У Чехова вообще любви много. Вспомним знаменитую спецификацию, перечень компонентов «Чайки»: «Комедия, три женских роли, шесть мужских, четыре акта, пейзаж... пять пудов любви» [П6, с. 85]. В действительности любви даже не 5 пудов, в чеховском мире разливается целый океан любви, а значит, постоянно звучат, «от Севильи до Гренады», и признания в нежных чувствах. Иногда это целый калейдоскоп объяснений — сколько возможных пар, столько и признаний; в «Трех сестрах», например, уже в первом действии Тузенбах объясняется Ирине, Андрей Наташе, Вершинин Маше... А дальше Соленый будет объясняться той же Ирине... Автору этих строк даже не приходило в голову, пока специально не пришлось «произвести мониторинг», что в творчестве Чехова эта тема так все пронизывает и организует... Причем мы говорим о состоявшихся объяснениях, а сколько еще не состоявшихся, когда слова дрожали на губах, но все кончилось ничем, как в рассказе «На пути» — и в то же время возможность, и даже необходимость этого несбывшегося события очевидны и для автора, и для читателя.
Мы попытались рассмотреть разнообразие конкретных сюжетных ситуаций, весьма многочисленных и, кажется, совсем не схожих, являющихся, однако, воплощениями одной ситуативной модели, объяснения / признания в любви, часто с одновременным предложением руки и сердца. Мы предлагаем говорить не о сюжетном архетипе с более или менее предопределенным развитием, финалом и предполагаемой, заложенной оценкой (как, например, у С. Бочарова: «Ситуация любовного несовпадения — это известный и много раз использованный в мировой литературе сюжетный архетип» [3, с. 31]), не о сложившемся мифе (у А. Макушинского в статье «Отвергнутый жених, или Основной миф русской литературы XIX века» [6, с. 228—245]), а именно о ситуативной модели, заданной схеме, которая определяется в маркетинге как «цельная, обобщенная, типичная и встречающаяся в жизни потребителя модель ситуации» [2]. Итак, наша задача — и типология, и описание этой ситуативной модели, или типичной ситуации, или сюжетной схемы, но не лейтмотива, не основного мифа.
Ситуация эта на протяжении многих лет актуальна и для самого Чехова, в переписке его встречаются упоминания о матримониальных планах и, соответственно, объяснениях: «Вчера, провожая домой одну барышню, сделал ей предложение. Хочу из огня да в полымя... Благословите жениться» (Билибину В.В., 18 января 1886) [П1, с. 183]. Впрочем, отношение к планируемому объяснению всегда не слишком серьезно, окрашено иронией: «...Хотя, впрочем, я еще ни разу не видел своей богатой невесты. И она меня не видела. Я ей напишу так: «Полюби не меня, а идею»... и трону ее этим» (А.М. Евреиновой, 1889) [П3, с. 174]. Эта насмешливая, отрицающая всякий пафос интонация в описании важнейшего события станет ведущим принципом и в художественной прозе — что попытаемся показать дальше.
Вообще для классической русской прозы этот подход, мягко говоря, необычен. Ситуация объяснения в русской повести (романе) обладает сверхзначимостью, это маркер не только мужской, но вообще человеческой состоятельности героя. Если в литературе классицизма проверкой ее (т. е. состоятельности) была способность умереть или рисковать жизнью, то в новой литературе (отсчет, условно, с «Евгения Онегина») проверка — способность любить, даже не стать инициатором, а просто ответить на вызов. И вызов-то совсем не страшный, не предполагающий смертельного риска, этот вызов — требование всего лишь подтвердить способность принимать участие в жизни (об этом знаменитая статья Чернышевского «Русский человек на rendez-vous»).
Именно поэтому данная ситуация была выбрана для недавнего социолингвистического эксперимента. Бабенко Л.Г. и Эльстон-Бирон А.В. в статье «Дискурс «Объяснение в любви»: проблема автоматического выявления (на материале произведений А.П. Чехова)» представили авторскую разработку по автоматическому обнаружению ситуации объяснения в любви (на базе Национального корпуса русского языка). В результате у Чехова «выявлено свыше 200 текстов, содержащих текстовые репрезентации ситуации объяснения в любви. 40 из них выделяются авторами статьи, как наиболее полно репрезентирующие искомую ситуацию» [1].
Мы рассмотрели подробно около 35 чеховских произведений. Это настоящий калейдоскоп объяснений: объясняются мальчики, мужчины, юнцы, девушки и зрелые дамы... Объясняются устно и письменно (например, в «Безотцовщине»). Объясняются в шутку и всерьез. Сразу отметим, что предложение руки и сердца и объяснение в любви — не всегда совпадающие события. Объяснение в любви чаще всего сопровождается предложением брака, но возможно и такое объяснение, за которым предложение вовсе не следует, эти вещи оказываются не всегда жестко обусловлены; наконец, может быть и предложение без объяснения в любви, она отсутствует или не принимается в расчет. Но это совсем иная, отдельная тема.
Итак, типология:
1. Классическое объяснение, не осложненное дополнительными оттенками — видим в тех же «Трех сестрах», или, самый чистый, беспримесный вариант — в «Черном монахе».
2. Нелепое, травестированное объяснение — центр рассказа «Дорогие уроки».
3. Объяснение-эксперимент — ситуация в «Шуточке», которая, конечно, совсем не «шуточка» — это изощренная, увлекательная, опьяняющая обоих участников игра: «Скоро Наденька привыкает к этой фразе, как к вину или морфию. Она жить без нее не может» [5, с. 23].
4. Антиобъяснение — поскольку заканчивается оно отказом — в «Юбилее»: «Ну, я с Катей поговорила, поплакала, повлияла на нее, она тут же на вечере объяснилась с Грендилевским и отказала ему» [12, с. 218].
5. Антиобъяснение в «Безотцовщине» является таковым, поскольку объясняются (Платонов с Софьей) в давно прошедшей любви: «Извините меня за резкость... Но ведь я любил вас! Я любил вас больше всего на свете, а потому вы и теперь мне дороги... Я так любил эти волосы, эти руки, это лицо...» [11, с. 86].
6. Иной вариант антиобъяснения, опять-таки в «Безотцовщине» (на этот раз Платонов с Анной Петровной), — в этом случае происходит подмена иной, высшей любовью: «А разве я не люблю вас? Я люблю вас добрую, умную, милосердную <...> Люблю как женщину — человека! Неужели же всякая любовь должна подтасовываться под известный род любви? Моя любовь для меня в тысячу раз дороже той, которая взбрела вам на ум!..» [11, с. 80].
7. Вынужденное объяснение. В «Рассказе неизвестного человека» Зинаида Федоровна просто вымогает признание: «Пусть я покажусь вам неделикатной, жестокой, но куда ни шло: вы любите меня? Ведь любите?» [8, с. 206]. И добивается своего: «Мне жить хочется <...> Вы только что говорили про любовь, но для меня было бы довольно и одной близости вашей, вашего голоса, выражения лица...» [8, с. 207—208].
8. Объяснение в нелюбви («О том, как я в законный брак вступил»): «И, можно вам сказать, это объяснение в нелюбви было счастливее любого любовного объяснения» [2, с. 155].
9. Объяснение формально состоявшееся, но очень странное, поскольку заранее отвергается возможность достижения результата, находим в «Бабьем царстве»: «Мои и ваши вкусы не совпадают: вы должны быть развратны, а я давно уже пережил этот фазис и хочу любви тончайшей, не материальной, как солнечный луч, то есть, с точки зрения женщины ваших лет, я уже ни к чёрту не годен» [8, с. 286]. Разглагольствования Лысевича сопровождаются таким ироническим пояснением: «Теперь он уверял себя, что Анну Акимовну он любит платонически, идеально, хотя сам не знал, что это значит» [8, с. 287].
10. Интересный случай — объяснение заочное, в отсутствие объясняющегося, чужими устами, и даже несанкционированное. Таков, например, рассказ Клеопатры про чувства Анюты Благово: «Как она тебя любит, если б ты знал! В этой любви она признавалась только мне одной...» [9, с. 273].
11. Еще один вариант — вообще отказ от объяснения — оно передоверено третьему лицу: «Тетя, — быстро проговорила Вера, — я выхожу за доктора Нещапова. Только поговорите с ним сами... я не могу... И опять ушла в поле» [9, с. 323—324] («В родном углу»).
12. Несостоявшееся объяснение — до которого герои просто не успели добраться. Так разрешается ситуация в рассказе «Человек в футляре»: «И, по всей вероятности, в конце концов он сделал бы предложение и совершился бы один из тех ненужных, глупых браков, каких у нас от скуки и от нечего делать совершаются тысячи, если бы вдруг не произошел kolossalische Skandal» [10, с. 48].
Не случилось, как уже отмечено выше, объяснения и в рассказе «На пути», но совсем по другим причинам.
К вышеизложенному остается сделать два важных добавления.
Первое. Наиболее часто встречающимся вариантом трансформации данной ситуации является травестия или пародирование ее. Почему? Пафос всегда под ударом, под прицелом иронии. Чехову же, его творческой манере, ирония в высшей степени свойственна. А ничего более патетического, чем объяснение в любви, — и представить невозможно. Можно сказать, что разные виды профанации ситуации составляют подавляющее большинство ее парадоксальных вариантов.
Уже в первой пьесе, в «Безотцовщине», есть экзерсисы на тему травестии — сцена объяснения Платонова и Грековой:
«Грекова. Вы... Вы меня любите? Да?.. Да?
Платонов (пищит). А ты меня любишь?» [11, с. 69].
В ранних произведениях эта тенденция может быть оформлена предельно грубо — в юмореске «И то и се» это просто введение гадкой, шокирующей подробности. В одном случае на воротничке влюбленного обнаруживаются «два большущие клопа» [1, с. 103], в другом все разрушает появление перед влюбленным гимназистом грозного инспектора.
В «Дачных правилах» травестия обеспечивается переходом в иной стилевой регистр: «Городовым и дворникам вменяется в обязанность наблюдать: a) чтобы объяснения в любви производились высоким слогом; b) чтобы в этих объяснениях не было выражений, клонящихся к ниспровержению дозволенного законом здравого смысла [3, с. 22].
Вот еще вариант такого перехода — условия конкурса, темой которого как раз и объявлено такое объяснение: «Условия конкурса: 1) Участниками конкурса могут быть только лица мужского пола <...> 3) В письме автор объясняется в любви; доказывает, что он действительно влюблен и страдает; проводит тут же, кстати, параллель между простым увлечением и настоящею любовью <...> автор должен быть литературен, приличен, нежен, игрив и поэтичен» [4, с. 297] («Конкурс»).
В «Злом мальчике» травестия патетической ситуации осуществляется с использованием другого приема, без канцеляризмов, без помощи клопов или инспектора, а несколько сложнее — наложением стилистически разнородных текстов: «Я должен сказать вам многое, Анна Семеновна... Очень многое... Когда я увидел вас в первый раз... У вас клюет... Я понял тогда, для чего я живу, понял, где мой кумир, которому я должен посвятить свою честную, трудовую жизнь... Это, должно быть, большая клюет... Увидя вас, я полюбил впервые, полюбил страстно! Подождите дергать... пусть лучше клюнет...» [2, с. 179].
Самый простой и наглядный вариант профанации торжественного момента мы видим в «Предложении», когда матримониальные планы отменяются примитивной амбицией собственника: «Чубуков: И эта кикимора, эта, вот именно, куриная слепота осмеливается еще делать предложение и прочее! А? Предложение!» [11, с. 323].
Неспособность героини к любви становится причиной профанации объяснения в «Ариадне»: «Ариадна старалась влюбиться, делала вид, что любит, и даже клялась мне в любви. Но я человек нервный, чуткий; <...> тут же веяло на меня холодом, и когда она говорила мне о любви, то мне казалось, что я слышу пение металлического соловья» [9, с. 112].
А вот случай противоположный, простодушное объяснение, когда профанация есть результат не бездушия — чувств-то как раз с избытком — а отсутствия элементарной культуры: «Очень она мне понравилась, и стал я ей комплименты говорить, ...а она покраснела, смеется и всё смотрит мне в самые глаза и не мигает. Потерял я разум и начал объяснять ей свои любовные чувства... Она отперла калитку, впустила, и с того утра стали мы жить, как муж и жена» [7, с. 344] («Бабы»).
Пародийная ситуация идеологизированности объяснения изображена в рассказе «В Москве»: «Тогда она кокетливо грозит мне пальцем и говорит: Хорошо, я буду любить вас, но с условием, что вы высоко будете держать знамя.
И когда я держу ее в своих объятиях, она шепчет: Будем бороться вместе...» [7, с. 504—505].
А вот в «Знамении времени» — противоположный случай, полное отделение объяснения, то есть «жизни сердца», от жизни настоящей, в которой существуют ум, честь и совесть. Объяснение происходит в ситуации, когда оно кажется абсолютно невозможным: «Это твое дело... Объясняйся с ним, выходи за него замуж, но ради Бога будь осторожна... Я знаю этого субъекта... Большой руки подлец! Сейчас же донесет, ежели что...» [2, с. 262]. И объяснение происходит! И завершается успешно!
Наконец, самое важное — подходим к причинам этой травестии.
В рассказе «Огни» дано наиболее ясное идеологическое обоснование сущностной причины, которая заставляет автора вновь и вновь издеваться над этим жанром. Это констатация лживой и предательской сущности самого жанра объяснения: «Я крепко схватил ее за руку, стал осыпать поцелуями ее лицо, шею, плечи и продолжал клясться и давать обещания. В любовных делах клятвы и обещания составляют почти физиологическую необходимость. Без них не обойдешься. Иной раз знаешь, что лжешь и что обещания не нужны, а все-таки клянешься и обещаешь» [7, с. 130].
И здесь сформулируем второе добавление: внешними (случайными), или истинными, существенными причинами часто (почти всегда?) бывает обусловлена принципиальная невозможность адекватно объясниться в любви словами. Почему? Язык бессилен. Выход сам собой напрашивающийся, вытекающий из общей линии развития нашей литературы — выше слова целомудренное молчание. И кто только об этом не писал!
Жуковский: «Все необъятное в единый вздох теснится, И лишь молчание понятно говорит» [4, с. 336].
Примерим на ситуацию объяснения тютчевское хрестоматийное: «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь...» [7, с. 105].
И Фет: «Как беден наш язык! — Хочу и не могу. — Не передать того ни другу, ни врагу, Что буйствует в груди прозрачною волною» [8, с. 203].
Бессилие слова с горечью констатировали и Мандельштам, и Лермонтов... Об этом же писал Лотман — как раз в связи с ситуацией объяснения в любви, правда, применительно не к Чехову, а к Л.Н. Толстому: «...в вопросах, когда потребность истины делается жизненно необходимой, Толстой предпочел бы вообще обходиться без слов. Так, словесное объяснение в любви Пьера Безухова с Элен — ложь, а истинная любовь объясняется не словами, а «взглядами и улыбками» или, как Кити и Левин, криптограммами. Бессловесное невразумительное «таё» Акима из «Власти тьмы» имеет содержанием истину, а красноречие всегда у Толстого лживо. Истина — естественный порядок Природы. Очищенная от слов (и от социальной символики) жизнь в своей природной сущности есть истина» [5, с. 195].
А попробовать словами — скорее всего выйдет пошлость, о чем речь в рассказе «Огни».
Вывод, к которому приходим мы согласно этой логике вслед за Чеховым, достаточно очевиден: высший жанр, тип, вариант объяснения — объяснение, которого как бы и нет. У Чехова наивысшей ступенью в иерархии моделей признания в любви оказывается объяснение неявленное, имплицитное, невербализованное, но в силу этого еще более трогательное, истинно возвышенное и, именно вследствие своей целомудренности, вызывающее безусловное доверие и сочувствие читателя. В качестве классических высочайших образцов назовем рассказы «Дама с собачкой», «О любви», повести «Дуэль», «Моя жизнь».
Пример в самом деле удивительный, факт парадоксальный — самый показательный, эталонный рассказ о несомненной, изменяющей жизнь любви — обошелся вообще без объяснения. Не считать же объяснением сумбурную речь Анны Сергеевны: «Я так страдаю! — продолжала она, не слушая его. — Я всё время думала только о вас, я жила мыслями о вас. И мне хотелось забыть, забыть, но зачем, зачем вы приехали?» [10, с. 140] («Дама с собачкой»).
Точно так же и в «Дуэли» — объяснение в любви при расставании (воображаемое) происходит без слов: «Надежда Федоровна вообразила, как, прощаясь с Лаевским, она крепко обнимет его, поцелует ему руку...» [7, с. 416]. А завершается все наяву, но вновь без вербализации: «Он порывисто и крепко обнял ее, осыпал поцелуями ее колени и руки... пригладил ее волосы и, всматриваясь ей в лицо, понял, что эта несчастная, порочная женщина для него единственный близкий, родной и незаменимый человек» [7, с. 439].
В повести «Моя жизнь», совершенно так же, как в «Даме с собачкой», объяснение заменяется парафрастической конструкцией, смысл которой может быть понят только через интонацию, атмосферу этой мизансцены: «Она встала и близко подошла ко мне. <...> Ища платка, чтобы утереть слезы, она улыбнулась; мы молчали некоторое время, потом я обнял ее и поцеловал, при этом оцарапал себе щеку до крови булавкой, которою была приколота ее шапка.
И мы стали говорить так, как будто были близки друг другу уже давно-давно...» [9, с. 241].
Наконец в рассказе «О любви» апофатическая тенденция обозначена еще ярче, поскольку необъяснение в любви — уже принципиальная позиция: «Мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались друг другу в нашей любви и скрывали ее робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим» [10, с. 72]. И это необъяснение в любви не менее значимо, чем объяснение в других случаях, оно иллюстрирует основную мысль рассказа — о нелепо устроенной жизни, в общем, неплохих людей: «...для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка» [10, с. 72].
Список использованных источников
1. Бабенко, Л.Г. и Эльстон-Бирон, А.В. в статье «Дискурс «Объяснение в любви»: проблема автоматического выявления (на материале произведений А.П. Чехова»). — [Электронный ресурс: https://www.nauka-dialog.ru/jour/article/view/2906]. — Режим доступа: Электронно-библиотечная система Book.ru. — Текст: электронный.
2. Бадьин, А., Тамберг, В., Ситуативная модель. — [Электронный ресурс: https://www.sinref.ru/razdel/04700reklama/02/101166.htm]. — Режим доступа: Электронно-библиотечная система Book.ru. — Текст: электронный.
3. Бочаров, С.Г. Сюжеты русской литературы. — М., 1999.
4. Жуковский, В.А. Собрание сочинений: В 4 т. — М.; Л.: Гос. изд-во худож. лит., 1959—1960. — Т. 1: Стихотворения, 1959.
5. Лотман, Ю.М. Символ в системе культуры / Лотман Ю.М. Избранные статьи. Т. 1. — Таллинн, 1992. — С. 191—199.
6. Макушинский, А. «Отвергнутый жених, или Основной миф русской литературы XIX века» // У пирамиды. Эссе. Статьи. Фрагменты / Макушинский А.А. — М.: Новый хронограф, 2011. — С. 228—245.
7. Тютчев, Ф.И. Полное собрание стихотворений. — Л.: Сов. писатель, 1987.
8. Фет, А.А. Сочинения и письма: В 20 т. / Т. 5: Вечерние огни. Стихотворения и поэмы 1864—1892 гг., не вошедшие в сборники. Кн. 1. — M.; СПб.: 2014.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |