Henri Bernard Duclos (docteur en médecine), «Antone Tchechov. Le médecin et l'écrivain», Paris, 1927.
«Насколько мне известно, — пишет автор, — о Чехове на французском языке не существует ни одной книги или сколько-нибудь пространной статьи». И действительно, в приводимом в книге Дюкло перечне французских источников, которыми он пользовался при ее составлении, упоминаются лишь переводы чеховского текста: отдельные издания «Дуэли» и «Вишневого сада», да только еще подготовляющееся к изданию полное собрание сочинений Чехова в переводе Дени Рош.
И вот, через зияющую пустоту теперь перекинута тонкая жердочка, уводящая при этом несколько в сторону от знакомства с Чеховым, как с художником: книга врача, написанная о Чехове, преимущественно, как о враче.
Таково, по крайней мере, задание Дюкло. Но надо сказать сразу, что его книга шире своей темы. Она обнаруживает весьма детальное знакомство с текстом Чехова и его проникновенное восприятие; профессионально-медицинская точка зрения, на которой неизменно стоит Дюкло, не делает его оценок узкими и мелочными и они приводят к выводам, интересным по существу, независимо от степени правильности их методологического обоснования.
«То, что в жизни своей Чехов придавал одинаковое значение обеим профессиям, которые в нем соединялись, — пишет Дюкло, — является скорее любопытной подробностью, нежели фактом большой важности. Мы должны теперь точно выяснить, каково же было влияние медицины на творчество писателя, как оно проявлялось снаружи и в глубине. И тогда, изучая врача, мы разглядим в нем и человека, ибо его долгое соприкосновение с положительными науками с одной стороны, и с болезнями, страданиями и смертью — с другой, уже не говоря о его личном опыте туберкулезного, не могло не оказать воздействия на его душевную восприимчивость».
Дюкло считает, что медицинское образование и практическая работа Чехова-врача не являются безразличной биографической случайностью в жизни и творчестве Чехова-художника. Напротив: навыки мысли, которые он приобрел, изучая естественно-исторические дисциплины, особый жизненный опыт, которого он набрался, общаясь с больными и с врачебной средой, исследовательские методы, которыми он овладел как врач, наложили на его писательское дело неизгладимые черты.
Нам кажется, что, развивая эту свою основную мысль, исходя из представления о Чехове, как о типичном законченном враче с основательнейшей эрудицией, с ярко выраженными психологическими особенностями, свойственными данной профессии — Дюкло хватает через край, впадает в явные преувеличения.
Биография Чехова, хорошо знакомая Дюкло, действительно свидетельствует о большом его интересе к своей «дипломной» специальности, о его «врачебной настроенности», о постоянном стремлении общественной деятельностью (голод, Сахалин, медицина) как бы искупить «свободу» и «практическую бесполезность» художественного творчества. И все же, врачебная практика была в жизни Чехова не более, чем эпизодом, случайностью, если не любительством.
Тем не менее, попытка Дюкло осветить чеховское творчество со стороны «медицинских» влияний представляется нам вполне законной.
По мнению Дюкло, этим могущественным влиянием предопределилась у Чехова не только склонность к сюжетам, в которых описание болезней и их лечения играют такую заметную роль, где разворачивается длинная и разнообразная галлерея врачей и больных. Добросовестность и осведомленность врача не позволяли Чехову уклониться ни на шаг от научной правды и точности при описании физического состояния своих персонажей1.
Они же обусловили в значительной мере и глубокий реализм в изображении душевной жизни, приемы изощренного анализа психической сущности, мотивов поведения, истоков настроений и склонностей лиц, действующих в рассказах и драмах.
«Больные массой наполняют писания Чехова, — говорит критик, — и не столько детали патологии и эпидемиологии тут интересуют нас, а это уменье немногими чертами, немногими совсем не учеными словами дать возможность читателю, если он врач, распознать болезнь. Писатель, который не был бы врачом, поступил бы наоборот: он просто назвал бы болезнь, не рискуя углубляться в подробности. Или же он разыскал бы их в медицинском руководстве, выписал бы их не понимая, как делал Золя».
У Чехова, рядом с реалистичностью и углубленностью медицинского восприятия действительности, лежит и объективность в манере ее изображения. Ведь врач, исследуя пациента, не торжествует и не ужасается — он констатирует.
По словам Дюкло — «Чехов любил медицину, как таковую, а не за то лишь, что она питала его наблюдательность и его писательский дар. Об этом свидетельствует все его творчество. Но надо быть крайне осторожным, распознавая отражение личности Чехова в его произведениях. Стараясь всегда оставаться объективным из убеждения, а может быть и из чувства стыдливости, Чехов не сливается ни с одним из своих героев, среди них нет ни одного, устами которого излагались бы подлинные мысли Чехова».
И действительно, врач не проклинает болезни, не судит больного: он устанавливает социальные и биологические причины зла. Здоровое и болезненное состояние организма не является случайным, психические аффекты возникают не «сами по себе», они — результат сложной связи факторов наследственных и благоприобретенных, зависящих от среды и от самого субъекта.
Но оставаясь беспристрастным, врач не холоден, не бесстрастен. Его отношение к больному проникнуто сочувствием к его страданиям, стремлением помочь, оно насквозь гуманно и активно, оно руководится моральным импульсом.
«Подходил ли когда-нибудь человек так близко к сложной сущности страдания, — спрашивает Дюкло. Проникал ли кто-нибудь так глубоко в человеческое сердце, ибо страдание есть мерило для человека. Не обладай Чехов опытом врача — мог ли бы он это сделать?»
И те же черты: реализм и точность, объективность и глубина, стремление найти причины и указать выход, широкая человечность, с точки зрения французского критика, являются наиболее характерными для чеховского творчества вообще, независимо от объекта его изображения — будь это больничные палаты и приемные врачей или весь мир, простирающийся за их стенами. Этот многообразный мир интересует Чехова нисколько не меньше специально-врачебной сферы, но его зоркий глаз профессионала не проглядит в своем персонаже ни болезненного симптома, ни особенности склада, ни наследственной дегенеративной черты и они найдут место на странице рассказа.
«Несмотря на исключительное разнообразие и богатство образов, даваемых Чеховым, замечает наш критик, в его писаниях поражает огромная пропорция врачей и больных. Тут дело вовсе не в каком-то особом вкусе к изображению ненормальностей. Нет, врач Антон Чехов не мог не отметить в людях здоровых их скрытых недугов, недостатков их конституции, неправильностей обмена, также как очень редко пропускал он случай осведомить нас об их наследственности. Почти для каждого можно было бы написать историю болезни».
Вот к чему, в сущности, сводится основная концепция Дюкло. Развивая ее, он попутно знакомит читателя в многочисленных выдержках с целым рядом чеховских образов и мыслей. Материал выбран удачно и со вкусом, освещен в большинстве случаев правильно; он вполне может служить целям популяризации нашего писателя в среде, которая его не знает совсем. Но за ее пределами «медицинская» концепция Дюкло вряд ли представляла бы заметный интерес уже в силу своей узости... и бесспорности в основе. Но местами автор сходит со своей профессиональной тропы и делается глубже: прочтя книгу, написанную специалистом, читатель получит о чеховском творчестве понятие, если и далеко не полное, то все же не ложное и не поверхностное. Рассуждения Дюкло вплотную подводят к некоторым существенным моментам миросозерцания Чехова, к пониманию его основных писательских приемов, хотя, конечно, не дают сколько-нибудь исчерпывающего анализа того или другого.
В этом, конечно, наибольшая ценность книги. Первая глава содержит краткую биографию Чехова. Автор считает себя вынужденным ввести ее: «не имея возможности отослать читателя к какой-нибудь другой работе, — пишет он, — решаюсь предложить ему некоторые фактические сведения, хотя это, по существу, и выходит за рамки моей темы».
Материалом для этой главы послужила, главным образом, переписка Чехова, знакомая Дюкло, как видно из списка литературы, в английском переводе.
Глава вторая, посвященная изображению личного отношения Чехова к медицине, рисует его как врача-профессионала и как писателя, медицински мыслящего. Приводя выдержку из автобиографической справки, посланной Чеховым Г.И. Россолимо из Ялты в 1899 году, Дюкло пишет: «здесь Чехов излагает свои собственные мысли о должной взаимосвязи между научной истиной и художественным творчеством. И именно потому, что он врач и что он обладает вкусом, он не становится на почву научного романа, в которой увяз недостаточно критический ум Золя».
Тут же Дюкло делает интересные выписки из тех писем Чехова к Суворину, в которых говорится о Поле Бурже. Дюкло сочувственно отмечает, что Чехов высоко ценил у Бурже его широкую осведомленность в области положительных наук, но решительно возражает против того, что Бурже в своих художественных произведениях пользуется этой своей эрудицией, чтобы вмешаться в спор между материалистами и спиритуалистами. Здесь Дюкло отмечает весьма существенную черту: мы хорошо знаем, как Чехов отвергал всякое доктринерство в художественной литературе, как он решительно устранял из своих произведений всякую программную тенденцию, всякое проповедничество.
Но особенно ценную часть книги составляют две последующих главы: «Литературное творчество» и «Медицинское понимание действительности».
В этой последней главе и собраны, главным образом, мысли критика, подымающие интерес его работы над уровнем «медицинской» схемы, по которой она построена. Как мы говорили, можно сомневаться в том, что Дюкло прав, выводя из медицинской профессии Чехова ценнейшие черты, отличающие его творческие приемы, но самой характеристике этих приемов нельзя отказать в меткости. «Изучение естественных наук и постоянное соприкосновение с болезнью и смертью, — пишет Дюкло, — помогало ему отделять в своих героях все человеческое от случайного, анекдотического, преходящего. В Чехове нет ни одной черты проповедника, он знает также, что читатель любит сам проникать в мораль какой-либо страницы. И потому его творчество — это ряд образов точных, прекрасно подобранных, которые позволяют угадывать глубокую сущность... Так именно и поступает врач, который должен избегать двух вещей: давать заключения, чрезмерная решительность которых может сделать их ложными и ограничивать сферу своих наблюдений лишь там, что видимо снаружи и может быть показано непосредственно».
Дюкло думает, что не только искусство должно строиться на рациональных началах, но что, обратно, и для научного творчества необходимо художественное проникновение: «тут и там совершается одинаковая работа анализа, индукции, угадывания, группировки. В Чехове врач должен был превосходно уживаться с художником. Работа первого шла на пользу второму и наоборот».
Мысль о том, что «иррациональное» начало свойственно в известной мере науке, так же как и искусству, выражена Дюкло в следующей, несколько манерной формуле:
«Наблюдение есть основной фактор всякого интеллектуального акта... на помощь ему приходит интуиция, это капризное дитя, о котором не следует слишком плохо думать, но над которым необходимо всегда сохранять господство».
Творческая личность Чехова, как и личность Гете, лишь в иной пропорции, представляла собой счастливое сочетание опытно-исследовательских приемов ученого и интуиции художника. Это делает его писателем большой силы: «способность Чехова внезапно отрываться от видимого, чтобы проникнуть в самое существо вещей — характерна для его гения».
Дюкло подчеркивает, что, оставаясь насквозь русским, творчество Чехова, именно благодаря глубине проникновения в действительность, точности и объективности художественных приемов — подымается над национальным, восходя до общечеловеческого: «бациллы, — пишет он, — имеют одинаковое действие на волжского сплавщика и на лодочника с берегов Сены; в героях Чехова, если отбросить некоторые детали, мы узнаем наших врачей, наших горожан, наших крестьян».
Дюкло идет дальше: он считает, что некоторые черты Чехова — конечно, положительные — делают его самым «западным» из русских писателей. К сожалению, намечая эти черты, французский автор не подымается над выработанным для подобных сопоставлений трафаретом: русская стихия — это анархия и произвол; западная — упорядоченность и закономерность.
Именно «это приятие действительности без нигилизма, эта внутренняя дисциплина» делают то, что «для нас, французов, Чехов становится самым близким, самым западным из русских беллетристов».
Вдумчивое и детальное знакомство с Чеховым привело Дюкло к убеждению, что «это первостепенный писатель, которого ставят теперь наравне с Достоевским и Толстым».
Вполне ли правильно это уподобление, мы не знаем, но оно свидетельствует о том, что и на западе рассмотрение чеховского творчества ставится в достойную его плоскость.
Хочется закончить еще одной цитатой, в которой Дюкло подчеркивает ту высокую гуманность, что проникала личность Чехова и наполняла его творчество:
«Во всех своих книгах Чехов является нам, как врач полный решимости, готовый всегда энергично бороться с болезнями, помогать больным, любить их. Благородный энтузиаст, мечтающий о том, чтобы всех избавить от страданий, всем вернуть здоровье и нравственное достоинство.
...Он изображает людей, он изображает больных, как беспристрастный наблюдатель — которому любовь и жалость не мешают видеть, но который, так же как и врач, не прячет любовь и жалость так глубоко, чтобы при желании их нельзя было обнаружить».
Примечания
1. В огромном перечне соответствующих моментов в произведениях Чехова, Дюкло отмечает только два случая неправильной трактовки медицинских тем: оба они относятся к изображению психических недугов. Это «Палата № 6» и «Черный монах». Дюкло находит, что в обоих рассказах заболевания героев недостаточно мотивированы клинически. Объясняя эти ошибки, он почему-то считает, что Чехову, как «médecin de zemstvo», психические болезни должны были быть меньше знакомы, чем всякие иные: «врач, работавший преимущественно в земстве, как это было с Чеховым, допустил ошибку, берясь за темы, которых он не имел случая наблюдать непосредственно в жизни. Но это не такой уже грех, пожалуй он даже поможет нам по контрасту еще полнее оценить во всех его остальных писаниях то, что мы уже определили как медицинское понимание действительности».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |