О жизни Чехова написано уже очень много. Но до сих пор его личность не становилась предметом специального изучения.
Исключением является статья известного психолога и психотерапевта М.Е. Бурно «О психастеническом мироощущении А.П. Чехова (в связи с рассказом «Черный монах»)». В ней автор пишет: «Думаю, что Антон Павлович Чехов — психастеник. Это не душевная болезнь, а определенный болезненный характер. <...> Гениев со здоровой душой нет вовсе, и подлинное глубокое творчество всегда есть серьезное лечение гения» [1, с. 14]. Далее он так характеризует психастеника: «Существо психастенического склада: в слабой, вяловатой чувственности <...>. Блеклая чувственность с неловкой, рабски-тревожной неуверенностью в своих чувствах психологически понятно соединена в психастенике с компенсаторной склонностью к тревожному анализу-размышлению о себе и мире и с внешне скромной одухотворенностью» [1, с. 16].
Но главное в психастенике — тревожная мнительность, и она не обнаруживается у Чехова. Также обращает на себя внимание то, что М.Е. Бурно в подтверждение своих выводов цитирует письма писателя 1893 г. и одно 1892 г. Ни до этого времени, ни после в письмах Чехова «психастенических» жалоб и суждений не содержится. Я полагаю, что в этот период своей жизни писатель переживал упадок психической деятельности, что и стало причиной тех его высказываний, на которые опирается М.Е. Бурно, объявляя Чехова психастеником.
Психологи делят всех людей на ряд типов личностей (или психотипов). Но типы личностей в чистом виде в жизни не встречаются, каждый человек есть комбинация нескольких психотипов, но при этом один из них является доминирующим.
М.-В. Нэнси отмечает: «Большинство действительно оригинальных художников имеет сильный шизоидный радикал почти по определению, поскольку они должны противостоять рутине и вносить в нее новую струю. Более здоровый шизоид направит свои ценные качества в искусство, научные исследования, теоретические разработки, духовные изыскания» [9, с. 250].
Я полагаю, что Чехов принадлежал к шизоидному типу личности, точнее, шизоидный психотип в нем доминировал. (Конечно, Чехов не единственный шизоид в отечественном искусстве. Как о шизоидах психологи пишут о Пастернаке, Мандельштаме, Набокове, Шагале, Кандинском, Скрябине, Шостаковиче, Стравинском.) Шизоидный тип в жизни встречается относительно редко. При этом трудно судить, был ли Чехов акцентуированной личностью, находящейся на грани между нормой и заболеванием.
Обосную свое утверждение и покажу, как шизоидные особенности личности писателя отразились в его творчестве и мировоззрении.
Надо подчеркнуть, что сказать, что Чехов шизоид, не значит исчерпать главное в нем, но шизоидность была доминантой его личности.
Шизоидный психотип включает в себя целый ряд подтипов, которым характерны различные особенности личности. Но у этих людей есть общее, которое их объединяет.
Шизоид боится быть поглощенным окружающими людьми, миром в целом. Он боится раствориться в окружающих и в итоге утратить индивидуальность, которую считает высшей ценностью. Из-за страха перед другим шизоид старается избегать тесной душевной близости, интимных связей. Он оказывается в той или иной мере отчужденным, отстраненным от остальных людей. Продемонстрируем эту отчужденность от окружающих у Чехова.
А.П. Кузичева пишет: «Чехов, по воспоминаниям родных, в детстве часами играл сам с собой. В отрочестве не бежал приятелей, но не скучал без них. В юности был поглощен чем-то своим, не вел дневников, в старших классах гимназии ни с кем не сближался. В молодости, даже в компании, в общем разговоре казался одновременно самим по себе, и слушающим, и говорящим, и наблюдающим, и думающим о чем-то своем. Он словно оберегал внутреннее одиночество, свою уединенность, потаенность» [8, с. 439].
А вот что писали современники об отношении писателя к людям. «Всех неизменно держал на известном расстоянии от себя» (И.А. Бунин) [14, с. 521]. «...Он никому не раскрывал и не отдавал своего сердца вполне <...> но ко всем относился благодушно, безразлично в смысле дружбы» (А.И. Куприн) [14, с. 559]. И.Н. Потапенко вспоминал: «Самые близкие люди всегда чувствовали между ним и собою некоторое расстояние. И потому я утверждаю, что у Чехова не было друзей. <...> он-то свою (душу. — П.Д.) не раскрывал ни перед кем» [14, с. 309]. В.И. Немирович-Данченко писал: «...Я не знаю, был ли Антон Павлович вообще с кем-нибудь очень дружен. Мог ли быть?» [14, с. 425].
О.Л. Книппер не раз упрекала мужа за то, что он с ней не до конца откровенен. 30 ноября 1901 г. она писала ему: «Мне интересен только ты, твоя душа, весь твой духовный мир, я хочу знать, что там творится, или это слишком смело сказано и туда вход воспрещается? Нет, право, Антон, мною овладевает какое-то беспокойство, какая-то тоска, отчаяние, когда я чувствую, что ты от меня отдаляешься и когда я начинаю мало понимать тебя» [10]. Книппер просила мужа: «Пиши ты мне больше о себе. Я не знаю, что у тебя в голове, чем заняты мысли, все от меня далеко, все мне чуждо. Ты со мной ничем решительно не делишься, а еще называешь подругой. Пишешь мне о погоде, о которой я могу узнать из газет» (письмо от 14 января 1902 г.) [10]. Она утверждала: «Ты никогда не скажешь, не намекнешь, что у тебя на душе, а мне иногда так хочется, чтоб ты близко, близко поговорил со мной, как ни с одним человеком не говорил. Я тогда почувствую себя близкой к тебе совсем. Я вот пишу, и мне кажется, ты не понимаешь, о чем я говорю. Правда? Т. е. находишь ненужным» (письмо от 15 января 1903 г.) [10].
Даже перед женой, которую он, несомненно, любил, Чехов не мог до конца открывать свою душу, говорить о самом интимном, потаенном.
Конечно, современники по-разному высказывались о Чехове, но я цитирую деятелей искусства, в том числе выдающихся (Бунин, Станиславский, Немирович-Данченко, Куприн, Потапенко, Елпатьевский, Щепкина-Куперник), и интуиции этих людей можно доверять, тем более что говорят они примерно одно и то же. Сказанное ими не следует абсолютизировать. Например, слова Куприна о том, что Чехов не раскрывал свою душу вполне ни перед кем, не означают, что Чехов ни с кем и никогда не вел откровенные разговоры. Вел, но никогда при этом не раскрывался перед другими вполне, то есть не говорил с ними о самом интимном, самом потаенном. У Чехова не было близких друзей, но близкие приятели были.
Даже с женой Чехов не мог бы выдержать длительной близости. Он писал А.С. Суворину: «Извольте, я женюсь, если Вы хотите этого. Но мои условия: все должно быть, как было до этого, то есть она должна жить в Москве, а я в деревне, и я буду к ней ездить. Счастье же, которое продолжается изо дня в день, от утра до утра, — я не выдержу. <...> Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день» [15, П., т. 6, с. 40]. И, видимо, неслучайно писатель поздно женился, и в их совместной с О.Л. Книппер жизни получилось так, как он и хотел: супруга являлась на его «небе» лишь время от времени.
П.В. Волков отмечает: «Многие шизоиды, особенно молодые мужчины, панически боятся брака, боятся задохнуться в рутине повседневности» [2, с. 231]. Чехов писал Суворину: «Я боюсь жены и семейных порядков, которые стеснят меня и в представлении как-то не вяжутся с моею беспорядочностью, но все же это лучше, чем болтаться в море житейском и штормовать в утлой ладье распутства» [15, П., т. 6, с. 94]. (А.П. Кузичева отмечает: «Чехов как-то обронил в разговоре, что «брак сковывает творческую силу»» [8, с. 176]). А когда он все-таки женился, то сообщал сестре: «Не знаю, ошибся я или нет, но женился я, главным образом, из того соображения, что <...> эта женитьба нисколько не изменила образа жизни ни моего, ни тех, кто жил и живет около меня. Все, решительно все останется так, как было, и я в Ялте по-прежнему буду проживать один» [15, П., т. 10, с. 38]. Как видим, главным для Чехова в его женитьбе на Книппер стало то, что это ничего не изменило в его жизни, и он не погрузился в пучину «семейных порядков». Конечно, утверждение о том, что писатель боялся женитьбы и потому женился так поздно, может быть лишь предположением, но вполне вероятным.
М.-В. Нэнси пишет о шизоидах: «Нередко они, из-за их конфликта, связанного с близостью, проявляют бесчувствие <...> и отвечают на проблемы интеллектуализацией» [9, с. 264].
Примеры подобной интеллектуализации встречаются в произведениях писателя.
В «Вишневом саде» Раневская восклицает: «Я могу сейчас крикнуть... могу глупость сделать. Спасите меня, Петя. Говорите же что-нибудь, говорите...» — в ответ Трофимов начинает именно интеллектуализировать проблему: «Продано ли сегодня имение или не продано — не все ли равно? С ним давно уже покончено, нет поворота назад, заросла дорожка. Успокойтесь, дорогая. Не надо обманывать себя, надо хоть раз в жизни взглянуть правде прямо в глаза» [15, т. 13, с. 233]. В «Скучной истории» Катя в отчаянии, рыдая, говорит: «Помогите! <...> Ведь вы мой отец, мой единственный друг! Ведь вы умны, образованны, долго жили! Вы были учителем! Говорите же: что мне делать?» А Николай Степанович вместо того, чтобы прижать приемную дочь к груди и поплакать вместе с нею, утешая, отвечает: «По совести, Катя: не знаю...» — и затем начинает именно рассуждать: «Я гляжу на нее, и мне стыдно, что я счастливее ее. Отсутствие того, что товарищи-философы называют общей идеей, я заметил в себе только незадолго перед смертью, на закате своих дней, а ведь душа этой бедняжки не знала и не будет знать приюта всю жизнь, всю жизнь!» «Давай, Катя, завтракать» [15, т. 7, с. 309], — произносит он в конце концов.
Подчеркнем, что начинает интеллектуализировать проблему именно отчужденный от собеседника персонаж: Николай Степанович от Кати, Петя Трофимов от Раневской.
Таким образом, Чехову была свойственна определенная отчужденность от людей, и этим свойством своей личности он наделял своих персонажей, делал отчуждение людей одной из важных характеристик изображаемого им мира. В «Скучной истории» присутствует даже такая форма отчуждения, как самоотчуждение, отчуждение человека от самого себя: Николай Степанович временами говорит о себе в третьем лице: «он», «носящий это имя».
Шизоид боится близких отношений с другими людьми. В «Страхе» рассказчик говорит о главном герое, Силине: «Должно быть, я любил и его самого» [15, т. 8, с. 127], — но при этом ему тяжелы близкие отношения с ним, он признается: «...Когда он поверял мне свои сокровенные тайны и называл наши отношения дружбою, то это неприятно волновало меня, и я чувствовал неловкость. В его дружбе ко мне было что-то неудобное, тягостное, и я охотно предпочел бы ей обыкновенные приятельские отношения» [155, т. 8, с. 127]. Не хочет он и близких отношений и с его женой, он повторяет сказанное о Силине: «В ее любви ко мне было что-то неудобное и тягостное, как в дружбе Дмитрия Петровича. Это была большая, серьезная любовь со слезами и клятвами, а я хотел, чтобы не было ничего серьезного — ни слез, ни клятв, ни разговоров о будущем» [15, т. 8, с. 137].
На мой взгляд, в «Страхе» Чехов передает рассказчику свое нежелание тесных душевных контактов с людьми, которые для него «неудобны и тягостны».
Отчужденный от людей шизоид одинок. Вот что Чехов говорил об одиночестве.
В 1889 г. он писал Н.А. Лейкину: «Чувство одиночества самое паршивое и нудное чувство» [15, П., т. 3, с. 235]. В «Трех сестрах» Чебутыкин говорит: «Как там ни философствуй, а одиночество страшная штука, голубчик мой» [15, т. 13, с. 153]. В «Записной книжке» Чехова есть и такая запись: «Как я буду лежать в могиле один, так в сущности я и живу одиноким» [15, т. 17, с. 86]. Далеко не один персонаж писателя говорит о своем одиночестве. По свидетельству Т.Л. Щепкиной-Куперник, Чехов носил брелок с надписью: «Одинокому весь мир — пустыня». Я уверен, что он имел в виду прежде всего самого себя.
Писатель мог испытывать и свойственное шизоидам чувство одиночества среди толпы. По пути на Сахалин он писал М.В. Киселевой: «Ах, как ругаются ямщики! Ночью, в этой ругающейся, буйной орде я чувствую такое круглое одиночество, какого раньше никогда не знал» [15, П., т. 4, с. 77], — писал он об этом одиночестве и в другом письме. «Одиночество среди толпы является переживанием шизоида своей отрезанности (от других людей. — П.Д.)», — пишет Г. Гантрип [3, с. 48].
Знакомо писателю было и вселенское одиночество, в «Огнях» инженер Ананьев говорит о том, что он «отдался ощущению, которое я так любил. Это — ощущение страшного одиночества, когда вам кажется, что во всей вселенной, темной и бесформенной, существуете только вы один. Ощущение гордое, демоническое, доступное только русским людям, у которых мысли и ощущения так же широки, безграничны и суровы, как их равнины, леса, снега» [15, т. 7, с. 125].
Из всего отмеченного мною можно сделать вывод, что Чехов не только был одинок (не имел близких друзей и т. д.), но и страдал от одиночества. Писатель стремился к душевным контактам с другими, но не мог преодолеть своей отчужденности от них, своего страха быть поглощенным другими. «И много лет после я не мог установить простых отношений, а ведь только их А.П. и искал со всеми людьми», — сетовал К.С. Станиславский [13, с. 378]. С.Я. Елпатьевский вспоминал: «И когда я уходил от него, у меня всегда была одна и та же мысль: почему этот, так ищущий людей (курсив мой. — П.Д.), человек одинок» [13, с. 574].
М.-В. Нэнси пишет о шизоидах: «Они страстно жаждут близости, хотя и ощущают постоянную угрозу поглощения другими. Они ищут дистанции, чтобы сохранить свою безопасность и независимость, но при этом страдают от удаленности и одиночества <...> но состояние покинутости оказывается менее губительным, чем поглощение» [9, с. 251, 254]. Образно пишет об этой особенности шизоидов Г. Гантрип: «Тот человек, к которому сломя голову бегут, оказывается тем же человеком, от которого затем сломя голову убегают» [3, с. 356].
Писатель стремился к близким душевным контактам с другими, но не мог преодолеть своей отчужденности от них. Главная преграда на пути Чехова к людям таилась в его душе.
Некоторых своих персонажей Чехов наделял и свойственным ему страхом перед жизнью, восприятием другого человека как опасности, гиперболизируя этот страх в образе человека в футляре. М.-В. Нэнси пишет о шизоидах: «окружающий мир ощущается ими как пространство, полное потребляющих, поглощающих, разрушающих сил, угрожающих безопасности и индивидуальности» [9, с. 248], — и чеховский Беликов из-за страха перед этим миром прячется от него в футляр.
Шизоид, боясь поглощения другими людьми, избегает многолюдных сборищ, в которых он оказался бы в центре внимания, чем больше людей устремлены к тебе, тем больше опасность. Гантрип пишет о том, что большинство шизоидных личностей из числа его знакомых хотели бы, чтобы на них не обращали внимания.
Таков же был и Чехов, и он именно боялся публичности. По наблюдениям Потапенко, к чему Чехов «чувствовал непобедимый, почти панический ужас, так это к торжественным выступлениям, в особенности, если подозревал, что от него потребуется активное участие» [13, с. 362]. А.П. Кузичева приводит воспоминание о Чехове А.И. Эртеля, которому писатель говорил: «Главное — у меня страх. Есть болезнь «боязнь пространства», так и я болен боязнью публики и публичности. Это глупо и смешно, но непобедимо. Я отродясь не читал (своих произведений на публике. — П.Д.) и никогда читать не буду. Простите мне эту странность. Когда-то я играл на сцене, но там я прятался в костюм и в грим, и это придавало мне смелость» [8, с. 349].
Когда писатель женился, он попросил А.Л. Вишневского собрать поименованных лиц на званый обед. Станиславский вспоминал: «В назначенный час все собрались <...>. Ждали, волновались, смущались и, наконец, получили известие, что Антон Павлович уехал с Ольгой Леонардовной в церковь, венчаться, а из церкви поедет прямо на вокзал и в Самару, на кумыс. А весь этот обед был устроен им для того, чтобы собрать в одно место всех тех лиц, которые могли бы помешать повенчаться интимно, без обычного свадебного шума» [13, с. 398].
Так Чехов избежал многолюдного сборища, на котором он был бы в центре внимания.
Как представляется, Чехов уютно и раскованно чувствовал себя в небольших компаниях, но в многочисленных стремился оставаться в стороне, тушевался.
Шизоид отчасти отстранен от жизни и других людей. И М.-В. Нэнси отмечает: «Шизоидные люди более чем другие оказываются «аутсайдерами», наблюдателями, исследователями человеческого существования» [9, с. 249].
Т.Л. Щепкина-Куперник вспоминала: «В Москве он разделял наши развлечения, интересы, говорил обо всем, о чем говорила Москва, бывал на тех же спектаклях, в тех же кружках, что и мы, просиживал ночи, слушая музыку, но я не могла отделаться от того впечатления, что «он не с нами» — что он — зритель, а не действующее лицо, зритель далекий и точно старший <...> он — старший, играющий с детьми, делающий вид, что ему интересно — а ему... не интересно. И где-то за стеклами его пенсне, за его юмористической усмешкой, за его шутками чувствовались грусть и отчужденность» [14, с. 229]. Отстраненный шизоид Чехов является и участником жизни и, прежде всего, ее наблюдателем одновременно.
В.И. Немирович-Данченко писал в своих воспоминаниях: «Чехов положительно любил, чтобы около него всегда было разговорно и весело. Но все-таки чтобы он мог бросить всех и уйти к себе в кабинет записать новую мысль, новый образ» [13, с. 434]. А.Р. Кугель вспоминал: «У него (Чехова. — П.Д.) была <...> большая записная книжка, куда он заносил все, что бросалось в глаза или внезапно приходило на ум <...> И мне постоянно казалось, что, когда он слушает, когда улыбается и бросает фразы, на которые ждет реплик, то все время заполняет свою книжку» [7, с. 196].
Эта особенность внутренней жизни писателя отражена им в образе Тригорина, до некоторой степени соотнесенного с самим автором пьесы. В разговоре с Ниной во втором действии знаменитый писатель восклицает: «О, что за дикая жизнь! Вот я с вами, я волнуюсь, а между тем каждое мгновение помню, что меня ждет неоконченная повесть. Вижу вот облако, похожее на рояль. Думаю: надо будет упомянуть где-нибудь в рассказе, что плыло облако, похожее на рояль. Пахнет гелиотропом. Скорее мотаю на ус: приторный запах, вдовий цвет, упомянуть при описании летнего вечера. Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове и спешу скорее запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится!» [15, т. 13, с. 29]. А затем его творческое воображение порождает «сюжет для небольшого рассказа». Тригорин говорит с Ниной искренне и горячо и в то же время отстраненно наблюдает за всем происходящим. Таков же был и Чехов, в этом нельзя сомневаться.
И автор пьесы вновь напоминает нам об этой особенности внутренней жизни своего персонажа в третьем действии. Тригорин ведет с Аркадиной очень важный для них и эмоционально напряженный диалог и вдруг достает записную книжку. «Что ты?» — спрашивает Аркадина. «Утром слышал хорошее выражение: «Девичий бор»... Пригодится» [15, т. 13, с. 43], — отвечает он и, согласно ремарке, расслабленно потягивается.
Г. Гантрип пишет о том, что шизоид «обычно сознает тот факт, что не обладает способностью чувствовать с той эмоциональной теплотой и живым интересом, которые проявляют другие люди» [3, с. 105].
Страсти не владели душой Чехова, он признавался Суворину: «...Для литературы во мне не хватает страсти и, стало быть, таланта. Во мне огонь горит ровно и вяло, без вспышек и треска, оттого-то не случается, чтобы я за одну ночь написал бы сразу листа три-четыре или, увлекшись работою, помешал бы себе лечь в постель, когда хочется спать <...> Страсти мало» [15, П., т. 3, с. 203]. Куприн вспоминал о Чехове: «Он мог быть добрым и щедрым не любя, ласковым и участливым — без привязанности, благодетелем — не рассчитывая на благодарность. И в этих чертах, которые всегда оставались неясными для его окружающих, кроется, может быть, главная разгадка его личности» [13, с. 566]. И.А. Бунин задавался вопросом: «Была ли в его жизни хоть одна большая любовь?» — и отвечал на него: «Думаю, что нет» [13, с. 528]. Конечно, Бунин не утверждал, что Чехов не был способен любить, ведь он писал о любви Чехова к Л. Авиловой, но на «большую любовь» (любовь-страсть), по его мнению, писатель был неспособен.
И в зрелых произведениях Чехова нет персонажей, охваченных страстью.
Поэтому отчасти был прав А.Б. Дерман, писавший: «Дисгармония в природе Чехова состояла в том, что при уме обширном и поразительно ясном он наделен был «молчанием сердца», — слабостью чувства любви (к ближнему. — П.Д.). То, что мы называем непосредственностью чувства, было ему незнакомо» [4, с. 130]. Но Дерман, конечно, преувеличивает «холодность» Чехова и ее роль в творческой деятельности писателя.
Г. Гантрип отмечает: «Одна из замечательных черт, часто обнаруживаемых у шизоидных лиц, — глубокая психологическая проницательность» [3, с. 115]. Н.Е. Конюхов и Е.Н. Конюхова пишут: «Буквально по движениям глаз, по улыбке они (шизоиды. — П.Д.) могут чувствовать переживания другого человека и предугадывать: говорит ли этот человек то, что думает или он тщательно скрывает свои мысли» [6, с. 88]. Глубокая проницательность и была свойственна Чехову. Станиславский восхищался им как «физиономистом», он писал: «Антон Павлович, по моему мнению, был великолепный физиономист. Однажды ко мне в уборную зашел один близкий мне человек, очень жизнерадостный, веселый, считавшийся в обществе немножко беспутным. Антон Павлович все время очень пристально смотрел на него и сидел с серьезным лицом молча, не вмешиваясь в нашу беседу. Когда господин ушел, Антон Павлович в течение вечера неоднократно подходил ко мне и задавал всевозможные вопросы по поводу этого господина. Когда я стал спрашивать о причине такого внимания к нему, Антон Павлович мне сказал: «Послушайте, он же самоубийца». Такое соединение мне показалось очень смешным. Я с изумлением вспомнил об этом через несколько лет, когда узнал, что человек этот действительно отравился» [13, с. 400—401].
Конечно, некоторую отчужденность писателя от людей, недостаточную силу его эмоциональных реакций на них нельзя рассматривать как нравственный дефект. М.-В. Нэнси пишет о шизоидах: «Члены их семей и друзья часто считают этих людей необыкновенно мягкими, спокойными <...> по тому впечатлению, которое они производят на окружающих, это милые, спокойно настроенные, привлекательные эксцентрики». Далее он продолжает: «Не хочу, чтобы у читателя сложилось впечатление, что шизоиды — это холодные и безразличные люди. Они могут быть очень заботливыми по отношению к другим, хотя и продолжают при этом нуждаться в сохранении защитного личного пространства» [9, с. 248, 255]. Нравственные качества человека не зависят от того, к какому типу личности он принадлежит.
М.-В. Нэнси также отмечает: «...Патогномонической (характерной. — П.Д.) защитой шизоидной личностной организации является уход во внутренний мир, в мир воображения <...> Чувствуя себя подавленными (окружающим миром. — П.Д.), они прячутся — или буквально уходя в отшельничество, или погружаясь в свои фантазии» [9, с. 250, 249].
Шизоид уходит в мир фантазий прежде всего потому, что реальность его не удовлетворяет. Г. Гантрип пишет о шизоидном уходе «от мира, не приносящего удовлетворения» [3, с. 44].
Начиная с «Трех сестер» (1901), в произведениях Чехова появляются персонажи, мечтающие о прекрасном будущем, едва ли не грезящие им. В «Невесте» Саша светлое будущее даже называет царством Божиим на земле. «И будут тогда здесь громадные, великолепнейшие дома, чудесные сады, фонтаны необыкновенные, замечательные люди...» [15, т. 10, с. 208], — говорит он. «Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах!» [15, т. 13, с. 244], — утверждает Петя Трофимов. О постоянстве и даже неестественности фантазий Трофимова свидетельствуют его слова: «душа моя всегда, во всякую минуту, и днем и ночью, была полна неизъяснимых предчувствий. Я предчувствую счастье, Аня, я уже вижу его» [15, т. 13, с. 268].
В «Трех сестрах» Вершинин начинает философствовать при всяком удобном случае (даже навсегда прощаясь с Машей), для него философствование, мечты о счастливом будущем — это, прежде всего, наркотик, дающий возможность терпеть жизнь, и место бегства от жизни с ее проблемами. Наркотическая функция мечты о будущем явно обнаруживается в монологе Андрея Прозорова, начинающимся словами: «Настоящее противно, но зато когда я думаю о будущем, то, как хорошо!» [15, т. 13, с. 182]. В этой пьесе Чехова мечты о прекрасном будущем становятся именно средством ухода от неудовлетворяющей действительности.
Куприн писал о ялтинском периоде жизни писателя: «...Никогда не уставал надеяться на светлое будущее, никогда не переставал верить в незримую, но упорную и плодотворную работу лучших сил нашей родины» [13, с. 550]. Станиславский вспоминал о Чехове последних лет его жизни: «Антон Павлович был самым большим оптимистом будущего, какого мне только приходилось видеть. Он бодро, всегда оживленно, с верой рисовал красивое будущее нашей русской жизни» [13, с. 401].
Я полагаю, что в последний период своей жизни Чехов, будучи врачом, осознавал, что жить ему осталось совсем недолго и, как это и свойственно шизоидам, бежал от категорически неудовлетворяющей его действительности в мечты, в мир фантазий о будущем. Можно сопоставить писателя с его персонажем Сашей («Невеста») — со смертельно больным тем же, что и автор рассказа, заболеванием, туберкулезом, и постоянно бегущим от сознания неминуемой смерти в мечты о прекрасном будущем. «Саша уже несколько лет подряд говорит все одно и то же, как по-писанному» [15, т. 10, с. 206], — размышляет Надя, и ее слова свидетельствуют о постоянстве бегства Саши в мир фантазий.
Для шизоидов характерна фантазия о том, что они перенеслись в прошлое и начинают жизнь заново. В «Трех сестрах» Вершинин говорит: «Я часто думаю: что если бы начать жизнь снова, притом сознательно? Если бы одна жизнь, которая уже прожита, была, как говорится, начерно, другая — начисто!» [15, т. 13, с. 132].
«Шизоидные личности часто самоизолируются и проводят длительное время в раздумьях, может быть даже навязчивых, о главных вопросах в их фантазируемой жизни» [9, с. 264], — пишет М.-В. Нэнси. Куприн вспоминал о жизни Чехова в Ялте: «...Нередко в хорошие теплые утра его можно было видеть на скамейке за домом, в самом укромном месте дачи, где вдоль белых стен стояли кадки с олеандрами и где им самим был посажен кипарис. Там сидел он иногда по часу и более, один, не двигаясь, сложив руки на коленях и глядя вперед, на море» [13, с. 548]. Я полагаю, что в эти часы писатель и жил в своем фантастическом мире прекрасного будущего.
Мечты Вершинина и Пети Трофимова о прекрасном будущем можно воспринимать как поданные автором с определенной дозой иронии, но в таком случае следует говорить о самоиронии Чехова. Он не мог не понимать, что это будущее не более чем его фантазии, всего лишь его, вполне возможно, несбыточные мечты. Поэтому, наверное, недаром Тузенбах говорит Вершинину: «...Жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через тысячу лет человек будет так же вздыхать: «ах, тяжко жить!» — и вместе с тем точно так же, как теперь, он будет бояться и не хотеть смерти» [15, т. 13, с. 146]. Неслучайны, на мой взгляд, слова барона о страхе смерти, о котором не один раз говорится в произведениях Чехова. Суворин записал слова писателя: «Смерть возбуждает нечто большее, чем ужас. Но когда живешь, об ней мало думаешь. А когда буду умирать, увижу, что это такое. Страшно стать ничем» [11, с. 579].
Именно этот ужас и заставлял Чехова бежать от реальности в мир своих фантазий, и он иронизировал сам над собой, но ничего с собой поделать не мог, его неумолимо влекло в этот фантастический мир, так как, повторю слова Андрея Прозорова: «Настоящее противно, но зато, когда я думаю о будущем, то, как хорошо!» [15, т. 13, с. 550].
Боясь быть поглощенным другими людьми и в результате утратить индивидуальность, шизоид стремится к независимости от других, к свободе, которые высоко ценит. Г. Гантрип пишет о шизоидах: «Сохранение независимости становится навязчивой идеей» [3, с. 68], — и далее: «Шизоидный человек часто «помешан» на свободе» [3, с. 68].
Одним из главных идеалов Чехова была свобода и даже, как он писал, «абсолютная свобода человека, свобода от насилия, от предрассудков, невежества, черта, свобода от страстей и проч.» [15, П., т. 3, с. 186]. А немного ранее он, перечисляя то, что относится к его «святая святых», писал А.Н. Плещееву: «абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались» [15, П., т. 3, с. 11].
Шизоид не желает быть частью какой-либо человеческой общности, принадлежность к ней, растворение в коллективе угрожает его индивидуальности, он жаждет независимости. В своем письме Чехов признавался: «Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции и, кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником и — только» [15, П., т. 3, с. 11]. Ф.А. Червинский вспоминал о том, как драматург В.А. Тихонов уговаривал Чехова переехать в Петербург, а тот ему отвечал: «Нет уж, голубушка, боже сохрани, — говорил Чехов, хмурясь. — У вас меня сразу в кружки разные втиснут, а тут я сам по себе» [12, с. 183].
Как видим, Чехов стремился к независимости от общественно-политических и иных направлений, группировок и т. п., он хотел бы быть свободным художником, жить отдельно от всех, быть самим по себе.
Как я полагаю, чеховский культ свободы и независимости во многом (но не во всем) был обусловлен шизоидными особенностями его личности.
Стремясь к людям и в то же время, отстраняясь от них, шизоид испытывает потребность в компромиссной позиции. Г. Гантрип отмечает: «...Выраженной шизоидной особенностью является компромисс — ни за, ни против» [3, с. 69].
На мой взгляд, эта особенность личности Чехова отразилась в его творчестве в том, что, изображая конфликтующих персонажей, писатель обычно не становится на сторону одного из своих героев, а сосредотачивается на выявлении достоинств и недостатков каждой из сталкивающихся позиций, наиболее характерным примером этой особенности его творчества стал рассказ «Дом с мезонином». В.Б. Катаев приходит к выводу: «Вот эта особенность авторской позиции — указание на сходство противостоящих друг другу персонажей, на то, что их объединяет и уравнивает, — станет составлять с конца 80-х годов резкое отличие чеховских конфликтов» [5, с. 186].
Шизоид сохраняет дистанцию между собой и окружающими как «способ сберечь свою индивидуальность». Индивидуальность и ее сохранение становятся для шизоида одной из главных жизненных ценностей. То же самое следует сказать и о Чехове.
Когда Л.Н. Толстой в 1897 г. посетил писателя в больнице, он говорил с ним о бессмертии. И вот что по поводу бессмертия по Толстому написал Чехов М.О. Меньшикову: «Он (Толстой. — П.Д.) признает бессмертие в кантовском вкусе; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цели которого для нас составляют тайну. Мне же это начало или сила представляется в виде бесформенной студенистой массы; мое я — моя индивидуальность, мое сознание сольются с этой массой — такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивляется, что я не понимаю» [15, П., т. 6, с. 332]. Чехов настолько ценит свою индивидуальность, что не принимает бессмертие при условии ее утраты.
Писатель протестовал против сведения индивидуального, единичного к общему, против поглощения индивидуального общим, против сведения уникального человека к общему понятию (либерал, демократ, дворянин и т. п.).
Это отразилось в его творчестве, прежде всего в теме «ярлыка», о которой он пишет в первую очередь в пьесе «Леший». В ней Хрущов говорит: «Среда, где к каждому человеку подходят боком, смотрят на него искоса и ищут в нем народника, психопата, фразера — все, что угодно, но только не человека! «О, это, говорят, психопат!» — и рады. «Это фразер!» — и довольны точно открыли Америку! А когда меня не понимают и не знают, какой ярлык прилепить к моему лбу, то винят в этом не себя, а меня же и говорят: «Это странный человек, странный!» Кто бы я ни был, глядите мне в глаза прямо, ясно, без задних мыслей, без программы, и ищите во мне, прежде всего, человека, иначе в ваших отношениях к людям никогда не будет мира» [15, т. 12, с. 24]. В «Дяде Ване» Астров добавляет к словам Хрущова: «Непосредственного, чистого, свободного отношения к природе и к людям уже нет... Нет и нет!» [15, т. 13, с. 84]. В «Именинах» Петр Дмитрич говорит: «У нас на первом плане стоит всегда не лицо, а фирма и ярлык» [15, т. 7, с. 170].
А сам Чехов писал А.Н. Плещееву: «Фирму и ярлык я считаю предрассудком» [15, П., т. 3, с. 11].
Исследователи Чехова не раз уже отмечали сближения, существующие между творчеством писателя и экзистенциализмом. В связи с этим приведем суждение Г. Гантрипа: «Эта философия (экзистенциализм. — П.Д.) рассматривает человеческое существование как укорененное в тревоге и небезопасности, и, как можно судить на основании признаков шизоидной ментальной отстраненности и отчужденности в трудах Хайдеггера и Сартра, эта философия является интеллектуальной концептуализацией фундаментального шизоидного состояния практически всех людей, хотя и в различной степени» [3, с. 355]. Можно полагать, что определенная близость Чехова экзистенциализму может быть объяснена именно «шизоидностью» этой философии. Образно говоря, можно сказать, что Чехов — персонаж из философии экзистенциализма.
В конце статьи отмечу, что анализ личности художников слова в связи с особенностями их творчества и мировоззрения — почти не исследованная область литературоведения. Существующая в нашей науке лакуна должна быть заполнена.
Список использованных источников
1. Бурт М.Е. О психастеническом мироощущении А.П. Чехова (в связи с рассказом «Черный монах») // Целебное творчество А.П. Чехова: Размышляют медики и филологи / Под ред. М.Е. Бурно, Б.А. Воскресенского. — М.: изд-во Российского об-ва медиков-литераторов, 1996. — С. 12—17.
2. Волков П.В. Психологический лечебник: Разнообразие человеческих миров. Руководство по профилактике душевных расстройств / П.В. Волков. — М.: Рипол классик, 2004. — 478 с.
3. Гантрип Гарри. Шизоидные явления, объектные отношения и самость / Гарри Гантрип. — М.: Институт Общегуманитарных Исследований, 2013. — 533 с.
4. Дерман А. Творческий портрет Чехова / А.Б. Дерман. — М.: Мир, 1929. — 348 с.
5. Катаев В.Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации / В.Б. Катаев. — М.: Наука, 1979. — 327 с.
6. Конюхов Н.И., Конюхова Е.Н. Шизоидность / Н.И. Конюхов, Е.Н. Конюхова. — М.: ДеЛи принт, 2011. — 352 с.
7. Кугель А.Р. Листья с дерева // А.П. Чехов и литературно-театральная критика: Сб. ст. по мат-лам Всероссийской науч.-практич. конф. Восьмые Скафтымовские чтения (Саратов, 15 окт. 2020 года). — М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2021. — С. 195—203.
8. Кузичева А.П. Чехов. Жизнь «отдельного человека» [2-е изд.] / А.П. Кузичева. — М.: Молодая гвардия, 2012. — 844 с.
9. Нэнси Мак-Вильямс. Психоаналитическая диагностика. Понимание структуры личности в клиническом процессе / Перевод с англ. под ред. М.Н. Глущенко, М.В. Ромашкевича / Мак-Вильямс Нэнси. — М.: Независимая фирма «Класс», 2001. — 474 с.
10. Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер: в 2 т. // сост. и коммент. З.П. Удальцовой. — М.: Искусство, 2004.
11. Суворин А.С. Дневник Алексея Сергеевича Суворина. — London: The Garnett press. — М.: Изд-во Независимая газета, 1999. — 665 с.
12. Червинский Ф.А. Встречи с А.П. Чеховым // А.П. Чехов и литературно-театральная критика: Сб. ст. по мат-лам Всероссийской науч.-практич. конф. Восьмые Скафтымовские чтения (Саратов, 15 окт. 2020 года). — М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2021. — С. 182—187.
13. Чехов в воспоминаниях современников. — М.: Художественная литература, 1960. — 834 с.
14. Чехов в воспоминаниях современников. — М.: Художественная литература, 1986. — 734 с.
15. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30-ти т. — М.: Наука, 1974—1983.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |