Lapushin, Radislav. «Dew on the grass»: The poetics of inbetweenness in Chekhov. — N.Y.: Peter Lang Publishing, 2010. — 210 p. (Middlebury studies in Russian language and literature; v. 32).
Имя Радислава Ефимовича Лапушина хорошо известно всем, кто занимается Чеховым. Доцент Белорусского государственного университета в 1990-е годы много публиковался, постоянно выступал на чеховских конференциях, и его яркие «поэтические» доклады всегда были гвоздем любой программы. В 1999 году Радислав Лапушин эмигрировал в США, закончил аспирантуру Чикагского университета и сейчас преподает в университете Северной Каролины в Чэпл-Хилл. Рецензируемая книга — вторая монография автора и первая из написанных им по-английски.
Впрочем, англоязычность в данном случае скорее мешает: исследователь анализирует не сохраняющие общий смысл переводы, а саму ткань русского текста — и анализирует очень пристально. Пытаясь решить загадку долговечности и универсальности чеховской прозы, Лапушин подходит к ней как к поэзии («проэзии», сказал бы Саша Соколов). Анализ ведется в лучших структуралистских традициях Якобсона — Лотмана, то есть исходит из двух аксиом: во-первых, о структурности, взаимосвязанности и взаимозависимости элементов целого, а во-вторых — о семантизации формальных элементов и, соответственно, повышенной семиотичности, смысловой насыщенности поэтического текста. Оттолкнувшись от ряда конкретных наблюдений, Лапушин уже в самом начале книги выдвигает главный тезис: все, что писал Чехов, обладает одним качеством... Тут у рецензента возникает некоторая сложность с переводом. По-английски это качество называется «inbetweenness» — «находящееся между (двух полюсов)». Адекватного русского слова нет («промежуточность» привносит нежелательные коннотации), поэтому будем в дальнейшем пользоваться английским термином, помня авторское определение: «...постоянное динамическое колебание между противоположными текстуальными полюсами (семантическими, тематическими и метафизическими)» (р. 3). В понятии inbetweenness есть нечто и от бахтинской «амбивалентности», и от «двусмысленности» — термина англо-американской Новой критики1, но больше всего inbetweenness напоминает идею А.П. Чудакова о Чехове как «человеке поля»2. Однако Лапушин идет дальше своего учителя: отталкивание от полюсов оказывается характерно не только для «макроуровня» — мировоззрения Чехова («Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист»; П. 3, 11), но и для «микроуровня» — мельчайших деталей чеховской поэтики. Лапушин показывает, что выразительные предметные детали у Чехова не следует понимать только в буквальном или только в переносном смысле. Так, «неприятный стук старых рельсов» (6, 136), который слышит выздоровевший поручик Климов в финале рассказа «Тиф», говорит и о реальности (мимо дома провозят старые рельсы), и о том, что все возвращается на круги своя. Сходным приращением смысла («extension of meaning», p. 35) отличается множество чеховских образов, в том числе и давшая название книге «роса на траве» из «Дамы с собачкой» (10, 134).
Эти образы (подобно поэтическим со- и противопоставлениям в трактовке Лотмана) сближают несходное и выявляют различия в сходном, аукаются и перекликаются с другими образами3, становятся амбивалентными, и каждый из них обладает неявным семантическим потенциалом, который может быть развернут в лирическое стихотворение — что часто и демонстрирует Лапушин. При этом исследователь показывает, что дополнительными смыслами обрастают не только лирические фрагменты поздней чеховской прозы, но и отдельные образы ранних текстов: общий принцип чеховской поэтики «синхроничен» и универсален. Работа этого принципа — inbetweenness — демонстрируется на всех уровнях: анализируется слово в контексте предложения, абзаца и целого произведения; рассматриваются все виды фонетических, лексических и синтаксических повторов. Принцип поэзии, по Якобсону и Лотману, как мы помним, и есть принцип неполного повтора-эквивалентности, наращивающего смысл. Но в прозе, чтобы увидеть подобные переклички отдельных слов, нужно особое «остраняющее» восприятие: далеко не всякий читатель заметит, что в «Степи» перекликаются «крылья» коршуна и мельницы, или услышит неточные рифмы вроде «молчание — начале», «сжатой — жарко», или заметит, как «тусклое» переходит в «тоскливое» и т. д. Интерпретация в книге Лапушина становится искусством, со-творчеством с Чеховым, литературоведение сближается с поэзией, не теряя при этом точности и доказательности.
В этой интерпретации каждое чеховское предложение, каждый абзац и каждый текст становятся единым целым, сшитым фонетическими и семантическими «нитями» («Тяжелые неуклюжие облака пластами облекли небо»; 5, 277) и образующим «тесный» поэтический ряд, в котором ничего нельзя ни убавить, ни прибавить, не сделав хуже. Таким образом, inbetweenness выполняет прежде всего консолидирующую и структурирующую функцию. Однако есть и обратная функция — «распыляющая», диссиминационная. Автор показывает, как звуковые повторы и сопутствующая им дополнительная семантизация слов стирают оппозиции низкое/высокое, конкретное/абстрактное, неодушевленное/одушевленное, внешнее/внутреннее и многие другие, в том числе и саму оппозицию прозаическое/поэтическое. Тот же закон нарушения всех и всяческих границ отмечается и на уровне повествования (межперсональные отношения протагонистов, смешение голосов, невозможность ответить на вопрос «кто говорит?», единство интонации и т. д.), на мотивном уровне (где «волны» лейтмотивов заменяют фабулу), на уровне хронотопа (в книге подробно проанализированы «пространственные рифмы» в ряде поздних рассказов) и т. д.
Важно заметить, что стирание оппозиций у Чехова, по Лапушину, происходит не как деконструкция (отрицание обоих полюсов и обессмысливание оппозиции), а как внутренне движение от полюса к полюсу4, при котором происходит обогащение семантики каждого из полюсов до такой степени, что разрушается их противопоставление. И это представляется мне главным открытием книги. Если бы эмпирически найденный Лапушиным способ «разборки бинарных оппозиций» был осмыслен в теории литературы, возможно, мы пришли бы к каким-то новым, помогающим выйти из тупика постструктурализма, представлениям о природе текста и знака5.
А значение книги в рамках чеховедения состоит прежде всего в том, что найденное автором понятие inbetweenness помогает дать единое объяснение «неслучайностности» чеховского текста на всех уровнях его организации. Другими словами, Р.Е. Лапушин нашел ту предсказанную А.П. Чудаковым «поэтическую систему координат»6, в которой все «лишние» подробности обретают смысл, причем без вчитывания в текст интертекстуальных и мифопоэтических излишеств7. Такая задача ставится автором сознательно, что видно, в частности, потому что Лапушин иногда специально выбирает чудаковские примеры «случайного», чтобы продемонстрировать корреляции внутри параграфа или текста, которые сразу делают эти детали «существенными» (например, «мороженые яблоки» из «Володи большого и Володи маленького», 8, 216).
О Чехове-«поэте» говорили часто, но обычно имели в виду отдельные лирические фрагменты его прозы или «приподнятые» монологи в драмах. После работы Лапушина понятие поэтичности изменилось, оно наполнилось конкретным содержанием многоликой «inbetweenness».
Остается поздравить автора с очень важной для всего чеховедения книгой и пожелать, чтобы она была обязательно переведена на русский.
Примечания
1. См.: Empson, William. Seven Types of Ambiguity (1930), любое издание.
2. См.: Чудаков А.П. «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле...» // Новый мир. — 1996. — № 9. — С. 186—192. Заметим, что эта статья цитируется в самом начале рецензируемой работы (р. 27—28), и вся книга посвящена памяти учителей автора — А.П. Чудакова и Анны-Лизы Кроун.
3. Ср., например, в той же «Даме с собачкой»: «бескрылая жизнь» и «перелетные птицы» в клетках (10; 137, 143).
4. Ср.: «...движение от одного полюса оппозиции к другому осуществляется у Чехова как внутреннее движение, как «извлечение» внутреннего скрытого потенциала некоего образа или понятия» (р. 186).
5. Впрочем, отчасти механизм смешения оппозиций теоретически осмыслен самим автором в описании «четырех стадий семантического обмена» (см. р. 111—113).
6. См.: Чудаков А.П. Мир Чехова: Возникновение и утверждение. — М., 1986. — С. 190—194, 241—242.
7. Эта позиция оговорена в начале книги, см. р. 3.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |