В XX веке среди многочисленных читательских аудиторий А.П. Чехова появилась особая разновидность читателей, не охваченная ни одной научной классификацией. Во время своего активного существования, в 1920—1950-х гг., этот особый круг читателей — жертвы советских политических репрессий — заведомо не мог быть объектом исследований в области библиопсихологии, социологии чтения, истории культуры, литературоведения. Сегодня, на немалой временной дистанции, отдельные свидетельства помогают воссоздать не более чем эскиз группового портрета невольных читателей Чехова. Впечатления от произведений писателя сохранялись в их долговременной памяти, обогащая внутренний мир, участвуя в осмыслении реальности. Подтверждением тому — своеобразная чеховиана, созданная «врагами народа», осужденными за контрреволюционную деятельность, но впоследствии реабилитированными. В их воспоминаниях и личных письмах встречаются различно мотивированные упоминания произведений Антона Павловича. Прямые цитаты, аллюзии, парафразы, реминисценции к прецедентным текстам являются знаками диалога с писателем в несовместимых с чистым искусством жизненных обстоятельствах. В тюрьмах, исправительно-трудовых лагерях, местах ссылки жертвы террора были обречены на бесправное существование. Человека «вдавливали» в состояние раба.
Учитывая биографические реалии невольных читателей Чехова, трудно ограничиться общепринятыми формулировками «диалог с писателем», «восприятие литературных произведений», «художественные образы», «эстетические впечатления», «фоновые знания», «прецедентные феномены». Добавим к ним не претендующие на терминологичность, но явно необходимые для освещения заявленной темы: «спутничество Чехова», «опорные образы», «персонажи-спутники».
Спутничество Чехова — присутствие чеховских мотивов в индивидуальной культурной памяти и спонтанная их актуализация в конкретной жизненной ситуации — знаковая черта многих читательских свидетельств.
Большинство фрагментов чеховианы жертв политических репрессий были выявлены в эпистолярных и мемуарных текстах, не всегда поддающихся верификации. Прежде всего, это относится к описаниям таких ситуаций, как допрос (мемуарист один на один со следователем), к воспроизведению прямой речи, к записям собственных высказываний, мыслей, переживаний, связанных с конкретным моментом в прошлом. Но все это не умаляет ценность выявленных свидетельств.
В изученных нами источниках прослеживается несколько проблемно-тематических направлений:
восприятие персонажей, образов Чехова, оказавших влияние на то, как репрессированный осознавал факты своей жизни;
непосредственное «участие» произведений Чехова в событиях, значимых для репрессированного;
формы бытования произведений Чехова (чтение текста по книге; вольный пересказ по памяти для группы слушателей — в камере, бараке; инсценировка рассказов Чехова и постановка драматических произведений на лагерной сцене);
чеховский интертекст в эпистолярии лагерного и ссыльного периода, в мемуарах;
неосознанные чеховские реминисценции при восприятии жизненных событий и в бытовом поведении.
Обратимся к примерам «спутничества Чехова» на первоначальном этапе крестного пути репрессированных. Арестованный и находящийся под следствием человек испытывал сильнейший стресс. Резкое изменение социального статуса, обвинение в несовершенном преступлении, состояние беспомощности, страх — лишь немногие слагаемые крайне травматичного опыта. По-своему уникальны случаи, когда в памяти подследственного спонтанно, в качестве защитной реакции, оживали художественные образы, литературные ассоциации. Сознание призывало на помощь не собственный пережитый ранее опыт: духовной опорой оказывалось воспоминание о прочитанном — об опыте, воспринятом умозрительно и эстетически.
Литературный персонаж или сюжетная ситуация могли парадоксальным образом преображаться в сознании измученного допросами человека. Художественный вымысел, спроецированный на реалии тюремной камеры, кабинета следователя, вызывал эмоции, не предусмотренные классиком. Так травестировался персонаж Чехова в воспоминаниях сотрудницы районной газеты Х.В. Волович, арестованной 14 августа 1937 г. в городе Мень, Черниговская область: «После ужина — опять на допрос. И так целую неделю. В голове у меня гудело, хотелось упасть на паркет и спать, спать, спать. В памяти всплыл рассказ Чехова «Спать хочется». Нянька задушила ребенка, который не давал ей спать. Может быть, задушить следователя? Я чуть не расхохоталась. Вот дура! Какой бред лезет в голову...» [2, с. 499].
Память невольных читателей обращалась не только к художественным произведениям, но и к письмам Чехова. М.П. Папкова, до ареста 6 февраля 1942 г. работавшая в Институте мировой литературы им. А.М. Горького, вспоминала, как следователь начал «однажды разговор о том, как я отношусь к мышам и лягушкам, а на следующий раз обещал посадить меня в карцер, где тесно, узко, одиночка, да еще и мыши, и лягушки. Тут уж я не выдержала: «Ясно, если в первом действии на стене висит ружье, в последнем из него будут стрелять»...» [8, с. 43]. Известное высказывание Антона Павловича из письма к А.Л. Лазареву-Грузинскому от 1 ноября 1889 г. обычно приводится в вольном переложении, в том числе и теми, кто с текстом письма незнаком. Разговор со следователем, описанный М.П. Папковой, интересен не только фактом цитирования именно Чехова, но и попыткой преодолеть строгую иерархию, говорить на равных, иронизировать над словами следователя. Можно предположить, что реплика с фразой из Чехова служит маркером некоторых иллюзий арестантки о личности следователя.
Иллюзорность своих представлений о следователе, почерпнутых из романа Достоевского, осознала арестованная 27 апреля 1936 г. О.Л. Адамова-Слиозберг: «Я представляла себе следователя умного и тонкого, как Порфирий из «Преступления и наказания», я ставила себя на его место и была уверена, что в два счета поняла бы, кто передо мной находится, и немедленно отпустила бы такого человека на волю» [1, с. 22].
Иллюзии по поводу взаимопонимания в диалоге со следователем, надежды на обоюдное стремление установить истину характерны и для письменных показаний театрального режиссера В.Э. Мейерхольда от 28 июня 1939 г. Арестованный называет имена Чехова и Горького, с которыми был знаком лично: «К порогу революционных событий 1917 г. я пришел, как видите, не только с тяжелым грузом того, что получил я воспитанием в купеческой семье, я принес, собой еще и насквозь проникнутое ядами идеализма мировоззрение. А.П. Чехов предостерегал меня: бросьте всех этих Пшибышевских. Встречи мои с А.М. Горьким у А.П. Чехова в Ялте тоже прошли для меня бесплодно. Гниль в мозгах туго выбивалась» [4, с. 28].
Имя и слово Чехова, эпизодически возникавшие во внутренних монологах и в общении со следователями, подают нам сигналы о «спутничестве» писателя в условиях трагического существования жертвы репрессий.
Свидетельства устного бытования произведений Чехова в местах заключения содержат некоторую информацию о личности рассказчиков и восприятии пересказа слушателями. В.А. Шульц, актриса московского Театра-студии Р.Н. Симонова, арестованная в начале 1938 г., вспоминала о переполненной общей камере в Таганской тюрьме, где «было пересказано не поддающееся подсчету множество рассказов Чехова, Горького, Тургенева, Мопассана». Одна из сокамерниц актрисы — пожилая интеллигентная женщина по фамилии Фагэ — «обычно суховато-сдержанная, неожиданно раскрылась, рассказывая «Учителя словесности» Чехова. В душную, полутемную от железного щита на окне, оставлявшего наверху только узкую полоску голубого неба, камеру ворвалась другая жизнь. Зашумели липы старого сада вкруг провинциального помещичьего дома... мы увидели очаровательную юную Марию Годфруа... ее отца, старого русского помещика...» [11, с. 202].
Словесный портрет почитателя Чехова, отбывавшего одновременно с ней ссылку в Карелии, оставила журналистка Е.Н. Федорова. «Милый, сердечный, с большим чувством юмора» человек, по слова мемуаристки, за время ссылки стремительно терял зрение. Между тем, он «был по профессии настоящим медфельдшером, а кроме того, и большим любителем книг, массу читавшим и обладавшим недюжинной памятью. Мы с большим удовольствием слушали <...> как он пересказывал по памяти рассказы Лескова или Чехова» [9, с. 485].
Счастливая возможность держать в руках книгу Антона Павловича выпадала не каждому, и чтение вслух для группы своих товарищей по несчастью было не рядовым событием. Актриса лагерного театра Т.В. Петкевич оставила запись о том, как летом 1948 г. на лагерном пункте Ракпас режиссер А.О. Гавронский читал чеховскую пьесу для группы актеров-заключенных:
«В один из вечеров вохра не стала нас разгонять, и мы засиделись в дощатом закутке Александра Осиповича до утра. Стояла белая июньская ночь. Он читал нам «Трех сестер». Читал так, как мог только он — прибавив к Чехову себя самого и все наши страдания тоже. Потрясенные, мы слушали как будто впервые. <...> Свежий утренний ветерок сотрясал тонюсенькие стволы посаженных на Ракпасе подростков-березок. И так же знобило душу. Неразъясненные догадки про бытие, едва постигнутые чувством, космически интимно звучали в искусстве. Что же оно? И где границы между ним и жизнью?» [7, с. 396].
В лагерном бараке, где находились политические заключенные (осужденные по 58-й статье) и уголовники, прозу Чехова читала вслух Н.А. Иоффе. Дочь первого советского посла в Германии и Японии, Иоффе, начиная с 1929 г., пережила три ареста, ссылку, тюрьму, лагерь и была реабилитирована в 1956 г. Описанный ею эпизод отражает особенности аудитории, в которой преобладали уголовницы, впервые слышавшие прозу Чехова. «Я помнила, что на прииске, где совершенно не было книг, кто-то принес мне толстую общую тетрадь в клеенчатом переплете, и я всю ее исписала стихами, которые знала наизусть. Эта тетрадь пользовалась огромным спросом. И не только среди 58-й. Среди уголовников тоже оказались любители стихов. <...> Но вот кто-то притащил потрепанный томик рассказов Чехова. Без конца и без начала. Но «Дама с собачкой» была целиком. Я предложила прочесть ее вслух. Я старалась читать как можно выразительнее, мне казалось, что высокая чеховская проза должна как-то дойти до них. Они слушали внимательно, когда я кончила, минуты две молчали. Я смотрела на них почти с симпатией: «Дошло?» Но тут одна из них тяжело вздохнула и сказала: «Да... какая барыня ни будь, все равно ее...» На этом моя «просветительская деятельность» закончилась» [5, с. 138].
«Спутничество Чехова» прослеживается и в деятельности лагерных ТЭК (театрально-эстрадных коллективов), концертных бригад, драматических и музыкальных трупп. В структуре лагерей были предусмотрены так называемые КВЧ (культурно-воспитательные части), которые прежде всего должны были проводить идеологическую работу среди заключенных. Под сенью КВЧ и создавались творческие коллективы — самодеятельные и профессиональные. Оставляя за рамками данной статьи исторический обзор спектаклей по прозаическим и драматическим произведениям Чехова в местах лишения свободы, приведем примеры обращения к Чехову, продиктованные внутренней потребностью заключенных, а не навязанные лагерным начальством.
Кукольный театр, созданный заключенными на лагерном пункте Протока под руководством актрисы и режиссера Тамары Цулукидзе, был для Х.В. Волович жизненным оазисом. После перемещения коллектива театра в поселок Княж-Погост Коми АССР лагерное начальство организовало несколько гастрольных поездок актеров-заключенных по лагерным пунктам, колоннам, поселкам. «Меня интересовали только куклы. Я была целиком поглощена ими, погружена в них», — сообщала о себе Х.В. Волович после трагической смерти своей дочери, рожденной в лагерном бараке [3, с. 13]. «Я почти сутками не вылезала из рабочей комнаты. Шила, мастерила. <...> Потом сделала дьячка и фельдшера для чеховской «Хирургии». Я не была уверена, что они понадобятся, но Тамаре Георгиевне они понравились, и она поручила их Линкевичу и Южину». Алексей Линкевич работал с куклой дьячка. «У него и деревянное полено сыграло бы Наполеона. Дьячок так убедительно морщился от боли, разевал рот, скулил, шамкал и дрыгал ногой, когда фельдшер большими клещами вырвал у него здоровый зуб, предварительно влив себе в рот большой стакан водки для храбрости» [3, с. 24]. В условиях неволи кукольная инсценировка рассказа Чехова — знак свободного творческого проявления, внутренняя потребность личности, не уничтоженной обстоятельствами.
В воспоминаниях Х.Г. Фришер о постановке чеховского «Предложения» силами лагерной самодеятельности есть и примечательные заметки о первых зрителях, среди которых были не только политические заключенные. «Наконец сыграли «Предложение». Сыграли хорошо. Многие преступники, особенно рецидивисты, впервые увидели театр. Они приняли все происходящее на сцене «взаправдашно», автор и режиссер для них ровно ничего не значили, зато актеры, действия, диалоги... Доходила даже ирония. Они впервые испытывали воздействие искусства» [10, с. 422].
«Участие» Чехова в своей судьбе Т.В. Петкевич связывала с появлением на ее жизненном пути лагерного театра и режиссера А.О. Гавронского. Студентка Фрунзенского медицинского института, арестованная 30 января 1943 г., была этапирована из Джангиджирского лагеря в Севжелдорлаг, в Коми АССР. Затем перевод с общих работ в театральный коллектив решил ее судьбу. Первым спектаклем в ее актерской биографии стал чеховский «Юбилей», поставленный А.О. Гавронским и с большим успехом сыгранный на лагерной сцене в Княж-Погосте. Репетиции спектакля неизбежно сочетались с уроками мастерства, поскольку режиссер Гавронский умел распознавать и поддерживать талантливых людей: «Каждую мизансцену он отрабатывал множество раз, искал, подсказывал, придумывал, дополнял. Радостная атмосфера репетиций раскрепощала. <...> Александр Осипович едва успевал выговорить, чего хочет, чего ждет от меня, как я, зачарованная его подсказкой, отвечала — переосмыслением реплики, движением. Откуда? Что? Почему? Вникать было некогда. Меня кружила, несла неведомая сила. Вроде бы моя, но скорее сторонняя. Ах, чеховская Татьяна Алексеевна Шипучина! Беззаботное, влюбленное в себя создание! Как она умудрилась сотворить такое с моей жизнью?!» [7, с. 286].
С 1938 по 1944 г. отбывал свой срок на Колыме профессиональный актер Ю.Э. Розенштраух, арестованный и осужденный по подозрению в шпионаже. После того как в 1942 г. был воссоздан коллектив Магаданского музыкально-драматического театра им. М. Горького, заключенный Розенштраух предложил идею проводить вечера художественного слова и подготовил, по собственному почину, программу из двух отделений. «В первом Ю.Э. Розенштраух прочитал рассказы «Шуточка», «Аптекарша», «В Москве», «Из воспоминаний идеалиста», во втором — «В море», «Оратор», «Зиночка», «Роман с контрабасом». Все они очень тепло были приняты зрителем» [6, с. 63—64].
Индивидуальная память и творческое воображение не подчиняются внешнему контролю. Обращение невольного читателя к созданиям Чехова можно обнаружить благодаря чеховским образам и мотивам, присутствующим в текстах и высказываниях бывших заключенных. Прямое цитирование, преднамеренные аллюзии и неосознанные реминисценции — бесспорные свидетельства необходимости опорных чеховских образов и персонажей, избранных читателем и неотделимых от его внутреннего мира.
В воспоминаниях О.Л. Адамовой-Слиозберг чеховские реминисценции возникают в контрастном сочетании неприглядных реалий жизни и неожиданных подарков судьбы. «Везде и всегда мы были погружены в отвратительный тюремный запах — дезинфекции, параши, сапог, махорки, грязного больного тела. И вдруг мы попали в цветущий вишневый сад!» — так пишет мемуаристка о временном пребывании партии заключенных в Суздале. [1, с. 59]. Баня, в которую повели вновь прибывших, находилась в вишневом саду. Заключенные «восприняли вишневый сад как чудо красоты» [1, с. 60]. Но однажды раздался стук топора. «Мы прислушивались всю ночь, и, когда раздавались удары топора, нам казалось, что бьют по нашим телам. Может быть, завтра заколотят окно, и мы снова будем лишены неба? Ведь мы в полной власти своих мучителей. Мы <...> проплакали всю ночь. Со страхом пошли мы на прогулку и увидели шелестящий на ветру, нетронутый чудесный наш вишневый сад. Мы ошиблись, его не рубили — это чинили забор. <...> Мы только через окно видели небо и раз в неделю проходили садом, а души осенены были красотой. Никогда не забуду это суздальское небо и суздальский вишневый сад» [1, с. 60]. В описании эпизода нет ни одного упоминания имени Чехова, но текст буквально пронизан чеховскими мотивами, соткан из опорных символов: «чудесный наш вишневый сад», «стук топора», «неужели наш сад вырубят», «заколотят окно», удары топора «бьют по нашим телам».
В письмах А.С. Эфрон из Туруханска, где она отбывала ссылку, неоднократно встречается имя Чехова, отсылки к его произведениям, цитаты и чеховские мотивы. В письме Б.Л. Пастернаку от 17 апреля 1950 г. находим проникновенный лирический монолог: «Все бы ничего, но я ужасно тоскую, грущу и по-настоящему страдаю о и по Москве. Как никогда в жизни. А ведь жила я там так мало, до 8-ми лет ребенком и потом взрослой года три в общей сложности, вот и все. Это — самая страшная тоска, тоска — неразделенной любви, что ли! Сколько же я видела в жизни городов, стройных и прекрасных, сколько любовалась ими, понимала и ценила, но не любила, нет, никогда. И, покинув их, не больше вспоминала, чем декорации когда-то виденных пьес. Но этот город — действительно город моего сердца, и сердца моей матери, мой город, единственная моя собственность, с потерею которой я никак не могу смириться. И во сне вижу — в самом деле, а не для красного словца — московские улицы, улички и переулочки, именно московские, а не какие-нибудь другие» [12, с. 210]. Вероятные чеховские реминисценции заявляют о себе отдельными словами, фразами, общей тональностью, сближая этот эпистолярный монолог с грезами сестер Прозоровых, с «московским» мотивом из пьесы Чехова «Три сестры». Для ссыльной Эфрон тоска о Москве — непреходящая боль, и оттого в письмах нередки признания: «Во сне вижу только Москву» [12, с. 251].
Рассмотренные в данной статье примеры диалога с Чеховым — лишь небольшая часть выявленного материала. Множеств развернутых цитат было необходимо для ознакомления с фрагментами необычной чеховианы, рассеянными по различным источникам. Воссоздание этого периферийного, но небезынтересного культурного феномена позволит осмыслить судьбы наших соотечественников, судьбы культуры — на фоне Чехова.
Список использованных источников
1. Адамова-Слиозберг О.Л. Путь // Доднесь тяготеет: В 2 т. Т. 1. Записки вашей современницы: [Сб.] / Сост. С.С. Виленский. — 2-е изд. — М.: Возвращение, 2004. — С. 9—131.
2. Волович Х.В. О прошлом // Доднесь тяготеет: В 2 т. Т. 1. Записки вашей современницы: [Сб.] / Сост. С.С. Виленский. — 2-е изд. — М.: Возвращение, 2004. — С. 491—524.
3. Волович Х.В. Оазис: [Воспоминания о лагерных театральных коллективах. 1989 г.] // Архив автора данной статьи. Машинописная копия воспоминаний была получена в подарок от О.А. Поляковой, бывшей сотрудницы Музея Государственного академического центрального театра кукол им. С.В. Образцова.
4. «Дело № 537». Мейерхольдовский сборник. Вып. четвертый. — М.: Изд-во «Артист. Режиссер. Театр», 2022. — 176 с.
5. Иоффе Н.А. Время назад: Моя жизнь, моя судьба, моя эпоха. — М.: ТОО «Биологич. науки», 1992. — 238 с.
6. Козлов А.Г. Огни лагерной рампы. Из истории Магаданского театра 30—50-х годов. — М.: Раритет, 1992. — 140 с.
7. Петкевич Т.В. Жизнь — сапожок непарный. В двух частях. Кн. 1. — СПб.: Балтийские сезоны, 2010. — 504 с.
8. Смольянинова М.Г. Как «красное колесо» прокатилось по судьбам ученых Института мировой литературы им. А.М. Горького АН СССР // Деятели славянской культуры в неволе и о неволе. XX век. — М.: Индрик, 2006. — С. 13—92.
9. Федорова Е.Н. На островах ГУЛАГА: Воспоминания заключенной. — М.: Альпина нон-фикшн, 2012. — 495 с.
10. Фришер Х.Г. В нашей жизни много раз — «так трудно еще не было» // Доднесь тяготеет: В 2 т. Т. 1. Записки вашей современницы: [Сб.] / Сост. С.С. Виленский. — 2-е изд. — М.: Возвращение, 2004. — С. 384—470.
11. Шульц В.А. Таганка. В Средней Азии // Доднесь тяготеет: В 2 т. Т. 1. Записки вашей современницы: [Сб.] / Сост. С.С. Виленский. — 2-е изд. — М.: Возвращение, 2004. — С. 192—228.
12. Эфрон А.С. История жизни, история души: В 3 т. Т. 1. Письма 1937—1955. — М.: Возвращение, 2008. — 360 с.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |