Ирина отвечает: «Прощайте! Уходите». Штабс-капитан продолжает: «Я не могу жить без вас. (Идя за ней.) О, мое блаженство! (Сквозь слезы.) О, счастье! Роскошные, чудные, изумительные глаза, каких я не видел ни у одной женщины...» [5, С13, с. 154]. Ирина холодно ему отвечает: «Перестаньте, Василий Васильич!». Полное отсутствие участия по отношению к Соленому объясняется не только тем, что Ирина его не любит как человека, но и тем, что она, по ее словам, его боится. Но все-таки она могла бы с ним разговаривать мягче.

Жестоко ведет себя по отношению к любящему ее мужу Маша. Например, он говорит ей: «Жена моя хорошая, славная... Люблю тебя, мою единственную...» [5, С13, с. 165]. В ответ она сердито начинает спрягать на латыни глагол «любить». Кулыгин продолжает говорить о ней, и она с раздражением произносит: «Надоело, надоело, надоело...».

Конечно, Маша не любит мужа, и он интеллектуально и духовно не развит по сравнению с ней. Конечно, он без конца твердит ей о том, какая она прекрасная женщина, как он ее любит, что не может не надоесть, но все-таки она могла быть более участливой к нему, тем более что она виновна перед ним, виновна в супружеской измене. И никакой вины перед мужем за супружескую неверность Маша не испытывает.

Как кажется, у нас нет оснований говорить об отчуждении от людей Вершинина. Но обратим внимание на один эпизод. В конце второго действия полковник говорит Кулыгину: «Федор Ильич, поедемте со мной куда-нибудь! Я дома не могу оставаться, совсем не могу... Поедемте!» [5, С13, с. 156]. Он собирается отправиться развлечься куда-нибудь с человеком, жена которого ему с ним изменяет. Остаться один на один с обманываемым им супругом и развлечься — эта перспектива никак его не смущает, он не испытывает никакой нравственной неловкости. Самое поразительное в этом эпизоде — ответ Кулыгина: «Устал. Не поеду. (Встает.) Устал». Он, что видно из текста пьесы, подозревает то, что жена ему изменяет, но отказывается ехать с Вершининым не потому, что это нравственно для него невозможно, а потому что устал.

На основании этого эпизода мы можем говорить о равнодушии и полковника к личности Кулыгина.

Единственный человек в пьесе, который страдает от отчуждения — это Андрей. Он говорит о своем городе: «...ты всех знаешь и тебя все знают, но чужой, чужой... Чужой и одинокий» [5, С13, с. 141]. Но он говорит об отчуждении от жителей города, а не от главных персонажей пьесы.

Таким образом, мы можем говорить только лишь об отчуждении Маши по отношению к мужу и Вершинина по отношению к нему же, и это отчуждение не находится в пьесе на первом плане, оно не очень-то значимо, потому что Кулыгин второстепенный персонаж. Отчуждена от Тузенбаха и Соленого в нескольких эпизодах Ирина, но этому имеются определенные объяснения, а потому и частичное оправдание.

В целом можно сказать, что три сестры, Вершинин и Тузенбах понимают друг друга и живут едва ли не душа в душу. А Чебутыкин прямо говорит о своей любви к сестрам.

Таким образом, тема отчуждения в «Трех сестрах» менее значима, чем в «Дяде Ване».

Важно и то, что в пьесах Чехова, включая «Вишневый сад», никто из главных героев не страдает от отчуждения и не говорит о нем. Исключением является Андрей Прозоров, который не относится к центральным героям пьесы, и, возможно, Треплев в конце «Чайки».

Страдает от одиночества Шарлотта в «Вишневом саде», она говорит: «Все одна, одна, никого у меня нет и... и кто я, зачем я, неизвестно... <...> Так хочется поговорить, а не с кем... Никого у меня нет» [5, С13, с. 215]. Но Шарлотта лишь второстепенный персонаж.

Только в «Вишневом саде» есть отчуждение между центральными героями пьесы.

Исследователи этой комедии уже много писали об отчуждении от Раневской Трофимова и Лопахина, которые просто не могут понять, что значит для нее вишневый сад, не могут полноценно сострадать ей. Но и сама Раневская не заботится о людях, рядом с ней живущих. Она беспечно транжирит деньги, не думая о своих дочерях, на последние средства (15 000 рублей, присланных ярославской бабушкой) она уезжает в Париж, к нему, и спрашивается, на что будут жить ее близкие. Больного старика, Фирса, всю свою жизнь отдавшего хозяевам, Любовь Андреевна изначально и не собиралась оставлять в своей семье: «Фирс, если продадут имение, ты куда пойдешь?» [5, С13, с. 236] — спрашивала она преданного слугу в третьем действии. В то же время Яшу она не оставляет и берет с собой в Париж. И в нескольких других эпизодах комедии проявляется отчужденность Любови Андреевны по отношению к людям, в том числе и близким ей.

В эпизодах пьесы, в которых обнаруживается отчуждение между ее персонажами, нет ничего, что могло бы его объяснить. Отчуждение в «Вишневом саде» выглядит как естественное и воспринимаемое персонажами как вполне нормальное состояние людей, о котором никто из них ничего не говорит (видимо, его не осознавая) и от которого никто не страдает.

В своей комедии Чехов изобразил представителей главных социально-политических сил того времени: дворян, капиталиста-предпринимателя, революционера, — и наделил их одним и тем же недостатком — отчуждением по отношению к людям.

Эгоизм, отчуждение, недостаток душевной чуткости — это пороки, которые, по Чехову, как были, так и останутся в жизни, надеяться на улучшение которой в нравственном отношении не приходится. Вышедшие на авансцену русской жизни купцы и предприниматели ничем не лучше уходящего в прошлое дворянства и обличающих существующий строй жизни революционеров, представленных в пьесе образом Пети Трофимова.

Чехов связывает свои надежды на улучшение жизни не с изменением экономического или политического строя, а с нравственным совершенствованием человека и деятельностью отдельных порядочных людей. Он писал И.И. Орлову: «Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям — интеллигенты они или мужики, — в них сила, хотя их и мало. Несть праведен пророк в отечестве своем; и отдельные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна; что бы там ни было...» [5, П8, с. 101].

Так называемых «диалогов глухих», в которых каждый, не откликаясь на другого, говорит о своем, в рассмотренных нами пьесах мало. И надо отметить, что такой диалог, когда каждый говорит о себе, обычен в нашей жизни и вовсе не свидетельствует об отчуждении людей. Например, один человек говорит другому: «Из-за этой гнусной погоды у меня ломит ноги», — а другой отвечает: «А у меня подскочило давление».

Таким образом, тема отчуждения очень важна в «Вишневом саде», значительно менее — в «Дяде Ване», а в «Трех сестрах» и «Чайке» она малозначима. Утверждение о господстве в драматургии Чехова отчуждения между людьми — преувеличение, оно не подтверждается анализом пьес.

Список использованных источников

1. Долженков, П.Н. Погибшая «Чайка»: диагноз Нины Заречной // Творчество А.П. Чехова: природа, человек, общество. — Ростов-на-Дону, 2018. — С. 80—86.

2. Зингерман, Б.И. Театр Чехова и его мировое значение. — М.: Наука, 1988.

3. Линков, В.Я. Художественный мир прозы А.П. Чехова. — М.: Изд-во Московского университета, 1982.

4. Спивак, Р.С. Чехов и экзистенциализм // Философия А.П. Чехова: Междунар. науч. конф. (Иркутск, 27 июня — 2 июля 2006 г.): Материалы / Иркут. гос. ун-т. Фак. филологии и журналистики; под ред. Собенникова А.С. и др. — Иркутск, 2008. — С. 193—208.

5. Чехов, А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. — М.: Наука, 1974—1983.

6. Шах-Азизова, Т.К. Чехов и западноевропейская драма его времени. — М.: Наука, 1966.