Чехов мало изучен.
Впечатление малой изученности Чехова я вынес и из наблюдений над маленькой сюитой его произведений: «Неизданная пьеса», написанная в 1880—1881 году, рассказ «Осенью», написанный в 1883 году, пьеса «На большой дороге» — 1884 год и рассказ «Воры» — 1890 год. Между тем, эти произведения очень интересны, будучи связаны в один творческий ряд оригинальным героем.
В так называемой «Неизданной пьесе» Чехова, опубликованной Н.Ф. Бельчиковым по автографу из Центрархива в 1923 году, но написанной еще в 1880—1881 году, выведено одно лицо, которое в афише обозначено так: Осип, малый лет 30, конокрад. Для основной интриги пьесы это лицо — второстепенное, служебный персонаж. Но Осип, однако, появляется довольно часто, и автор уделяет ему немалое внимание. При первом появлении Осипа на сцене, главный герой пьесы, учитель Платонов, аттестует его: «Конокрад, чужеяд, человекоубийца и вор», «одно из интереснейших кровожадных животных современного зоологического музея», — и находит, что ему бы «пустыню с витязями», «богатырей с стопудовыми головами», что он «уколотил бы Соловья Разбойника». Героиня, генеральша Анна Петровна Войницына, находит, что у него «зверские глаза». Сам Осип не возражает против своей уголовной характеристики и подтверждает, что каждую зиму сидит в остроге. О народе, который он грабит, отзывается презрительно: «Осел нонче народ стал... Все норовит исподтишка, артелью... И обижать такой народ не жалко». Ему можно поручить за четвертную искалечить человека, он срывает золотую цепочку с некоего Венгровича, своего знакомого, с которым имел дела. Он спокойно говорит Платонову, что пришел его зарезать. Наряду с этим у него какие-то покаянные настроения. И Платонову, и лакею Василию он предлагает: «Ударь меня по щеке за то, что я вредный человек», «плюнь мне в лицо за то, что я вредный человек». И тут же вдруг издевательски заставляет Василия становиться перед собой на колени. Осип презирает народ, но вот относительно Платонова сам, однако, говорит: «Молодчина. Доброты у него только мало. Все у него дураки, все у него холуи. Нешто можно так. Ежели бы я был хорошим человеком, то я так бы не делал... Я этих самых холуев, дураков и жуликов ласкал бы... Самый несчастный народ они, заметьте».
Необычно и другое его чувство: он платонически и покорно влюблен в молодую генеральшу Войницыну: «Чуть было не утопился с тоски, генерала хотел подстрелить». Безвольно и преданно он исполняет всякие поручения и капризы красавицы-генеральши, например, отправляется замаливать грехи по монастырям, — даже после того, как становится свидетелем ее любовного свидания с Платоновым. Потом пытается зарезать этого своего счастливого соперника.
В пьесе Осип появляется эпизодически, но его образ разработан четко, ничуть не хуже, чем другие персонажи этой юношеской драмы Чехова, вообще — слабой, незрелой: ведь, автору тогда было всего двадцать лет. В пьесе много мелодраматичности, хотя уже проглядывает поэтика будущей драмы настроений.
Тремя годами позже напечатан был в «Будильнике»1, рассказ «Осенью». В нем нет интересующего нас героя, но по сюжету рассказ тесно связан с пьесой «На большой дороге», и поэтому его придется охарактеризовать. Несложный сюжет этого рассказа таков. Близко к ночи, глухой осенью сидит в кабаке дяди Тихона компания богомольцев и извозчиков; сюда загнал их дождь. Среди них находится один человек, которого называют «барином» — бывший человек, алкоголик, истрепанный, голодный. Неистовая жажда его требует водки, а получить ее нельзя, так как он все уже пропил. Он обращается к кабатчику с просьбой дать ему в долг рюмку водки, тот отказывает. После тяжелой внутренней борьбы, барин предлагает заложить кабатчику золотой медальон с портретом любимой женщины. За медальон барин получает стакан водки. В кабаке появляется веселый, разбитной мужичок, он узнает в барине своего прежнего помещика Семена Сергеича и бесцеремонно рассказывает присутствующим, кто таков этот теперешний пьяница. Он был помещиком, очень богатым и щедрым, но его постигло не-счастие: жена, которую он горячо любил, бежала от него из-под венца к своему любовнику. Затем случилась и другая беда: он поручился за родственника в банке, тот не уплатил своего долга, и — барин разорился. Он постепенно опускается до кабака на большой дороге.
Слушатели, прежде относившиеся к барину пренебрежительно, теперь выражают ему сочувствие. Кончается рассказ так: «Фонарь вспыхнул и потух. В углу скороговоркой забредила богомолка. Малый с рябым лицом вслух помолился богу и растянулся на прилавке. Кто-то еще подъехал... А дождь лил и лил... Холод становился все сильней, и, казалось, конца не будет этой подлой, темной осени».
Таков сюжет. Надо сказать, что это произведение Чехова, написанное им в 23-летнем возрасте, не совсем обычно для того Антоши Чехонте, который тогда писал юмористические рассказы. Здесь начинают светиться черты подлинного таланта. Хорошо подмечена психология бывшего барина и окружающих лиц, хорошо очерчен мужичонок, попадающий в кабак, и кое-что другое. Но есть и такие черты, которые оставляют эстетическую неудовлетворенность и напоминают, что мы имеем дело с сотрудником юмористического листка. Ухо режут некоторые подробности. Когда барин просит у кабатчика в долг рюмку водки, то кабатчик отвечает: «Много вас шляется тут прохвостов». Автор подхватывает это словечко «прохвост», и затем, словно загипнотизированный им, много раз его повторяет: «Прохвост покачал головой и медленно сплюнул», «прохвост вдруг оборвал свою речь», «прохвосту стало совестно», «Что же теперь мне делать? — спросил тихо прохвост, голосом полным отчаяния» и т. д. Есть в рассказе отголоски юмористической стилистики: «Ветер выл в трубе волком, визжал поросенком», или еще — «Изредка по всему исхудалому телу, начиная с страшно испитого лица и кончая резиновыми калошами, пробегала легкая судорога». Можно было бы отметить и еще несколько шероховатостей. В изложении чувствуется эскизность — как в разработке образа барина, так и обстановки.
По-видимому сам Чехов остался неудовлетворен этим рассказом. Об этом можно догадываться и потому, что он не включил его ни в первое издание своих сочинений — 1900, и ни во второе — 1903 года.
Но неожиданно мы убеждаемся, что Чехов бережно хранил образы и сюжет этого произведения. 4 ноября 1884 года он пишет юмористу Лейкину, издававшему журнал «Осколки»: «В эту неделю не посылаю Вам несколько рассказов, ибо был все время и болен и занят: пишу маленькую чепуху для сцены — вещь весьма неудачную». Биографы долго не находили произведения, к которому могли бы относиться эти строки, и только в семье Чеховых хранилось смутное воспоминание о какой-то пьесе, запрещенной петербургским цензурным комитетом. Предполагали, что эта пьеса называлась «Барин». Счастливая случайность обнаружила, что пьеса хранится там под другим названием — «На большой дороге», драматический этюд в одном действии А. Чехонте». На экземпляре пьесы пометка цензора драматических сочинений Кейзера фон-Нилькгейма: «К представлению признано неудобным. 20 сентября 1885 года. Неудобно. Мрачная и грязная пьеса — не может быть дозволена. К запрещению».
Итак, эта пьеса была найдена сравнительно поздно. В первый раз она была напечатана в 1914 году в альманахе «Слово», сборник 2-й; в издание Маркса она не вошла и только в 1919 году перепечатана Государственным издательством в новом собрании сочинений Чехова.
Когда пересматриваешь эту пьесу, то сразу бросается в глаза тесная связь ее с рассказом «Осенью». Действующие лица те же самые: кабатчик Тихон, барин Семен Сергеевич Борцов, проезжий мужичок Кузьма, те же окружающие барина лица — богомолки, извозчики и проч. Но когда вникнешь ближе в текст, то видишь, что здесь произведена существенная переработка. Правда, многое совпадает с рассказом. Реплики кабатчика и барина, рассказ мужичонка и еще некоторые детали взяты буквально из рассказа. Но многое изменено.
В пьесе появляется несколько новых действующих лиц: жена барина — Марья Егоровна, старец-странник Савва, богомолки Назаровна и Ефимовна. Рябой извозчик, фигурировавший в рассказе «Осенью», превращается в фабричного Федю. Самый сценарий сильно осложнен. Глухое упоминание о богомольцах разрастается в полновесные образы. Таков старец Савва, весь проникнутый религиозным чувством, не боящийся смерти и рассказывающий о святых. Таковы богомолки Назаровна и Ефимовна, которые выступают в разговорах очень отчетливо, со своим особым языком, настроением, суевериями и готовностью к моральным сентенциям.
Любопытно проследить, как в пьесе вырастает фигура «малого» с рябым исцарапанным лицом. Несколько строк рассказа разрастаются в пьесе в целый законченный образ фабричного малого Феди.
Но особенное обличие пьесы от рассказа составляет новый образ — Мерик. Он появляется, когда все лица уже даны, и в нескольких драматических эпизодах автор характеризует этого человека.
Это бродяга, не помнящий родства.
Мерик. Был Андрей Поликарпов, а нонче, почитай, Егор Мерик.
Тихон. Зачем так?
Мерик. Какой билет Бог послал, так и обозначилось. Месяца два, как Мерик.
Сам он рассказывает, что украл топор, а Тихон, при его появлении предостерегает всех: «Православные, стерегите карманы да одежку, коли жалко. Лихой человек. Скрадет». А Мерик подхватывает: «Ну, деньжонки пущай берегут, ежели есть, а касательно одежды — не трону. Брать некуда». Столь же откровенно он рассуждает, когда отъезжает от кабака почта, — что он за тридцать пять лет ни разу почты не ограбил, а «теперь уехала, поздно...»
Затем автор, не в своей авторской ремарке, а в разговорах действующих лиц, обращает внимание на глаза Мерика.
Ефимовна (Мерику). Глазищи-то какие злющие... В тебе, парень, ворог сидит... Ты на нас не гляди...
Она же. Отверни глазища-то. Гордыню бесовскую отверни.
И потом опять несколько раз богомолки говорят о глазах Мерика, так что Савва их успокаивает: «Пущай глядит, богомолочки. Молитву творите, глаз и не пристанет...»
Эти разговоры о страшных глазах, эти справки о грабительской профессии Мерика, эта его откровенность о себе самом — живо напоминают нам старого знакомого, конокрада Осипа из «Неизданной пьесы» 1880 года. Дальнейший текст удостоверяет, что сходство идет гораздо глубже, становится тождеством.
В Мерике есть какая-то душевная тревога. Когда он, выслушав рассказ мужичонка о том, как убежала жена от барина, высказывается по этому поводу, то в словах его глухо слышится, что и он когда-то испытал подобную драму.
Тихон. Натрепали ему бабы вихор, вот он и топорщится.
Мерик. Не я один... Спокон века, пока мир стоит, люди плачутся... Не даром и не зря в сказках да песнях чорта с бабой на одну линию ставят... Не даром. Хоть наполовину, да правда... (Пауза). Барин вон дурака ломает, а я нешто от большого ума в бродяги пошел, отца-мать бросил.
Федя. Бабы?
Мерик. Гоже, как вот и барин... Ходил, как окаянный, завороженный, счастьем похвалялся... день и ночь как в огне, а пришла пора, открыл глаза... Не любовь была, а одно только обманство...
Федя. Что же ты ей сделал?
Мерик. Не твое дело... (Пауза). Убил, думаешь? Руки коротки... Не то что убьешь, но еще и пожалеешь... Живи ты и будь ты... счастлива. Не видали бы только тебя мои глаза, да забыть бы мне тебя, змея подколодная.
Эта глухая повесть о любовной драме напоминает нам увлечение Осипа генеральшей Войницыной.
В беглом разговоре Мерика с богомолками и Федей чувствуется, что в Мерике что-то есть незаурядное, какая-то свобода от крестьянского мировоззрения. Он говорит, что чорта нельзя видеть: «Грех... Не с вашим глупым понятием людей наставлять. Народ вы темный, в невежестве». На слова Феди, что в Кубани мужики счастливы, Мерик возражает: «Счастье... счастье за спиной ходит... Его не видать. Коли локоть укусишь, и счастье увидишь... Одна глупость...»
Есть в Мерике и какие-то социальные переживания. Появляясь в кабаке среди сбродной компании, он приветствует ее мягко и благожелательно: «Здорово, беднота!»
Ефимовна. Отверни глазища-то. Гордыню бесовскую отверни.
Мерик. Молчи ты, старая карга. Не гордыней бесовской, а лаской и словом добрым хотел почесть долю горькую. Словно мухи жметесь от холода — ну жалко стало, хотел доброе слово вымолвить, нужду приголубить, а вы рожи воротите.
Этим пренебрежением к мужикам и вместе с тем сочувствием к бедноте Мерик опять напоминает нам Осипа, с его заступничеством за «холуев».
В Мерике живут какие-то буйные силы, не находящие себе применения.
Мерик (потягивается). Эх, силищу бы свою показать. (Дверь хлопает от ветра). С... ветром бы эфтим помериться. Не сорвать ему двери, а ежели что, кабак с корнем вырву. (Встает и ложится). Тоска.
И вот этому Мерику суждено впутаться в драматическую ситуацию. Именно, выслушав рассказ о несчастьи барина и рассматривая медальон, Мерик вдруг со злобой бросает его на пол. Барин оскорбляется, но все понимают, что Мерик негодует на обидчицу. Затем появляется и сама обидчица. Оказывается, что барыня Марья Егоровна проезжала мимо кабака, у экипажа сломалась рессора, и барыня принуждена остановиться и укрыться на время в кабаке дяди Тихона. Здесь узнает ее покинутый муж. Он бросается к ней с горячими и нежными словами, но она в испуге отшатывается и не хочет его и слушать. Тут происходит бурная сцена.
Мерик (вскакивает и пристально вглядывается ей в лицо). Партрет. (Хватает ее за руку). Она самая. Эй, народ. Жена баринова.
Марья Егоровна. Пошел прочь, мужик! (Старается вырвать у него свою руку). Денис, что же ты смотришь? (Кучер Денис и кабатчик Тихон подбегают к ней и хватают Мерика под руки). Это разбойничий вертеп. Пусти же руку. Не боюсь я... Подите прочь!
Мерик. Постой, сейчас отпущу... Дай мне сказать тебе одно только слово... Одно слово, чтоб ты поняла... Постой... (Оборачивается к Тихону и Денису). Прочь вы, хамы, не держите. Не выпущу, покеда слова не скажу. Постой... сейчас... (Бьет себя кулаком по лбу). Нет, не дал бог разума. Не могу я тебе этого слова придумать.
Марья Егоровна (вырывает руку). Поди ты прочь! Пьяницы... Едем, Денис. (Хочет итти к двери).
Мерик (загораживает ей дорогу). Ну погляди ты на него хоть одним глазком. Приголубь ты его хоть одним словечком ласковым, богом молю.
Марья Егоровна. Возьмите от меня этого юродивого.
Мерик. Так пропадай же ты, проклятая, пропадом. (Взмахивает топором. Страшное волнение. Все вскакивают с шумом и криком ужаса. Савва становится между Мериком и Марьей Егоровной... Денис с силой отталкивает в сторону Мерика и выносит свою барыню из кабака. После этого все стоят как вкопанные. Продолжительная пауза).
Борзов (ловит в воздухе руками). Мари!.. Где же ты, Мари?
Назаровна. Боже мой, боже мой... Душеньку мою надорвали вы, убивцы! И что за ночь окаянная.
Мерик (опуская руку с топором). Убил я ее, али нет?
Тихон. Благодари бога, цела твоя голова...
Мерик. Не убил, стало-быть... (Пошатываясь идет к своей постели). Не привела судьба помереть от краденого топора... (Падает на постель и рыдает). Тоска. Злая моя тоска. Пожалейте меня, люди православные.
На этом опускается занавес.
Пьеса «На большой дороге» более разработана, чем ее прототип — рассказ «Осенью». Здесь более совершенный язык, шероховатости и тривиальности выброшены вон. Лица, намеченные в рассказе эскизно, лишь несколькими штрихами, здесь разработаны в полновесные образы. Фабричный Федя, богомолки, старец Савва — все это зарисовано уже с большей бытовой и психологической четкостью и дает красочный фон, на котором разыгрывается драма.
Что касается самого барина, то он остается почти неизменным, но зато в драме появляется новое лицо, Мерик, настолько значительное, что он делит поровну с барином внимание читателя. Затем драматическая ситуация осложняется появлением Марьи Егоровны, столкновением Мерика с кабатчиком и финальной сценой, готовой заключиться убийством.
Я нахожу, что это произведение по бытовой живописи и многим другим чертам достойно сценического воплощения. На сцене прибегали к драматизации рассказов Чехова. Между тем эта пьеса не только не ставится, но даже мало читается. Та же судьба, которая постигла ее когда-то в цензурном комитете, продолжала тяготеть над ней и позже.
Сам Чехов после 1884 года не забыл этого произведения, хотя оно, по-видимому, и осталось в одном экземпляре, хранившемся в цензурном архиве. Через шесть лет, 15 марта 1890 года, Чехов писал А.С. Суворову: «Побуждаемый корыстью, а частью вдохновением, написал я рассказ, который и посылаю одновременно с сим письмом. Только, голубчик, пришлите мне корректуру, ибо рассказ написан сапожной щеткой и нуждается в ретуши. Надо много сократить и кое-что исправить; исправил бы я и теперь, но голова настроена на сахалинский лад, и во всем, что касается изящной словесности, я теперь не в состоянии отличить кулька от рогожи. Надо подождать и прочесть в корректуре». И затем через несколько дней, тоже в письме к Суворину, спрашивает: «Получили мой рассказ?» Рассказ был получен Сувориным и под названием «Черти» напечатан в «Новом времени»2. Впоследствии он был перепечатан в сочинениях Чехова, уже под названием «Воры».
В этом рассказе четыре действующих лица: фельдшер Ергунов, заблудившийся зимой поздно ночью и попадающий в лесу на постоялый двор, пользующийся дурной славой; дочка содержательницы постоялого двора Любка, молодая, статная, мощная девушка; Калашников, отъявленный мошенник и конокрад; Мерик, напоминающий Мерика в пьесе «На большой дороге».
Я не буду останавливаться на других лицах, возьму только маленькую цитату, характеризующую Мерика: «Мерик же держал себя хватом. Он видел, что Любка и Калашников любуются им, и сам считал себя молодцом, и то подбоченивался, то выпячивал вперед грудь, то вытягивался так, что трещала скамья»... Из беседы выясняется, что Мерик такой же конокрад, как Калашников, только еще более смелый. В двух моментах вырисовывается Мерик. Когда компания отужинала, Любка вышла и немного погодя вернулась в зеленом платочке и в бусах.
— Мерик, погляди, что мне сегодня Калашников привез, — сказала она.
Она погляделась в зеркало и несколько раз мотнула головой, чтобы зазвучали бусы. А потом открыла сундук и стала вынимать оттуда то ситцевое платье, с красными и голубыми глазочками, то другое, красное, с оборками, которое шуршало и шелестело, как бумага, то новый платок синий, с радужным отливом — и все это она показывала и, смеясь, всплескивала руками, как-будто изумляясь, что у нее такие сокровища.
Калашников настроил балалайку и заиграл, и фельдшер никак не мог понять, какую он песню играет, веселую или грустную, потому что было то очень грустно, даже плакать хотелось, то становилось весело. Мерик вдруг вскочил и затопал на одном месте каблуками, а затем, растопырив руки, прошелся на каблуках от стола к печке, от печки к сундуку, потом привскочил, как ужаленный, щелкнул в воздухе подковками и пошел валять в присядку. Любка взмахнула обеими руками, отчаянно взвизгнула и пошла за ним; сначала она прошлась боком-боком, ехидно, точно желая подкрасться к кому-то и ударить сзади, застучала дробно пятками, как Мерик каблуками, потом закружилась волчком и присела, и ее красное платье раздулось в колокол; злобно глядя на нее и оскалив зубы, понесся к ней в присядку Мерик, желая уничтожить ее своими страшными ногами, а она вскочила, закинула назад голову, и взмахивая руками, как большая птица крыльями, едва касаясь пола, поплыла по комнате...
— Ах, что за огонь девка, — думал фельдшер, садясь на сундук и отсюда глядя на танцы, — что за жар. Отдай все, да и мало...
От резкого стука, крика и гиканья в шкапу зазвенела посуда, на свечке прыгал огонь.
Порвалась нитка и бусы рассыпались по всему полу, свалился с головы зеленый платок и вместо Любки мелькало только одно красное облако, да сверкали темные глаза, а у Мерика, того и гляди, сейчас оторвутся руки и ноги.
Но вот Мерик стукнул в последний раз ногами и стал, как вкопанный... Замучившись, еле дыша, Любка склонилась к нему на грудь и прижалась как к столбу, а он обнял ее.
Вот первый эпизод, где Мерик проявляется, как лихой танцор, во всей мощи своего темперамента. И дальше рассказывается, как он, глядя Любке в глаза, сказал «нежно и ласково, как бы шутя»:
— Ужо узнаю, где у твоей старухи деньги спрятаны, убью ее, а тебе горлышко ножиком перережу, а после того зажгу постоялый двор... Люди будут думать, что вы от пожара пропали, а я с вашими деньгами пойду на Кубань, буду там табуны гонять, овец заведу...
Любка ничего не ответила, а только виновато поглядела на него и спросила:
— Мерик, а хорошо в Кубани?
Эта покорная любовь девушки сильной, властной к Мерику, который подчиняет ее как бы гипнотически, оттеняется и другим эпизодом.
(Показался Мерик в полушубке и в шапке, потом Любка со свечой в руках).
— Останься, Мерик, — сказала Любка умоляющим голосом.
— Нет, Люба, не держи.
— Послушай меня, Мерик, — сказала Любка и голос ее стал нежен и мягок. — Я знаю, ты разыщешь у мамки деньги, загубишь и ее, и меня, и пойдешь на Кубань любить других девушек, но бог с тобой. Я тебя об одном прошу, сердце, останься.
— Нет, гулять желаю... — сказал Мерик, подпоясываясь.
Затем рассказывается, что Мерик увел лошадь фельдшера, а года через полтора исполнил свое обещание — сжег постоялый двор. Однажды фельдшер, уже уволенный из больницы, выйдя за село, увидел зарево пожара и узнал, что это горит тот самый постоялый двор, где у него украли лошадь и где он был свидетелем нежностей Мерика и Любки. «И вспомнил фельдшер, что случилось с ним года полтора назад, зимою, в этом самом дворе, и как хвастал Мерик, и вообразил он, как горят зарезанные старуха и Любка, и позавидовал Мерику».
Таков Мерик в этом рассказе.
Среди других рассказов Чехова это произведение занимает особое место.
Мы по праву считаем Чехова певцом сумерек и хмурых людей. Для нас привычна разработка в его произведениях томительных, нудных настроений. Здесь же перед нами образ из другого мира: яркий, властный. Он выпадает из общей схемы образов Чехова. Однако, Чехов был увлечен этим образом на протяжении многих лет, возвращается к нему и разрабатывает его. Некоторая сентиментальность и мелодраматичность Мерика, заметные в пьесе «На большой дороге», в рассказе «Воры» исчезает, исчезает рассуждение Мерика о женщинах и их покоряющей власти. В рассказе «Воры» он счастливый любовник, его рука не колеблется, он обещает убить любящую его девушку и выполняет свое обещание.
Я обращаю внимание на этот необычайный для Чехова образ. Он представляет как бы прорыв в творчестве Чехова.
Позволю себе установить некоторые аналогии. Если образ Мерика как-то выпадает из общей схемы чеховских образов, то и у других писателей мы наблюдаем нечто подобное. Так, Лермонтов, творя байронического «Демона», вдруг заражается другим настроением, и мы присутствуем при неожиданном уклоне творчества: появляется «Казначейша», нарисованная реалистически, юмористически, совершенно иными красками, необычайными для Лермонтова. Так было и с Л.Н. Толстым, творчество которого свободно от шаржа и гротеска, но который, однако, пленяется мыслью написать комедию-гротеск и создает «Плоды просвещения».
В том же роде и рассказ Чехова «Воры».
Обратим внимание на некоторые подробности. Они бросают свет не только на творчество автора, но и на собственное его лирическое настроение.
Когда Чехов писал этот рассказ в «Новое время», то Суворин, не отказываясь принять его для напечатания, написал Чехову письмо (о содержании его мы можем догадываться из ответного письма Чехова), в котором упрекал его за то, что он изобразил воров без всякой попытки как-нибудь осудить их. На это письмо Чехов отвечал 1 апреля 1890 года:
Вы браните меня за объективность, называя ее равнодушием к добру и злу, отсутствием идеалов и идей и проч. Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно уже известно. Пусть судят их присяжные заседатели, а мое дело показать только, какие они есть. Я пишу: вы имеете дело с конокрадами, так знайте же, что это не нищие, а сытые люди, что это люди культа и что конокрадство есть не просто кража, а страсть. Конечно, было бы приятно сочетать художество с проповедью, но для меня, лично, это чрезвычайно трудно и почти невозможно по условиям техники. Ведь, чтобы изобразить конокрадов в 700 строках, я все время должен говорить и думать в их тоне и чувствовать в их духе, иначе, если я подбавлю субъективности, образы расплывутся, и рассказ не будет так компактен, как надлежит быть всем коротеньким рассказам. Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам.
Письмо, как видим, сухо и сдержанно, внутренне иронично; оно отвечает только на то, что говорил Суворин, а Суворин дал очень узкую оценку рассказа — в направлении характерного мещанского дидактизма. Между тем Чехов хотел не только убедить читателя, что конокрады не простые воры, а люди культа, но хотел передать и эмоциональность их, показать, что это люди страсти, вольные люди.
Надо сказать, что это задание осуществляется не только в ярком описании пляски, но и другими средствами.
Наблюдателем в рассказе является фельдшер Ергунов; он испытывает особое настроение уже в тот момент, когда у него украли лошадь. Автор говорит:
У него путалось в голове, и он думал: к чему на этом свете доктора, фельдшера, купцы, писаря, мужики, а не просто вольные люди? Есть же ведь вольные птицы, вольные звери, вольный Мерик, и никого они не боятся, и никто им не нужен. И кто это выдумал, кто сказал, что вставать нужно утром, обедать в полдень, ложиться вечером, что доктор старше фельдшера, что надо жить в комнате и можно любить только жену свою? А почему бы не наоборот: обедать бы ночью, а спать днем? Ах, вскочить бы на лошадь, не спрашивая, чья она, носиться бы чортом в перегонку с ветром, по полям, лесам, оврагам, любить бы девушек, смеяться бы над всеми людьми.
И как бы в параллель с этим настроением фельдшера, автор описывает и природу.
А ветер-то, ветер! Голые березки и вишни, не вынося его грубых ласк, низко гнулись к земле и плакали. — Боже, за какой грех ты прикрепил нас к земле и не пускаешь на волю?
Затем дальше, в конце рассказа, когда фельдшер, зараженный воровским культом и прогнанный со службы, идет за деревню, автор говорит:
Вышел он в поле. Там пахнуло весной и дул теплый ласковый ветерок. Тихая звездная ночь глядела с неба на землю. Боже мой, как глубоко небо и как неизмеримо широко раскинулось оно над миром. Хорошо создан мир, только зачем и с какой стати, думал фельдшер, люди делят друг друга на трезвых и пьяных, служащих и уволенных и проч.? Почему трезвый и сытый покойно спит у себя дома, а пьяный и голодный должен быть голоден, раздет, не обут? Кто это выдумал? Почему же птицы и лесные звери не служат и не получают жалованья, а живут в свое удовольствие?
Эти тирады я считаю принадлежащими не только персонажу, но и самому автору — Чехову, который, выдерживая в рассказе зрелый, строгий бытовой язык, здесь начинает вдруг говорить за грубого, опустившегося деревенского фельдшера тем языком, который был бы под стать только культурному человеку. Например — «Тихая, звездная ночь глядела с неба на землю. Боже мой, как глубоко небо и как неизмеримо широко раскинулось оно над миром».
Здесь я усматриваю выход Чехова из своего обычного настроения — унылого скептицизма — в романтизм: явление крайне редкое в его творчестве, но тем более знаменательное.
Здесь, в образе Мерика и в романтическом настроении самого автора, мы воспринимаем нечто близкое другому писателю — Максиму Горькому, что-то от Челкаша, старухи Изергиль, всех этих беспокойных героев ранних рассказов Горького. Разумеется, здесь нет заимствования, потому что разбираемые произведения Чехова предшествуют рассказам Горького, но «Воры» свидетельствуют о том, что Чехов способен был заражаться иными, романтическими настроениями и из привычного, замкнутого круга выходить в другой мир.
Не останавливаюсь в своем кратком очерке на других параллелях. Отмечу только «Тамань» Лермонтова (Чехов любил «Тамань») и «Конокрадов» Куприна.
Подвожу итоги. С 1880 по 1890 год, то есть в течение десяти лет, Чехова занимал один образ, одинаково чуждый и системе юмористических образов Антоши Чехонте, и системе чеховских сумеречных интеллигентских образов: образ романтического конокрада Мерика. В первый же год своих литературных дебютов, в 1880 году, Чехов дает первую зарисовку этого образа — среди юморесок для «Стрекозы». И через десять лет, уже написав «Именины», «Скучную историю», «Иванова», Чехов вновь возвращается к тому же образу и дает его последнюю художественную обработку.
Изучение этого образа интересно в двух отношениях. Во-первых, мы получаем выразительный пример для творческой истории литературных произведений. Литературоведам известны многие случаи, когда один и тот же образ, излюбленный писателем, кочует у него из одного произведения в другое. Так у Толстого Нехлюдов появляется и в «Люцерне» и в «Утре помещика» и — гораздо позднее — в «Воскресенье». Так у Островского Миша Бальзаминов фигурирует в трех пьесах. Так у Вересаева Наташа изображена и в повести «Без дороги», и в повести «Поветрие». Один и тот же образ нередко связывает несколько произведений в один творческий ряд. Именно такой случай наблюдаем мы и у Чехова.
Но образ Мерика интересен нам не только с этой, художественно-творческой стороны. Он очень показателен и для психологии самого Чехова. При всей своей замкнутости, при склонности скрываться от читателя за спины своих героев, Чехов очень лиричен в своем творчестве. Только лиризм его — грустный, унылый лиризм усталого, скептического интеллигента. Такая настроенность, устойчивая, хроническая, однако, тяготила Чехова. Он укрывался от нее в ранние годы — в нарочитую веселость и шутку. Но это были, все же, вялые, пассивные переживания. Другие современники Чехова — Короленко, Горький, переживали иные, активные настроения: один — гражданского правозаступничества, другой — социального бунтарства. И вот, неожиданно, при ближайшем изучении мало известных произведений Чехова, мы встречаем у него такой образ, который для него необычен, но которому он как-то близок, созвучен и который овеян культом силы, страсти, свободы, дерзания.
Правда, этот образ после 1890 года уже не воспроизводится в творчестве Чехова. Трезвый реализм возобладал. Но воображением писателя, в его молодости, романтический образ Мерика все же владел целых десять лет3.
Примечания
1. № 37 за 1883 г.
2. 1 апреля 1890 г., № 5061.
3. Приношу благодарность Р.П. Маториной за помощь при обработке этой статьи к печати. Н.П.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |