В письме М.О. Меншикову 15 января 1894 года Чехов дал краткую характеристику «Чёрного монаха»: «Это рассказ медицинский, historia morbi. Трактуется в нем мания величия» (П 5, 262). Кажется, прямая характеристика рассказа, данная писателем в письме, повлечет за собой аналогично представленную авторскую позицию в рассказе. Однако непосредственно выражают себя в рассказе только герои, но отнюдь не автор. Важную роль для формулирования каких-либо концептуальных суждений о «Черном монахе» должен играть учет как медицинского, так и историко-литературного, а также биографического контекстов, с помощью которых происходит усложнение и релятивизация авторской позиции. Многообразные контексты соотносятся с интертекстом, обусловливая коммуникативную ситуацию «автор — читатель». Главное внимание автора и читателя сосредоточено на Коврине, главном герое рассказа, который предстает в определенной мере как загадка для читателя. Разгадать ее помогает, прежде всего, интертекст. С.А. Кибальник, анализируя образ доктора Дорна в «Чайке», справедливо заметил, что поведение героя «становится понятно только в свете значительного интертекстуального подтекста» [7, с. 65]. Нечто подобное можно сказать и в отношении Коврина.
Уже не одно десятилетие ученые пытаются найти «ключи» для адекватного понимания чеховского рассказа. В качестве смысловых параллелей к нему брали такие произведения, как «Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Моцарт и Сальери» А.С. Пушкина, «Сильфида» В.Ф. Одоевского, «Красный цветок» В.М. Гаршина. Отмечено созвучие мотивов рассказа идеям Артура Шопенгауэра [13]. В последних работах проводится сопоставительный анализ «Черного монаха» с «Обломовым» И.А. Гончарова [9] и даже с лирикой Блока [2]. Этот перечень продолжает пополняться. В.Б. Катаев справедливо считает, что «самые, казалось бы, наглядные совпадения между текстом «Чёрного монаха» и внешними по отношению к нему источниками могут не приблизить ни на шаг к пониманию его подлинного смысла» [6, с. 194]. Очевидно, приближение к пониманию смысла рассказа требует поиска произведений, которые связаны с «Черным монахом» не только и не столько типологически, сколько генетически, то есть запрограммированы самим автором в его тексте.
Первые фразы рассказа, занимая сильную текстовую позицию, определяют последующую его тональность: «Андрей Васильич Коврин, магистр, утомился и расстроил себе нервы. Он не лечился, но как-то вскользь, за бутылкой вина, поговорил с приятелем доктором, и тот посоветовал ему провести весну и лето в деревне» (VIII, 226). Коврин изначально предстает как клишированный вариант «жреца науки», в любви к которым признавался герой «Письма к ученому соседу», первого рассказа Чехова: «Я пламенно люблю астрономов, поэтов, метафизиков, приват-доцентов, химиков и других жрецов науки (курсив здесь и далее мой. — А.К.), к которым Вы себя причисляете чрез свои умные факты и отрасли наук, т. е. продукты и плоды» (I, 11). Доктор, советующий Коврину «провести весну и лето в деревне», столь же трафаретен, как и «жрец науки». В другом раннем произведении Чехова сказано, где доктор, «там ревматизм от трудов праведных, мигрень, воспаление мозга, уход за раненым на дуэли и неизбежный совет ехать на воды» (I, 17). Совет пожить в деревне ничем не оригинальнее врачебной рекомендации ехать на воды. Таким образом, легкий иронический обертон первых фраз «Черного монаха» может быть раскрыт в контексте системного единства творчества писателя, через автоинтертекст. Вдобавок к этому, читатели журнала «Артист», где впервые был напечатан рассказ, могли уловить в первой его фразе отсылку к модной проблеме «нервного века» и утомления [8].
Современники писателя, обладая иным актуальным апперцептивным фоном, обычно точнее чувствуют неписаную литературную норму и отступление от нее. Так, Иван Щеглов, близкий приятель Чехова, решил вступить в творческую полемику с коллегой и отдельные фрагменты своего романа «Миллион терзаний» (1895) писал с оглядкой на чеховский рассказ. Первые фразы произведения Щеглова — почти калька начала «Черного монаха», только без скрытой иронии: «Теребенев вышел от доктора в самом удрученном настроении... Доктор (еще какой — столичная знаменитость!) нашел у Теребенева чрезвычайно опасную форму мозгового переутомления и самым решительным образом воспретил ему всякое писание... Легко сказать — писателю... И вдруг не писать?!..» [16, с. 121]. Для образа Теребенева прототипом Щеглову послужил, очевидно, отчасти не только Коврин, но и Чехов как автор рассказа. Щеглов заподозрил, что писатель сам заработал «мозговое переутомление» и во многом отразил себя в Коврине. Автор романа «Миллион терзаний», привыкший прямо выражать свои интенции в произведениях, считает, что и у Чехова такой же механизм творческого преображения реальности в художественный текст.
Очевидно, сходную с Щегловым позицию в понимании смысла рассказа занимал и А.С. Суворин, который, будучи по природе и призванию журналистом, тоже привык прямо выражать себя в тексте и делать героя рупором авторских идей. Отвечая ему, Чехов писал: «Кажется, я психически здоров. <...> Во всяком разе если автор изображает психически больного, то это не значит, что он сам болен» (П 5, 264). Авторская позиция растворена в «Черном монахе», и если уж соотносить автора и героя, то частичка Чехова отражена не только в Коврине, но, возможно, и в Песоцком. Согласимся с мнением С.В. Тихомирова, утверждавшего, что рассказ являет собой «характерный пример произведения со скрытым автобиографизмом» [15, с. 35], но автобиографизм этот следует признать лишь субстратом, на котором и из которого вырастает художественный мир произведения.
Обратимся к первой реплике Коврина, с которой он предстает перед читателем. Герой говорит о дыме от костров, которые должны спасти коммерческий сад Песоцких от заморозков и грозящих убытков: «Я еще в детстве чихал здесь от дыма» (VIII, 228). Перебирая в памяти произведения, где упомянут дым, одним из первых вспоминается «Горе от ума» с крылатым выражением — «И дым отечества нам сладок и приятен». Подсказкой для ассоциативного вызова фразы является указание на то, что Коврин приезжает в Борисовку «к своему бывшему опекуну и воспитателю» (VIII, 226). Но ведь аналогичные отношения связывают и Фамусова с Чацким. В комедии Грибоедова сказано, что «Андрея Ильича покойного сынок» был взят на попечение Павлом Афанасьевичем, воспитывался в его доме вместе с Софьей («Да, с Чацким, правда, мы воспитаны, росли»). Сходная ситуация была, видимо, и с Ковриным. Чацкий, по словам Фамусова, «три года не писал двух слов и грянул вдруг, как с облаков». Коврин для читателя рассказа «грянул» из дыма от костров «из навоза, соломы и всяких отбросов» (VIII, 228). В свете аллюзий на «Горе от ума» двусмысленным воспринимается и ответ Тани на вопрос Коврина о том, для чего нужен дым. «Дым заменяет облака, когда их нет...» — просвещает она магистра. В кругозоре героини эта фраза не содержит никакого подвоха, она серьезна и передает верный естественнонаучный смысл. Слова Тани приобретают дополнительное профанное значение, если их связать с репликой Фамусова о грянувшем, «как с облаков», Чацком. Текст окрашивается внутренней иронией вненаходимого автора, который проецирует своих героев на содержание классической русской комедии. Коврин, Песоцкий и Таня с помощью интертекстуальных перекличек предстают еще и как творчески преобряженные вариации персонажей комедии Грибоедова. Старику Песоцкому вполне подходит характеристика Фамусова, данная Софьей: «Брюзглив, неугомонен, скор». Коврин, как и Чацкий, тоже испытывает «горе от ума», но это совсем другой «ум» и другое «горе». Упомянутый выше Иван Щеглов, полемизируя с Чеховым, недаром назвал свой роман «Миллион терзаний», повторяя заглавие статьи Гончарова и окликая тем самым комедию Грибоедова. Для современника Чехова связь этих произведений представлялась достаточно очевидной.
В конце XIX века проблемы ума, переутомления и связанного с ними сумасшествия активно обсуждались не только в художественной литературе, но и в научной. В 1885 году четвертым изданием вышла книга Чезаре Ломброзо «Гениальность и помешательство. Параллель между великими людьми и помешанными» [11], в 1887 году публикуется фундаментальный труд Уильяма Карпентера «Основания физиологии ума с их применениями к воспитанию и образованию ума и изучению его болезненных состояний» [5]. Журнал «Русская мысль» в том же 1887 году помещает научно-популярную работу В. Лесевича «Экскурсии в область психиатрии», где в частности рассматривается «вопрос о соотношении высоких дарований и психопатических явлений» [10, с. 59]. Для читателей рубежа прошлого и позапрошлого веков эти исследования были актуальным чтением и давали основание интерпретировать «Черного монаха» как «чисто патологический» рассказ [4, с. 229]. Для современного читателя описанный в «Черном монахе» маниакальный синдром Коврина, помимо научного фундамента, обладает еще и дополнительным ироническим смыслом.
Профанно-травестийное начало в рассказе усиливается, если соотнести условную болезнь Коврина с теми «заболеваниями», что описаны в юмористическом рассказе Чехова «Случаи mania grandiosa (вниманию газеты «Врач»» (1883). Описанные в нем «случаи тяжелого психоза» (II, 21) легко излечиваются отнюдь не медицинскими средствами. Так, зять рассказчика, помешанный на идее ничтожности гласности и, видимо, мнящий себя кем-то вроде цензора, успешно занимается самолечением в процессе чтения «столичных газет»: «В каждом полученном номере он ищет «предосудительное»; найдя таковое, он вооружается цветным карандашом и марает. Измарав весь номер, он отдает его кучерам на папиросы и чувствует себя здоровым впредь до получения нового номера» (II, 22). В данном случае неадекватность самооценки героя абсолютно очевидна. Завершает галерею чеховских героев, страдающих mania grandiosa, внесценический персонаж из «Вишневого сада» (1904). Это старый барин, который мнил себя доктором и прописывал всем один и тот же «рецепт». Фирс говорит про него: «Барин покойный, дедушка, всех сургучом пользовал, от всех болезней» (XIII, 236).
Сюжетообразующий мотив ума и сумасшествия, в своих литературных истоках восходящий к «Горю от ума», получает новую трактовку в «Черном монахе». За год до его публикации, 25 ноября 1892 года, Чехов в письме Суворину замечает: «Ну-с, теперь об уме. Григорович думает, что ум может пересилить талант. Байрон был умен, как сто чертей, однако же талант его уцелел. Если мне скажут, что Икс понес чепуху оттого, что ум у него пересилил талант, или наоборот, то я скажу: это значит, что у Икса не было ни ума, ни таланта» (П 5, 134). Упомянутых в сравнении чертей можно представить, как искусителей писателя, испытывающих его ум и талант. В рассказе эта роль отведена черному монаху и доказывается художественными средствами сходная мысль о мирном сосуществовании ума и таланта, их равновесии и взаимной обусловленности.
Ум Коврина больше декларируется, чем демонстрируется. Говоря словами того же Василия Семи-Булатова из первого рассказа Чехова, «продукты и плоды» научной деятельности магистра читателю неизвестны. При этом все вокруг дружно считают Андрея Васильича умным человеком. Черный монах прямо льстит ему: «...ты умен» (VIII, 248). Это оценка является одновременно и скрытой самооценкой героя. Песоцкий тоже восхищается умом воспитанника: «А ум? Он всегда поражал нас своим умом. Да и то сказать, недаром он магистр! Недаром!» (VIII, 246). Утверждение ума Коврина нивелируется формой псевдообъективной мотивировки, первый образец которой встречается опять-таки в «Письме к ученому соседу»: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда» (I, 14). Ироническим потенциалом заряжено и слово «недаром». В письме А.С. Суворину серьезные размышления о ближайших и отдаленных целях пишущих Чехов заканчивает игровой фразой: «Не я виноват в своей болезни, и не мне лечить себя, ибо болезнь сия, надо полагать, имеет свои скрытые от нас хорошие цели и послана недаром... Недаром, недаром она с гусаром! — и далее продолжает. — Ну-с, теперь об уме» (П 5, 134).
О таких словах, как магистр, ум, утомился, недаром, можно сказать словами М.М. Бахтина, что они «пахнут контекстами» [2, с. 302], и эти скрытые контексты, как правило, вносят в рассказ более или менее ощутимую иронию. Она играет роль корректива к серьезным аспектам и обусловливает амбивалентность проблематики.
Очевидно, что контекстное окружение рассказа не ограничивается только комедией Грибоедова. В числе автоинтертекстуальных произведений, важных для понимания концептуальной основы «Черного монаха», назовем рецензию-пародию ««Калиостро, великий чародей, в Вене» в «Новом театре» М. и А.Л.» (1883). Чехов подписал ее псевдонимом «М. Ковров», который лишь однократно употреблен в его литературной практике (XVI, 27). Фамилия Коврин перекликается с псевдонимом Ковров и может быть истолкована как ее вариация. Если это так, то логично ожидать какой-то внутренней связи «Черного монаха» с рецензией на постановку оперетты Иоганна Штрауса в театре Михаила Лентовского. Связь обусловлена тем, что пародийная рецензия сопровождалась рисунками брата Чехова (XVI, 407). Художник Николай Чехов умер в 1889 году от чахотки. Historia morbi Коврина заканчивается тем же: «У него шла горлом кровь» (VIII, 253). Перекличка псевдонима Ковров с фамилией героя Коврин позволяет задаться вопросом: не является ли выбор фамилии магистра в «Черном монахе» еще и знаком памяти писателя о брате-художнике? Давно отмеченная «созвучность чеховской натуры — натуре брата Николая» [4, с. 68], проявлялась не только в их творчестве, но и в одинаковой болезни. В письме Суворину Чехов признавался, что свой рассказ он «писал без всяких унылых мыслей, по холодном размышлении» (П 5, 265). Однако далее Чехов не уточняет, над чем именно он холодно размышлял. Не над тем ли, что и его, серьезно больного туберкулезом, ждет та же судьба, что и брата Николая, а также созданного творческой фантазией Коврина?
Пройдет десять лет после публикации «Черного монаха», и жизнь самого писателя, как и брата, а также героя рассказа, оборвется из-за чахотки. Тогда в полной мере проявится сходство финалов жизни биографического автора и героя. Это отметил Борис Лазаревский, записавший в своем дневнике 6 июля 1904 года: «Смерть А.П. не идет из головы. <...> Кажется мне, что смерть его была похожа на смерть Коврина и что, быть может, он видел Черного Монаха или что-нибудь в этом роде и слышал те же слова» [1, с. 572].
Литературная генеалогия псевдонима Ковров, скорее всего, связана с каламбурной скороговоркой. Ее Чехов использовал в «Ионыче» (1898): «Я иду по ковру, ты идешь, пока врешь, — говорил Иван Петрович, усаживая дочь в коляску, — он идет, пока врет...» (X, 33). Каламбур, построенный на омофонах (по ковру — пока вру) и превратившийся в устах Ивана Петровича в клише, — один из примеров рекреационной языковой игры гимназистов, которая была в ходу у братьев Чеховых. Ср. с другой гимназической игровой фразой из письма Александра Чехова — «Не мни, мня, мнимое, не три труп тряпкою» [12, с. 159]. Созвучие фамилий Коврин / Ковров еще больше актуализирует латентную ироническую тональность «Черного монаха», не отменяя при этом драматического финала рассказа, в результате чего создается интонационная амбивалентность произведения.
Проблема неадекватности самооценки героя в рассказе находит отклик в интертексте. Ожидая визит Чацкого, Софья говорит про него: «Вот о себе задумал он высоко...». Нечто подобное можно сказать и про Коврина: его комплиментарные разговоры с Черным монахом есть не что иное, как одновременно еще и монологи с самим собой, внутренне диалогизированные, разведенные по разным голосам и образам, но принадлежащие фактически одному сознанию.
Жанр рассказа не предполагает развернутой демонстрации эволюции героя. В «Черном монахе» намечены лишь своеобразные точки бифуркации в процессе изменения самосознания и самооценки Коврина. В седьмой главке уже женившийся на Тане Андрей Васильич продолжает оставаться высокого мнения о себе: читая французский роман, он все еще думает «о славе» (VIII, 247), но связанное с нею чувство «тоски», которое испытывает герой романа, пока непонятно ему. Последняя девятая главка начинается с констатации факта: «Коврин получил самостоятельную кафедру» (VIII, 253). Вне контекста фразу можно интерпретировать так, что мечты героя о славе, а также его высокое самомнение обоснованно реализовались. Однако этот исходный тезис затем оспаривается нарратором, который фактически берет на себя функцию Черного монаха, с одним важным отличием: он не льстит Коврину, а говорит ему беспощадную правду. Нарратор вступает с героем не в прямой диалог, как призрак, а в форме косвенно-импрессионистической речи, что позволяет передавать когнитивные процессы в сознании Коврина и его перцептивные ощущения: «Он думал о том, как много берет жизнь за те ничтожные или весьма обыкновенные блага, какие она может дать человеку. Например, чтобы получить под сорок лет кафедру, быть обыкновенным профессором, излагать вялым, скучным, тяжелым языком обыкновенные и притом чужие мысли... <...> Опять им овладело беспокойство, похожее на страх, и стало казаться, что во всей гостинице кроме него нет ни одной души...» (VIII, 256). Мечта о славе оказалась миражной, и сама жизнь обманула Коврина, заставляя его накануне смерти испытывать чувство почти абсолютного одиночества.
Велик соблазн признать финал единственно верным вариантом решения проблемы самооценки личности и вынести суровый приговор уже не магистру, а профессору Коврину. Такой подход в принципе не соотносится с позицией Чехова, человека поля, а не полюсов. Следует согласить с мнением И.Н. Сухих, отмечавшего, что «...ни одна из противоположных оценок Ковриным своей личности («я — гений, избранник божий» и «я — посредственность и должен быть доволен этим») не имеет полноценного объективного подтверждения в тексте» [13, с. 106]. В пространстве между этими полюсами располагается динамичная, релятивная оценка героя, предполагающая творческую активность читателя. Отметим и другой важный момент: разные самооценки соотносятся с условной и реальной болезнью Коврина. Кажется, что смерть от туберкулеза отвергает манию величия героя, однако в финале автор возвращается к его исходному состоянию: «Коврин уже верил тому, что он избранник божий и гений, он живо припомнил все свои прежние разговоры с черным монахом и хотел говорить, но кровь текла у него из горла прямо на грудь, и он, не зная, что делать, водил руками по груди, и манжетки стали мокрыми от крови. Он хотел позвать Варвару Николаевну, которая спала за ширмами, сделал усилие и проговорил:
— Таня!» (VIII, 257).
В последних проблесках сознания Коврин представляет себя не тем, кто он есть в настоящее время, не «обыкновенным профессором», живущим с женщиной-нянькой, а прежним молодым магистром, влюбленным в Таню, мечтавшим о славе и оценивавшим свои силы и свой талант в превосходной степени. Через смерть Коврин обретает внутреннюю свободу. Расставаясь со своим героем, автор по-христиански дарует ему прощение и оправдание. Выбранная форма предиката — уже верил — побуждает читателя к реверсивному возвратному чтению рассказа: оказывается, будучи магистром, Коврин все-таки не вполне был убежден в том, что он «избранник божий и гений». С помощью интертекста и иронии, условной и реальной болезней героя Чехов ставит в рассказе важную онтологическую проблему — неадекватности самооценки личности, влекущую за собой искаженное мировидение и неподлинное существование человека.
Список использованных источников
1. Ахметшин Р.Б. Современники о смерти А.П. Чехова (Письма, дневники, пресса) // Чеховиана. Из века XX в XXI: итоги и ожидания. — М.: Наука, 2007. — С. 510—576.
2. Барковская Н.В. «Черный монах» А.П. Чехова и А. Блока (к проблеме лирического сюжета) // Уральский филологический вестник. Русская литература XX—XXI веков: направления и течения. — 2016. — № 3. — С. 28—37.
3. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества / М.М. Бахтин. — М.: Искусство, 1986. — 486 с.
4. Измайлов А. Чехов А.П. 1860—1904. Биографический набросок / А. Измайлов. — М.: Тип. И.Д. Сытина, 1916. — 592 с.
5. Карпентер У.Б. Основания физиологии ума с их применениями к воспитанию и образованию ума и изучению его болезненных состояний / У.Б. Карпентер. Т. 2. — СПб.: Тип. В.В. Комарова, 1887. — 361 с.
6. Катаев В.Б. Чехов: проблемы интерпретации / В.Б. Катаев. — М.: Изд-во МГУ, 1979. — 326 с.
7. Кибальник С.А. Доктор Дорн против писателя Мопассана (об интертекстуальном подтексте чеховской «Чайки») // Филологические науки. — 2022. — № 1. — С. 62—72. DOI 10.20339/PhS.1-22.062.
8. Кубасов А.В. Идея «вырождения» в поэтике и криптопоэтике А.П. Чехова // Проблемы исторической поэтики. — 2021. — № 3 (19). — С. 373—388. DOI: 10.15393/j9.art.2021.9682.
9. Ларин С.А. Historia morbid: «Обломов» И.А. Гончарова — «Черный монах» А.П. Чехова // Вестник ВГУ: Серия Филология. Журналистика. 2004. — № 2. — С. 36—39.
10. Лесевич В. Экскурсии в область психиатрии. 2. О психическом вырождении // Русская мысль. — 1887. — № 3. — С. 50—82.
11. Ломброзо Ч. Гениальность и помешательство. Параллель между великими людьми и помешанными / пер. и предисл. К. Тетюшиновой / Ч. Ломброзо. — СПб.: Изд-ие Ф. Павленкова, 1885. — 353 с.
12. Письма А.П. Чехову его брата Александра Чехова / подгот. текста, вступ. статья и коммент. И.С. Ежова. — М.: Соцэкгиз, 1939. — 567 с.
13. Рев М. Специфика новеллистического искусства А.П. Чехова («Черный монах») // Проблемы поэтики русского романтизма XIX века. Сб-к статей ученых Ленинградского и Будапештского университетов. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1984. — С. 213—227.
14. Сухих И.Н. Проблемы поэтики Чехова / И.Н. Сухих. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1987. — 180 с.
15. Тихомиров С.В. «Черный монах» (Опыт самопознания мелиховского отшельника) // Чеховиана. Мелиховские труды и дни. — М.: Наука, 1995. — С. 35—44.
16. Щеглов И. Миллион терзаний / И. Щеглов // Русское обозрение. 1895. — № 1. — С. 121—171.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |