Чехов и Гоголь: К 200-летию со дня рождения Н.В. Гоголя. Сб. научных трудов / Дом-музей А.П. Чехова в Ялте. — Симферополь: ДОЛЯ, 2009. — 144 с.
Мир Чехова: пространство и время. Сб. научных трудов / Дом-музей А.П. Чехова в Ялте. — Симферополь: ДОЛЯ, 2010. — 360 с.
Материалы XXX Международной конференции «Чеховские чтения в Ялте», прошедшей в Доме-музее А.П. Чехова 6—10 апреля 2009 года, составляют содержание двух научных сборников: в 14-й выпуск вошли статьи участников секции «Чехов и Гоголь», в 15-й — статьи, в которых в рамках тематики «Мир Чехова», продуктивно разрабатываемой на ялтинских чтениях с 2007 года, рассматривается аспект «Пространство и время».
Тема «Чехов и Гоголь» неоднократно привлекала внимание исследователей, в статьях ялтинского сборника представлены некоторые направления ее изучения. Так, в качестве иронической драмы рассматривается чеховский «Иванов» в работе Т.Б. Зайцевой (««Все не то, чем кажется!» Гоголевские реминисценции в драме Чехова «Иванов»»), которая стремится подтвердить этот тезис анализом гоголевских реминисценций из «Женитьбы», «Ревизора» и «Мертвых душ» не только на вербальном уровне, но и на уровне сюжетных ситуаций. Именно гоголевские реминисценции реализуют ироническое отношение Чехова к своему герою. Если обнаруженные скрытые цитаты, переклички реплик персонажей «Иванова» Чехова — и «Женитьбы», «Ревизора» не вызывают сомнений, то присутствие тени Хлестакова и Чичикова за образом главного героя чеховской драмы доказывается не всегда убедительно, хотя сама версия, безусловно, имеет право на существование и подтверждается при сопоставлении других персонажей драмы с героями «Мертвых душ» и «Ревизора». Интересна также раскрытая в общих чертах мысль автора о сплетении в чеховской драме гоголевских мотивов и экзистенциональной иронии, соответствующей концепции С. Кьеркегора об ироническом сознании. К драматургии Чехова обратился и В.Я. Звиняцковский. С ироничностью, свойственной этому автору, он назвал свою статью «Майская ночь, или утопленник в вишневом саду», в которой высказывает предположение о «Майской ночи...» как источнике «и лирической интонации, и лирико-символической образности» чеховского «Вишневого сада». Именно интонацию и декорации майского цветущего вишневого сада В.Я. Звиняцковский считает явно реминисцентными, а на образно-сюжетном уровне он находит аналогии в сказочных мотивах утопленника и «месте утопления», обусловивших реминисцентный подтекст образа Пети Трофимова. В четко выстроенной оригинальной концепции одно место кажется уязвимым — о помощи утопленников влюбленным: в чем же заключается помощь Гриши, тем более что вопрос, считать ли Аню и Петю Трофимова влюбленными, — весьма дискуссионный. Из драматургического наследия Чехова исследователей привлек также одноактный водевиль «Свадьба» — само его название и жанр наталкивают на сопоставление с гоголевской «Женитьбой». В статье С. Евдокимовой «Метафизический водевиль: «Женитьба» Гоголя и «Свадьба» Чехова» рассматривается преломление в этих произведениях свадебного мотива, вызывавшего интерес многих исследователей. С. Евдокимова развивает мысль, что черты драматургической поэтики Гоголя, нетрадиционные для его времени, стали отправной точкой для Чехова-драматурга, в частности, анекдотичность ситуации, алогичность диалогов, неожиданно открытые финалы (все оканчивается «ничем»). Подробно анализируя тексты, автор обнаруживает в «Женитьбе» и «Свадьбе» помимо бытового уровня метафизический: она находит аргументы в подтверждение того, что страх Подколесина чисто метафизический — герой боится не столько женитьбы, сколько завершенности ситуации, утраты выбора. В статье выдвигается предположение о чеховской «Свадьбе» как гипотетическом продолжении гоголевской ситуации: свадьба состоялась, но действия всех водевильных персонажей разрушают ритуал, превращая праздник в скандал, — обнажается абсурд существования, и таким образом за бытовым фарсом открывается метафизический план. Отдавая дань распространенным суждениям о чеховском экзистенциализме, автор, при справедливости многих своих положений, делает слишком глобальный вывод об экзистенциальной проблематике чеховского водевиля.
Большинство авторов сборника соотносят произведения Гоголя с чеховской прозой. М.М. Одесская, в продолжение своей разработки гендерной темы у Чехова, сопоставляет представления писателей о женской красоте («Идеал женской красоты у Гоголя и Чехова»). Обращаясь к «Риму», «Невскому проспекту», «Вечерам на хуторе близ Диканьки», она заостряет внимание на сакрализации Гоголем красоты и вместе с тем его неверии в возможность гармонии между добродетелью и земной красотой, которая для него есть зло. Возможно, следовало бы отметить, что в основных произведениях писателя неслучайно нет образов женской красоты. Совершенно справедливо М.М. Одесская указывает на асексуальность отношений Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны, призванных воплотить супружескую идиллию и, кстати, не отличавшихся физической красотой. У героев Чехова, вслед за Л. Толстым, женская красота вызывает не только восхищение, но и вожделение, и, как у Гоголя, она может соединяться со злом, но при этом быть притягательной. На примере многих чеховских рассказов автор показывает, что Чехов не пытается разрешить это противоречие, а принимает его как данность. Н.В. Францова ставит задачу найти среди героев Гоголя «футлярных» собратьев чеховских персонажей» и связать с «футлярностью» омертвение души (««Футлярные» люди Н.В. Гоголя и «мертвые души» А.П. Чехова»). «Футляр» рассматривается в качестве трактуемой широко формы, не соответствующей сущности. «Футляры» создают себе прячущиеся от себя истинных персонажи «Коляски», «Ревизора», «Шинели», их «футлярное» состояние коррелирует с «футлярностью» чеховских героев, если иметь в виду функцию «убежища», выполняемую «футляром». Соглашаясь с автором в том, что причины появления «футляра» у персонажей Гоголя и Чехова разные, заметим, что они сложнее, чем указанное в статье стремление героев к социальному самоутверждению. Хлестаков, например, обретает свой «футляр» по недоразумению, а затем входит во вкус, не забывая, однако, что ему придется вернуться к себе прежнему. С «футлярным» существованием Н.В. Францова связывает «засыпание» и переход в мертвенное состояние душ чеховских персонажей, но эта мысль в статье недостаточно развернута. К образу «футляра» обращается и Марте Мыре (Осло) в статье ««Шинель» Гоголя и «Человек в футляре» Чехова: символизм реализма и реализм символизма». Как следует из названия, автор показывает взаимодействие символистских и реалистических элементов в выбранных произведениях. Исследовательница исходит из известного тезиса, что в обоих текстах предмет вырастает до символа. Рассматривая различные ипостаси символических образов шинели и футляра и обобщая наблюдения, Марте Мыре заключает, что эти образы придают универсальный смысл произведениям, остающимся в пределах реализма, но вмещающим гротеск и — у Гоголя — фантастические элементы, — очевидный вывод, который трудно оспорить.
В сборнике выделяются две статьи, раскрывающие тему «Чехов и Гоголь» на менее изученном материале и в новом направлении. В.А. Кошелев не только выявляет множество перекличек между не оцененной современниками Гоголя «Коляской» и «Романом с контрабасом» Чехова, тоже скептически встреченным его современниками, в том числе Л. Толстым, — он обнаруживает типологическое родство анекдотической повести Гоголя с разновидностью юмористических рассказов Чехова, ярким образцом которых стал «Роман с контрабасом». К этому ряду принадлежит и чеховская юмористическая сценка «Скоропостижная конская смерть», вошедшая в фельетон «Вынужденное заявление». Не вызывает возражений позиция автора статьи, который мотивированно квалифицирует такие произведения как чисто литературные, не ищет в них многозначительности, какого-либо социального подтекста, но за концентрированной пародийностью угадывает «нечто существенное в общем течении действительного бытия». Можно добавить, что от их абсурдности тянутся нити к литературному абсурдизму XX века и к современной литературе. А.Г. Головачева в статье «Если собака напишет талантливо...» Гоголевские мотивы в записных книжках А.П. Чехова» провела интересное исследование, в результате которого обнаружились переклички многих чеховских замыслов с произведениями Гоголя. Хотя имя Гоголя в записных книжках не упоминается, следы его присутствия в творческом сознании Чехова очевидны, и А.Г. Головачева доказывает это на убедительных примерах. Она приводит записи, содержащие отклики «Ревизора», «Игроков», «Женитьбы», отмечает гоголевские параллели в абсурдных чеховских мотивировках, выявляет гоголевские истоки в микросюжетах — своего рода зародышах замыслов Чехова. Устанавливая соответствия между важными для обоих писателей тематическими блоками, автор останавливается на так называемой «собачьей» тематике. Сопоставления, параллели между людьми и собаками у Гоголя имеют соответствия в материале записных книжек Чехова — в них наблюдается уравнивание человека и собаки во многих планах: моральном, внешнем, эмоциональном, психологическом. Отсюда нити тянутся к позднейшей литературе, в частности, к «Собачьему сердцу» М. Булгакова. Отмеченную особенность русских классиков А.Г. Головачева включает в мировую литературную традицию, представленную именами Мигеля де Сервантеса и Эрнста Теодора Гофмана.
Таким образом, работы, включенные в сборник «Чехов и Гоголь», посвящены преимущественно выявлению интертекстуальных связей творчества писателей, на что и указывает в Предисловии научный редактор и составитель выпуска А.Г. Головачева. Архивные, мемуарные материалы и интервью о гоголевском юбилее 2009 года образовали небольшой второй раздел сборника. Хранящиеся в ялтинском Доме-музее воспоминания Марии Павловны Чеховой и письма Ал.П. Чехова писателю свидетельствуют о популярности гоголевских сочинений в семье Чеховых (М.М. Сосенкова «Гоголь в семье Чеховых. По фондовым материалам Дома-музея А.П. Чехова в Ялте»). Публикации А.Г. Головачевой и И.С. Ганжи о гоголевских днях 1902 г. и 1909 г., два интервью В. Казарина о последнем юбилее Н.В. Гоголя дают возможность сравнить реакцию общественности, масштаб и характер мероприятий, проведенных в разные эпохи по случаю знаменательных дат.
15-й выпуск Чеховских чтений — «Мир Чехова: пространство и время» включает четыре раздела, выделенных составителем в соответствии с направленностью статей, и 5-й — обзор прочитанных на конференции докладов. Сборник открывает статья И.Н. Сухих «К проблеме чеховского хронотопа», в которую вошли републикация главы о хронотопе русской классики и особенностях чеховского хронотопа (из книги автора «Проблемы поэтики Чехова») и дополнение, содержащее уточнение понятий «хронотоп» и «пространство и время», положения о границах чеховского хронотопа и о степени изученности вопроса. В связи с последним И.Н. Сухих определяет возможные направления дальнейших исследований: описание доминирующих чеховских хронотопов, их метафорическое осмысление, жанровое значение хронотопа в художественном мире Чехова и — на стыке литературоведения и лингвистики — словесное выражение хронотопа. Теоретический характер носит и статья О.М. Скибиной («Художественные приемы отражения времени и пространства у Чехова»), обобщившей разные научные подходы к проблеме художественного времени и пространства у Чехова. Автор, опираясь на имеющиеся теоретические разработки, характеризует фабульное и сюжетное время в произведениях Чехова и время как сквозной мотив в его творчестве, своего рода психологический феномен. Рассматривая разные формы художественного пространства, она отмечает специфику «малого» и «большого» пространства у Чехова, особо выделяя «хронотоп дороги», которая одновременно и реальное место действия, и метафора жизненного пути, и символ вечного движения, удлиняющего временную перспективу. Таким образом, О.М. Скибина представляет чеховский хронотоп в разных ракурсах: бытовом, психологическом и «поэтическом». М.О. Горячева сосредоточивает внимание на чеховском восприятии и изображении пространства («Категория пространства у Чехова: смысловые константы и авторские рецепции»). Она подходит к вопросу с другой стороны — выделяет ряд пространственных оппозиций: столица/провинция, дом/мир, родина/чужбина и Россия/Европа, небо/земля. Автор привлекает к анализу письма Чехова, в которых отчетливо явлены оппозиция столица/провинция, сопоставление Москвы и Петербурга, отражено восприятие земного простора и впечатления от поездок по стране и Европе. Эмоции, мнения и впечатления Чехова, выраженные в эпистолярии, как известно, имеют параллели в его творчестве, М.О. Горячева, подчеркивая этот факт, вместе с тем показывает, как жизненные впечатления и личное восприятие отфильтровываются в процессе решения художественных задач, образуя смысловые константы чеховского пространственного мира. О категории пространства пишет и Ж.С. Шаладонова, рассматривая его в национальном аспекте на основе сопоставления топосов «степь», «поле» в творчестве Чехова, Гоголя и Я. Коласа («Топосы национального пространства в произведениях А. Чехова, Н. Гоголя и Я. Коласа»). Автор стремится выявить родственность и вместе с тем своеобразие образов степи и поля, обусловленное не только литературными влияниями, но и фольклорными традициями, природными реалиями и ментальными особенностями восприятия этих пространственных миров близкими народами. О.В. Шалыгина в статье «Поэтика А.П. Чехова и эстетика П. Рикёра: категория времени как основа диалога» ставит своей задачей раскрыть «механику» поэтического синтеза времени в «Вишневом саде». Она связывает эту задачу с решением назревшей, на ее взгляд, проблемы «преодоления разрыва между поэтикой и философией», а также «с необходимостью трансформации образа Чехова и его значения в современном мире не только для литературы, но и для философии». Именно поэтому автор обращается к французскому философу Рикёру, который не писал о Чехове, но сделал шаги «к преодолению разрыва между философией и поэтикой». Так как Чехов осуществил прорыв в этом направлении через художественное осмысление категории времени, оказывается возможным диалог между философом и писателем. Надо заметить, что в статье не прослеживается логика доказательств, рассуждения следуют параллельно, и связь между ними не всегда очевидна. Некоторые термины, например, «интеллигибельность», употребляются в разнородных контекстах и требуют от автора уточнения их понимания. Известная туманность изложения вообще отличает эту работу — возможно, для автора остались недостаточно проясненными отдельные вопросы, касающиеся глубинной взаимосвязи поэтики и философии, возможно, это вопрос стиля.
В других статьях сборника свойства чеховского хронотопа, самоощущение героев Чехова в обществе, в мире, в пространстве природы и во времени рассматриваются на конкретных примерах, причем преимущественное внимание авторы уделяют категории пространства. Т.А. Шеховцова, в противоположность сложившейся традиции рассмотрения пространства и времени как единого хронотопа, исходит из позиции, что первоначалом художественного мира является «его пространственное измерение» и определяет геометрические доминанты пространства в произведениях Чехова. Анализируя как художественные тексты, так и письма, Т.А. Шеховцова выделяет основные пары геометрических фигур, определяющих конфигурацию пространственных объектов у Чехова: прямая-кривая, круг-угол. Обе пары присутствуют в текстах в физическом и метафорическом планах, причем особо важны и частотны у Чехова, что доказано в статье, «круг» и «угол». Автор статьи «Круглоугольный мир (геометрические доминанты в творчестве А.П. Чехова)» связывает доминантность этих концептов с признаками замкнутости/разомкнутости чеховского мира и с мотивом безысходности. Нельзя не признать убедительности аргументации и приведенных примеров, как и логичности построений Т.А. Шеховцовой, хотя положение о «вторичности» временного измерения, вытекающее из начальной посылки статьи, весьма уязвимо в этой интересной работе. Н.Ф. Иванова подняла актуальную и одновременно лирическую тему: отражение в творчестве Чехова его восприятия звукового мира, в частности, музыки и ее присутствие в пространственном мире («Чудная музыка слышалась в вечерней тишине...»). Чеховские произведения насыщены музыкальными звуками, музыкальными цитатами, истоки которых в личных музыкальных впечатлениях писателя, выраженных и в его письмах. Точно подобранные цитаты иллюстрируют, как звучание музыки, песни, тонко переданное Чеховым в тексте, раздвигает границы изображаемого пространства, создает неповторимо чеховскую лирическую интонацию. В статье отмечено и влияние Н.В. Гоголя, у которого песня тоже лирическая составляющая пейзажа, но звучит в пространстве, организованном на принципиально иных началах. Пространственный мир Чехова стал темой еще одной примечательной статьи — «Облака в пространстве чеховского мира» В.В. Савельевой, обратившейся к поэтичной детали пейзажа, которая в ранних произведениях писателя нередко «снижалась», но в масштабе всего чеховского творчества стала полифункциональным, многосмысленным образом. Образ облака вписан В.В. Савельевой в литературную традицию и традицию пейзажной живописи. На многочисленных примерах проведен детальный и корректный анализ, завершающийся четкими выводами о смысловом наполнении образа. Хочется отметить стиль автора, сочетающий научную точность и выверенность со свободой и даже поэтичностью изложения, соответствующей предмету исследования.
Две статьи посвящены ненаписанной пьесе Чехова о поездке ученого на Северный полюс. Хотя существуют лишь устные свидетельства об этом намерении писателя — К.С. Станиславского и О.Л. Книппер-Чеховой, Л.М. Алексеева в статье «Фольклорные представления о пространстве вселенной и образ северного сияния в замысле последней пьесы А.П. Чехова» обстоятельно рассматривает возможные истоки замысла писателя и находит их в материалах, собранных Чеховым для предполагаемой диссертации «История врачебного дела в России». Согласно древней славянской мифологии, сакральный центр мира находится на севере, Чехов, делавший выписки из фольклорных источников, мог это знать. Кульминационным моментом путешествия к полюсу должно было бы стать явление северного сияния — пространственной вертикали пьесы. Гипотеза имеет право на существование, однако вывод автора о «пространственных образах, заложенных А.П. Чеховым в замысел последней пьесы», даже набросков которой не существует, как и письменных свидетельств самого писателя о ее замысле, кажется поспешным. Невоплощенному замыслу посвящена и статья Е.Г. Никифорова «На север! На север!» Жюль Верн и неосуществленный замысел А.П. Чехова», однако он видит совершенно другие источники и мотивы, вызвавшие интерес Чехова к этому сюжету: прежде всего, это роман Жюля Верна «Приключения капитана Гаттераса», прочитанный Чеховым в гимназические годы, и поэма Бальмонта «Мертвые корабли», которая «оживила чеховский замысел». Увлечение своей гипотезой приводит Е.Г. Никифорова к излишне категорическим утверждениям, что «замысел этот стал активно руководить жизненными устремлениями Чехова», а память о приключенческом романе он «пронес через всю жизнь» — последнее вовсе маловероятно, если вспомнить об ироническом отношении Чехова к этому французскому писателю. Намерение Чехова, как видим, порождает разноречивые гипотезы о его возможных источниках и художественной реализации. Систему авторской и персонажных точек зрения на пространство и их соотношение в драматургическом произведении анализирует С.О. Носов на примере «Татьяны Репиной», привлекающей в последнее время внимание исследователей. С.О. Носов выбрал эту пародийную драму, так как ее отличает «координатная неизменность места действия». Он различает в тексте точки зрения на пространство церкви как на сакральное и как на мирское-профанное. Верное наблюдение о монтировании Чеховым системы взаимодействующих и перетекающих точек зрения приводит автора статьи к не вполне правомерному обобщению: «Пространство как реализованный объект изображения вытесняется системой субъективных <...> точек зрения на пространство». Пространство изначально задано и описано в предваряющей ремарке и может быть воспроизведено сценическими средствами, оно заполнено людьми, поведение которых обусловлено их восприятием пространства, априори сакрального (или ему положено таковым быть), и их статусом в этом пространстве. Множественность точек зрения на объект не вытесняет сам объект. Л.Е. Бушканец расширяет поле и изменяет ракурс исследования. Привлекая обширный литературный материал и факты биографии писателя, она раскрывает самоощущение разночинцев чеховской эпохи в пространственно-временной системе координат («Интеллигент-разночинец вне времени и пространства: мироощущение чеховских героев»). Автор не ограничивается констатацией особенностей личности разночинного интеллигента 1880—1890-х годов, а связывает их с социально-историческим контекстом эпохи в со- и противопоставлении с контекстом 1860-х. Чеховские герои, воспринимающие свое пространство, свою среду обитания отчужденно или враждебно, неудовлетворенные настоящим, уповающие на неопределенное будущее, представляют, как показывает анализ, концентрированное выражение социально-психологического типа личности современного интеллигента-разночинца, который Чехову был хорошо знаком, что, естественно, не отменяет индивидуализации художественных образов. Статья К.Д. Гордович органично продолжает тему: отторгаемое пространство порождает стремление к бегству из него («Мотив бегства из привычного пространства в произведениях А.П. Чехова»). Сопоставляя ситуации и психологическое состояние героев «Трех сестер», «Учителя словесности», «Дуэли», «Моей жизни», «Невесты», К.Д. Гордович рассматривает различные варианты реализации мотива бегства, который не раз становился предметом исследования. По содержательному наполнению и форме осуществления «уход»/«бегство» индивидуален в каждом случае, что с очевидностью продемонстрировано автором статьи. Е.В. Душечкина сужает объект исследования до конкретного топоса. Опираясь на эпистолярный и биографический материал, она подробнейшим образом характеризует противоречивое, менявшееся со временем отношение Чехова к Петербургу («Петербург — трясина»: Петербург в восприятии Чехова»). Автор избегает односторонних оценок и создает картину разнообразных и разноречивых впечатлений, деловых и неофициальных встреч, неоднозначных эмоций и размышлений, которая к тому же уточняет представления о значимых для писателя элементах, формирующих городское пространство. Д.Т. Капустин, тоже обратившийся к биографическому материалу, в статье «Путешествие А.П. Чехова вокруг Азии» определяет актуальные направления исследования известного, но до сих пор недостаточно проясненного эпизода чеховской биографии. Его изучение прольет свет на детали путешествия, безусловно, раздвинувшего горизонты чеховского пространства.
В ряде статей акцент делается на категории времени в его различных аспектах. С.Д. Абрамовича интересует личное восприятие Чеховым времени и понятия вечности. В его статье «Вечности жерло» в художественном мире Чехова» значительное место отведено неоднократно поднимавшейся чеховедами и остающейся в их поле зрения проблеме отношения Чехова к религии и вере. Автор придерживается мнения о поиске веры Чеховым, в сознании которого в зрелые годы протекал процесс переоценки ценностей, роль катализатора при этом сыграла смертельная болезнь писателя, поставившая перед ним вопрос о смысле смерти — что за ней: Вечность или пустота? Отсутствие представления о вечной жизни души, согласно интерпретации С.Д. Абрамовича, порождает то отчаяние, которое испытывает Иона в рассказе «Тоска». Из текста следует, что проблема времени и вечности приобрела для Чехова особое значение, когда он остро ощутил бренность собственного существования. Этот факт, безусловно, невозможно игнорировать, но и абсолютизировать его нет оснований, ведь вопросами о правде, истине, смысле, вечном одиночестве человека в мире Чехов задавался с конца 80-х годов. Автор делает оговорку, что дело не только в болезни, но и «в природе чеховского таланта», в тяготении к экзистенциальной проблематике. Думается, вопрос о мировоззрении Чехова, о его самосознании в последние годы жизни еще не раз привлечет внимание исследователей. Н.В. Абабина в статье «Чехов в контексте теории переходности (обзор теоретических источников и попытки литературоведческого анализа)» излагает основные идеи теории переходного, или рубежного сознания и стремится их применить при анализе творчества Чехова. В соответствии с теорией в чеховском творчестве выделяются этапы бифуркации, флуктуации и аттракции. Так, бифуркации соответствует начало писательской деятельности — «творчество 80-х годов», что довольно расплывчато: 80-е годы, в свою очередь, разделяются на периоды, в 1888 году уже написана «Степь». Далее хронологический критерий исчезает, фигурируют «соотнесение мига и вечности», «открытые финалы», «особый статус времени-пространства» — известные особенности, присущие Чехову, но соотнести их с синергетической моделью «кризиса — хаоса — переориентирования» не всегда получается, хотя сама по себе попытка интересная. Четкость и ясность формулировок отличает статью Е.М. Таборисской «Ретроспекции в драмах А.П. Чехова», в которой успешно решается поставленная задача: «Выявить бытование и семантическую нагрузку ретроспекций в четырех последних пьесах Чехова». Автор определяет функции ретроспекций, характер представления прошлого в чеховских пьесах и обращает внимание на значение его удаленности от настоящего. Е.М. Таборисская показывает, что прошлое становится одним из способов характеристики персонажей, что оно мотивирует изменение отношений между ними, а общее прошлое, обозначаемое понятием «коллективная ретроспекция», может быть структурообразующим элементом действия, как, например, в первом акте «Трех сестер». «Вишневый сад», в котором прошлое становится одной из ведущих тем, отличает особое качество, названное Е.М. Таборисской эсхатологичностью, поскольку разрыв с прошлым, гибель вишневого сада меняет судьбы всех персонажей и определяет их далеко не радужное будущее. Автор находит переклички между последней пьесой Чехова и «Чайкой», в которой эсхатологический мотив присутствует в пьесе Треплева, правда, в плане будущего — на наш взгляд, обоснованная точка зрения. Статья побуждает еще раз задуматься и о характеристиках такого временного аспекта, как будущее, приближенное и отдаленное. Н.А. Никипелова соотносит пространственно-временное измерение с ощущением одиночества, присущего в чеховском художественном мире не только человеку, но и животным, и неодушевленным предметам: одиноки птица в небе, тополь, мельница, огоньки. В статье «Одиночество в чеховском мире» она глубоко раскрывает смысл и выразительные возможности мотива одиночества в творчестве Чехова. Статья И.А. Манкевич переключает внимание с философских понятий времени-вечности и пространства-бездны на время и пространство прозаической повседневности («Время и пространство повседневности в застольных текстах А.П. Чехова: культурологический ракурс»). Автор выявляет в чеховских прозе и драматургии «кухонно-гастрономический» подтекст и приводит множество интересных деталей, характеризующих частный мир персонажей и одновременно отражающих «хронику» быта разных сословий чеховской эпохи. Работа И.А. Манкевич убедительно подтверждает мнения о метатексте Чехова как своеобразной «энциклопедии русской жизни».
Несколько статей посвящены литературным связям творчества Чехова с русскими и зарубежными писателями, предшественниками и последователями. Г.А. Шалюгин доказывает, что существует аллюзивная интертекстуальная связь чеховского водевиля «Предложение» с поэмой-бурлеском В.И. Майкова «Елисей, или раздраженный Вакх» («Битва за Воловьи Лужки. Литературная генеалогия шутки-пьесы «Предложение»»). Автор находит параллели между битвой мужиков за сенокосные луга в поэме В. Майкова и спором о Воловьих Лужках в чеховском «Предложении». Он предполагает, что, хотя поэма не принадлежит к кругу чтения Чехова, писатель вполне мог ее знать, так как был знаком с литературой XVIII века в рамках гимназической программы и позже имел такую возможность через издательство А.С. Суворина. Сопоставление текстов показывает, что предположение небезосновательно, хотя прямых доказательств нет. В.В. Гульченко в статье ««Русский человек на rendez-vous» у Гоголя и Чехова» сравнивает, а скорее, противопоставляет поведение гоголевских героев-мужчин в «Женитьбе» и «Ревизоре» поведению Платонова, Вершинина, Лопахина и других чеховских персонажей. Он отмечает, что, при всех различиях, гоголевских и чеховских героев объединяет нерешительность в ситуации rendez-vous, но это разные виды нерешительности. Героям Чехова труднее в этой ситуации, очевидно, потому, что они сложны, неоднозначны, «поливариантны», по выражению автора, а сама ситуация безысходнее, при этом В.В. Гульченко критичнее по отношению к рефлексирующим персонажам Чехова, нежели к «чистосердечным» в проявлениях своей натуры гоголевским персонажам. В содержательной статье В.В. Гульченко можно найти немало интересных, оригинальных и точных замечаний, но вместе с тем встречаются бездоказательные утверждения, например, о былой влюбленности Вершинина в Ольгу или о том, что Лопахин не просто влюблен в Раневскую, а жаждет завоевать ее любовь. Автор иногда отклоняется от темы, но его размышления — человека театра, побуждают взглянуть на ситуацию и героев в новом ракурсе. А.Д. Семкин сближает персонажей раннего Чехова и Зощенко в плане их взаимоотношений с пространством культуры («Герой Чехова и Зощенко в пространстве культуры»). Пространство культуры трактуется в статье в качестве реального пространства — театральный зал, гимназия, больница и в интеллектуально-эстетическом смысле. Автор, рассматривая различные виды контактов профанного героя с пространством культуры и результаты этих контактов, находит немало общего в модели поведения персонажей Чехова и Зощенко, он показывает ряды совпадений и отличий в ситуациях и реакциях на них персонажей обоих писателей. Некоторые позиции автора вызывают возражения: в статье не различаются понятия культурного и цивилизационного пространства: например, туалет в зощенковском рассказе «Западня» неправомерно причислен к культурному пространству. Спорны и отдельные утверждения: так, в ситуации «Попрыгуньи» Дымов оказывается чужим отнюдь не «в мире искусства», а в мире псевдоискусства; справедливо замечая, что пространство культуры может таить опасность для примитивного сознания, автор приводит в качестве примера «Смерть чиновника», но Червяков повел бы себя точно так же, чихни он не в театре, а в любом присутственном месте, поскольку причина в данном случае не в пространстве, а в психологии и сознании персонажа. В целом же, в статье доказано пересечение Зощенко с Чеховым в указанном аспекте, а сама тема предполагает расширение поля исследования.
Актуальность творчества русского классика для мировой литературы еще раз подтверждают работы авторов сборника. А.Г. Головачева в статье ««В этом городе...»: чеховские мотивы в творчестве Дж.Б. Пристли» в широком литературном контексте соотносит «чеховский город» и город в творчестве Пристли, знатока Чехов и автора работ о нем. Она обнаруживает чеховское влияние во многих произведениях английского писателя. Бесспорны проведенные аналогии, при отмеченных различиях, между образами провинциального города у Чехова и Пристли. Чеховские мотивы присутствуют у писателя и в решении темы «ухода», и в изображении городских обывателей, но, как показано в статье, отличаются большей социальной ориентированностью. Английский исследователь Мэтью Нив проводит сопоставительный анализ чеховских пьес, в основном, «Вишневого сада», и «Аркадии» Тома Стоппарда («Антропоцентричность пространства и времени в драматургии Чехова и «Аркадии» Стоппарда»), исходя из отрицания объективности времени и пространства у Чехова и Стоппарда. Антропоцентричность пространства и времени автор понимает как их существование в личном восприятии каждого отдельного человека. Положения, разделяемые многими чеховедами, о разном видении пространства, о влиянии на его восприятие предметной среды не исключают объективности самого пространства для Чехова, который оставался в границах реалистических представлений о мире, пусть и предвосхищая другие принципы его изображения в литературе. Точно так же существует для него и объективное время, но его персонажи ощущают себя во времени по-разному и по-разному к нему относятся, если понимать время как эпоху. Время как неотвратимое движение жизни тоже существует для чеховских персонажей, которые говорят о своем старении, об уходящей молодости, о несбывшихся надеждах, о разочарованиях. Утверждение, что в пьесах Чехова ничего не изменяется со временем, излишне категорично. В жизни героев может ничего не меняться, но сами они меняются или наоборот — в каждой пьесе по-разному. В «Дяде Ване» внешне, например, восстанавливается статус-кво, но внутренне ситуация изменилась, и эпизод со стопкой водки, которую в конце Астров принимает от Марины, это подтверждает, и Астров уже не тот, каким был в начале пьесы. В «Вишневом саде» изменяется внешняя ситуация, положение и статус каждого героя, а сами они, действительно, остались прежними. В той части, где Мэтью Нов пишет о неизменности жизни, подразумевая неизменность человеческой сущности и неизменность проблем, встающих перед каждым поколением (рассуждения Тузенбаха о будущем), с ним можно только согласиться.
По широте охвата темы и углубленности в проблематику сборник «Пространство и время», как справедливо замечено в предисловии, отличает качество коллективной монографии. В совокупности статьи отражают направленность научных интересов, охват проблемы, степень ее изученности и открывают перспективу дальнейших исследований. Сборник интересен разнообразием научных подходов и точек зрения, оригинальностью отдельных интерпретаций, в нем представлены как теоретический аспект вопроса, так и разработки конкретных тем. Нельзя не отметить большую работу А.Г. Головачевой, которая не только подготовила к изданию два выпуска, но и написала предисловия, ориентирующие в материале и исследовательских подходах к нему.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |