Я не верю в нашу интеллигенцию лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр.
Чехов, 1899 г.
Между А.П. Чеховым-писателем и его читателями и критиками до последнего времени существовало глубочайшее недоразумение. В нем видели певца и идеолога той интеллигенции, которую он живописал в своих новеллах, повестях и пьесах. Чехова сливали целиком с его героями, приписывая автору, хмурому пессимисту, переживания последних. Так сложилась популярная легенда о чеховщине и чеховских настроениях. При этом одни увидели в Чехове трогательного певца страждущей интеллигенции, всероссийского «дядю Ваню» и превозносили его за это; другие — обрушились на него, как на беспринципного художника, нудного нытика, жертву безвременья, литературного пошляка, «Иванова», типичного «упадочника».
При наличии собранного и опубликованного литературного наследства Чехова (собрание сочинений, письма, публицистические статьи, дневники и записные книжки) и массы мемуарных материалов является полная возможность начать пересмотр чеховской проблемы и покончить раз и навсегда с чеховской легендой. Он оставил блестящие комментарии к своим художественным произведениям, которые ставят вне сомнения, в связи с данными его биографии, положение, что Чехов не только не имел ничего общего с его героями из интеллигенции, но являлся совершенно им полярен.
Источников легенды о Чехове должно искать не в его личных настроениях, а в настроениях упадочной эпохи (его читателей) и в направлении руководящей журнальной публицистики (его критиков). Читателем рассказов Чехова и зрителем его пьес была в массе интеллигенция 80-х гг., оказавшаяся — подобно «Иванову» — совершенным «банкротом» в лице эпигонов кающегося дворянства и близкого ему народника, кающегося разночинца. Она-то и приветствовала в Чехове, к великому его негодованию, певца сумеречных настроений, увидев в его творениях апофеозу своей никчемности, оправдание своего кисляйства. В свою очередь «народническая» публицистическая критика (Н. Михайловский и пр.) напала на А.П., как литератора-пошляка, индифферента, даром пропадающего таланта, отрицающего всякие идеалы и принципы, причислив его к жрецам искусства для искусства. Здесь сказывались традиции эпохи разрушения эстетики, когда от художника требовалось прежде всего определенное направление, тенденция, и художественная литература являлась служанкой публицистики. Здоровый смех Чехова прозвучал резким диссонансом в атмосфере неизжитых еще настроений народнической аскезы и тяжелого кризиса народнической идеологии. И Чехов оказался непонятым.
Чехов, являясь по природе человеком в высшей степени жизнерадостным, любящим жизнь, культуру и красоту, выступил на литературном поприще, как подлинный художник, восстановитель пушкинских традиций. Внук крепостного крестьянина, А.П. ни по социальному происхождению, ни по воспитанию, не был связан с интеллигентскими заветами и настроениями 60—70-х гг. Он неоднократно противопоставлял свою мужицкую кровь дворянским традициям русской интеллигенции и литературы, постоянно подчеркивая дворянское происхождение Платоновых, Ивановых, Войницких и прочих своих героев. Он был свободен от покаянной народнической идеологии. Эта независимость художника дала ему возможность свободно, без предубеждений подойти к окружающей действительности, дать объективно — художественную картину интеллигентского быта и настроений.
Чеховский объективизм не был, однако, ни безразличным, ни беспринципным. А.П. очень ясно раскрыл свое понимание объективизма, как изобразительной критики действительности в живых образах воплощенной жизненной правды. Бесцельное творчество Чехов считал возможным только для сумасшедших. «Литератор не кондитер, не косметик, не увеселитель: он человек обязанный, законтрактованный сознанием своего долга и совестью». Художник не судья, не его дело решать вопросы, он дает им правильную постановку, из которой сам собой вытекает ответ. Он должен уметь выбрать сюжет, дать типические положения и характеры, перевоплотившись в свои персонажи. Художник действует, как актер, живыми образами, в сознании, что тогда человек станет лучше, когда вы покажете ему, каков он есть. Искусство художника и заключается в этом искусстве показывания, в котором в скрытом Виде дана и внутренняя оценка жизненного явления. Ставя свой художественный диагноз «настроениям» известной эпохи, Чехов тем самым давал определенный социологический синтез.
Натура в высшей степени деятельная и творческая, глубоко враждебная всякой пошлости и лжи, какими бы плащами они ни прикрывались, Чехов воспринимал окружающую действительность по контрасту со своей собственной личностью. В этом смысле А.П. высказался весь в своих героях, оставаясь сам вне их. Не даром он так резко протестовал против попыток отожествлять его с его «героями» и подводить их под «тургеневские типы». Чеховские «лишние люди» — неудачники новой формации, вырожденцы, продукты разложения, а не брожения. Это умственные и нравственные банкроты, неспособные ни к борьбе, ни к творческому труду, пустые мечтатели, не умеющие хотеть и действовать. Отношение Чехова к своим героям-интеллигентам — явно отрицательное. Он изображает их в комедийном аспекте: их быт «нудная комедия», «реникса». Эта «дурацкая жизнь», правда, для ее лжегероев является их личной драмой, но в своем существе она — социальная комедия. Чехову, как и Пушкину, было «грустно» за Россию, но он искренне смеялся над российскими «поживателями» и «существователями». И в этом смысле между «веселым» Чехонте и «серьезным» Чеховым не было никакой разницы. Чехов был единый и цельный с юных лет и до закатных дней. Легенда о двух Чеховых также должна быть ликвидирована.
В полном согласии с многочисленными прямыми высказываниями Чехова по поводу русской интеллигенции и героев его произведений находится и художественная, образная оценка их в его новеллах, повестях и комедиях. Эта оценка дана им весьма выпукло благодаря двум его основным методам художественного письма: 1) путем автокритики и взаимной перекрестной критики его героев (напр. «Дуэль»). В результате подобной самокритики получается законченная характеристика отдельных персонажей и всего их быта; 2) путем пародийной квалификации героев, комически уподобляемых; Гамлету, Фаусту, Манфреду, Рудину, Жорж-Занд и т. д., причем автору приходится даже Извиняться иногда за подобные уподобления, высказываемые от лица его героев. «Маруся (простите ей, читатель) вспомнила тургеневского Рудина, в которого она в своем воображении превратила «пьяного дурандоса», князя Егорушку (ср. «дуралея-идеалиста» в «У знакомых»). Таким образом, Чехов дает нам целую галлерею «типов» — врачей, профессоров, учителей, художников, архитекторов, земцев, помещиков, чиновников, артистов, бывших революционеров, народников, толстовцев и т. д. — в образе либо самодовольных пошляков, либо опошлевших и опустившихся в обывательское болото неудачников, нытиков, «кисляй кисляичей». Чехов резко выразил свое презрение к этим «мокрицам» и «слизнякам», с вялой душой, вялыми мышцами, отсутствием движений и неустойчивостью в мыслях. На вопрос, что нужно русскому человеку, Чехов дал свой ответ: «...желать. Ему нужно прежде всего желанье, темперамент; надоело кисляйство».
Анализируя наиболее яркие из произведений Чехова, где выведен открытый им мир русской интеллигенции, мир, Колумбом которого он был в такой же мере, как Островский с его «темным царством» или Гоголь с его «мертвыми душами», мы констатируем ряд типических черт, которыми А.П. неизменно характеризует своих героев и их быт.
По существу эта резкая оценка упадочного, гниющего мира была дана уже А.П. в его юношеской пьесе («Неизданная пьеса»), где мы в зародыше находим ряд прообразов его героев и положений из «Иванова», «Трех сестер», «Дяди Вани» и «Вишневого сада». Вводя нас в город и усадебный мир, Чехов констатирует совершенное «безлюдье и сквернолюдье», господство «сонной одури» и «одуряющей скуки жизни», в атмосфере разлагающей праздности или бесцельного, постылого труда. Влача свое существование без разумной живой работы и цели, ведя пустую бессмысленную жизнь, герои Чехова в то же время проводят годы в спорах без конца о «смысле» жизни, начале всех начал, таинственном иксе, решают вечные неразрешимые вопросы бытия, а живут грязно, некультурно, непрерывно занимаясь самоедством, разъедающей рефлексией. Всех «психология одолела» и в результате все нервничают, злословят, как «жабы», отравляя воздух и задыхаясь в бессильном злопыхательстве, иронии, бесплодной критике. Все говорят о труде, необходимости работать, но, в действительности, никто ничего не делает, все пропадают от праздности и адской скуки или работают из под палки, с отвращением тянут лямку, не веря в свое дело, ненавидя и презирая его. И ни в ком «ни на грош воли нет», воли к жизни и творчеству, точно всех хватил какой-то «паралич души». И все, в конце-концов, жалуются и ноют, что устали, надорвались и жаждут отдохнуть от своих ничтожных подвигов. На словах все ищут высшей правды, а между тем без конца лгут себе и другим, превращая свою жизнь в жалкий пародийный маскарад, тщательно скрывая от людей подлинную правду, самое дорогое «зерно жизни». Скрывая под маской «приличий» свои желания, боясь жизни, они не смеют честно и открыто поступать и мыслить. Это особенно ярко проявляется в вопросах любви, все жаждут любви, но никто не способен любить. Но когда нет «настоящей жизни, то живут миражами», говорит дядя Ваня, и герои Чехова, действительно, особенно любят «мечтать» о «новой светлой жизни», которая должна свалиться с неба на землю «лет через 200—300» или тысячу и даже миллионы лет, хотя сами ровно ничего не делают в настоящем, чтобы сделать ее таковой или приблизить ее час, продолжая оставаться все теми же «кисляями кисляичами» и засиживать, как мухи, полотно жизни. Но даже и в тех случаях, когда они пускаются в какие-нибудь эксперименты и бросаются на то или иное спасающее дело от одолевающей их «нравственной одури» («Жена»), то в результате дело сводится не к действительной, например, помощи голодающим или делу «сострадания» хотя бы, а к взятке уязвленной совести, чтобы «оправдать свою праздную жизнь». Никто не хочет деловым образом подойти к жизни, без лжи и истерики, но спешат попросту разрешить общественный вопрос, — «подписным листом». И вся эта сумятица, бестолковая неврастеническая чепуха разыгрывается под немолчный аккомпанемент рыданий, бессильных слез, панихидных речей. За 20 лет доктор Рагин нашел было в городе «одного умного человека, да и тот сумасшедший». Да, это не люди, а смешные жалкие пародии на людей, существа, которые «ничего не желают», «никого не любят», «ни во что не верят» и, в конце-концов, «благополучно» погружаются в тину и болото обывательщины, которую они сами же создают и на которую сами же жалуются. Такова картина интеллигентского быта, данная Чеховым, картина, которая им живописалась, как комедия нравов, к которым он относился с таким же отрицанием, с какой симпатией изображал маленьких «униженных и оскорбленных» людей и «детвору». «Кому много дано, с того много и спросится». Именно так он подошел к русской интеллигенции «сумеречной эпохи», склонный, впрочем, вывести свои художественные обобщения далеко из рамок эпохи 80-х гг. и говоривший вообще о «русском человеке». Не «любовался» Чехов своими героями, а осмеял их: «негодование и суровые попреки тут бессильны, а скорее нужно смеяться». И здесь уместно привести реплику Платонова, прообраза всех чеховских интеллигентов: «Осмеяли купцов самодуров, осмеяли насквозь. Был и смех сквозь слезы и слезы сквозь смех. Кто же меня осмеет? Когда?». Ответом на этот вызов и был смех Чехова.
Но осмеивая своих героев, А.П. знал, что делает, он не «прогуливался незнамо куда и незнамо зачем» по стогнам российской обывательщины. Живой контраст своим персонажам, Чехов призывал к борьбе, к «бодрой, осмысленной, красивой жизни», он призывал русского человека «перевернуть» свою жизнь («Невеста»), «наступить каблуком на подлинную змеиную голову» и предсказывал пророчески близость «бури», огромного «сдвига», который захватит русскую интеллигенцию врасплох, как «спящих дев» и отбросит их в своем стремительном движении, ибо «прежде чем заблестит заря новой жизни, мы обратимся в зловещих старух и стариков и первые с ненавистью отвернемся от этой зари и пустим в нее клеветой». И Чехов остался верен себе до конца; он всю жизнь «насаждал свой сад»; где был Чехов, там расцветала культура, бился живой пульс жизни; верен остался он и V своему бодрому смеху. За несколько часов до смерти он рассказал свой последний веселый рассказ.
Примечания
Краткий автореферат доклада, читанного 25 мая 1926 г. в О-ве «А.П. Чехова и его эпохи»,
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |