И Горький, и Толстой связывали художественные открытия Чехова с его особым видением действительности, правдивостью ее отражения. Называя Чехова «несравненным художником», Толстой тут же добавлял: «Да, да!.. Именно несравненный... Художник жизни... И достоинство его творчества то, что оно понятно и сродно не только всякому русскому, но и всякому человеку вообще. А это главное...»1
Заслуги Чехова в развитии литературы и обогащении человечества новым видением мира подчеркивал и Горький. В письме к Е.П. Пешковой начала апреля 1899 года он так сформулировал эту мысль: «...Я считаю (Чехова. — Г.Б.) талантом огромным и оригинальным, писателем из тех, что делают эпохи в истории литературы и в настроениях общества...»2
И в самом деле, художественное новаторство Чехова объясняется не только неповторимой оригинальностью его дарования, не только своеобразием его творческого пути. Его новаторская миссия была определена и той исторической обстановкой, в которой он сложился как писатель.
Чехов наследовал великие традиции русской реалистической литературы, задолго до него начавшей переоценку общественных и нравственных ценностей как старой, уходившей в прошлое дворянско-помещичьей России, так и нарождавшихся в ней и укоренявшихся буржуазных порядков и отношений. Наследовал стремление «дойти до корня», увидеть в России сегодняшнего дня ее будущее. Собственно, в этом и состояла прежде всего существенная особенность русского критического реализма, не только поведавшего с огромной силой о драме человеческой личности в условиях буржуазно-помещичьего строя, но и создавшего целую галерею героев, искавших ответы на коренные вопросы социального бытия, пытающихся приоткрыть завесу будущего.
Однако Чехов наследовал эти традиции в период великой переоценки не только господствующих порядков и нравов, но и тех идеологических ценностей, которые утверждались русской общественной мыслью, — литературой, в частности. Более того, если говорить о литературе, то на долю Чехова выпала главная работа по пересмотру идеологического достояния русского реализма. Именно им были бескомпромиссно отвергнуты все попытки идеализации «особых» начал русской жизни, от народнических общинных концепций до христианско-моралистических построений Достоевского и Толстого. Решительно развенчаны были и буржуазно-прогрессистские теории общественного развития.
В связи с этим и зародилась в свое время версия о безыдейности Чехова. Отголоски ее можно встретить подчас и в некоторых современных работах, авторы которых склоняются к той мысли, что писателю якобы вообще были чужды идеологические критерии.
Несостоятельность подобных взглядов вряд ли нуждается в особых доказательствах. Чехов произвел переоценку расхожих идеологических построений, проверку их жизнеспособности. Но велась она с весьма четкой идеологической платформы, коренящейся в наследии общественной мысли шестидесятых годов. В самом деле, только материализм и последовательный гуманизм писателя помогли ему безошибочно определить утопичность одних теорий, своекорыстный, антигуманный характер других, уберегали его самого от сочинения новых утопических концепций.
Нежизнеспособные теории и связанная с ними идеологическая предвзятость неизбежно вели предшественников Чехова к идеализации некоторых явлении жизни, к определенной доле тенденциозности в разрешении иных конфликтов, отражавших противоречия реальной действительности. Эти издержки были свойственны даже великим представителям критического реализма. Отрицательные последствия идеологической предвзятости у Толстого, которые, как мы помним, хорошо видел Чехов, являются лишь одним из многих тому примеров.
Строгая объективность, решительный отказ от иллюзорных идеологических концепций и дали возможность Чехову сделать существенный вклад в развитие реалистического искусства. Так он пришел к той потрясающей правдивости, которая была отмечена Горьким, по-своему признана Толстым.
Позиция писателя, страшная сила таланта которого, по определению Горького, состоит в том, что он никогда ничего не выдумывает от себя, не изображает того, чего нет в жизни, была диалектически противоречивой. Она, несомненно, обрекала Чехова на трезвое самоограничение во всем, что касалось естественного желания заглянуть в будущее, но вместе с тем позволяла ему сосредоточить все внимание на реальной действительности, помогала там находить опору для своего исторического оптимизма.
Вполне естественно поэтому, что реальный вклад писателя в развитие реалистического искусства во многом был определен рамками изучаемой им действительности. Жизненный путь Чехова складывался таким образом, что растущее в стране рабочее движение, как и процесс формирования марксистско-ленинской идеологии, оказалось вне его поля зрения. Зато он получил возможность вникнуть в те глубинные процессы русской жизни на рубеже двух веков, которые хотя и шли вдали от эпицентра грядущей революционной бури, но тоже по-своему предвещали ее.
Это были действительно пока что подспудные процессы, не получившие еще не только политического, но даже отчетливого идеологического оформления. Проходили они в сознании представителей различных сословий — людей, еще не втянутых в революционное движение, далеких от него.
Эти события по сути своей были глубоко драматичны. Переоценка социальных и нравственных основ существующего строя означала решительный пересмотр человеком своих убеждений и представлений, который был чреват крутыми поворотами в его личной жизни. Внутренний мир людей оказывался ареной острой борьбы, исполненной высокого общественно-исторического смысла. Великая заслуга Чехова состоит в открытии и глубоком художественном анализе этого процесса.
Так мы приходим к истокам новаторской художественной структуры чеховской прозы. Своеобразная ее условность — отказ от внешне-событийного сюжетного построения, перенесение внимания на духовный мир героя — все это было прямым следствием основного художественного открытия Чехова. Здесь же следует искать глубинные истоки емкой лаконичности чеховского стиля. Ему нужно было показать сущность тех процессов, которые происходили в сознании его современников, а он видел ее именно в ломке устоявшихся представлений. Писатель и стремился к тому, чтобы запечатлеть кризисное, переломное состояние своих героев. Лаконичность, сочетаемая с глубокой внутренней напряженностью и драматизмом повествования, способствовала реализации этой основной задачи Чехова.
В плане историко-литературном это означало использование опыта пушкинской прозы с ее динамической целеустремленностью и краткостью. Однако опыт этот переосмыслялся и подчинялся новым задачам. Динамизм событийного сюжетного построения заменялся напряженностью внутренней жизни персонажей. При этом, как мы видели, Чехов широко использовал художественные открытия своих старших современников, Толстого — в первую очередь, творчески развивая их применительно к своей художественной системе.
Органическая связь со своей эпохой привела Чехова и к другим художественным свершениям.
Прежде всего хотелось бы отметить роль Чехова в дальнейшей демократизации литературы критического реализма.
Мы уже говорили — Чехов показывал демократический характер процесса пробуждения общественного сознания на рубеже двух веков. И это была вполне осознанная позиция писателя, которая прямо вытекала из его известной формулы: «...все мы народ, и все то лучшее, что мы делаем, есть дело народное» (12, 199). В связи с этим на смену поколению «лишних людей», «умных ненужностей» дочеховской литературы, всегда отмеченных в той или иной мере печатью исключительности, пришли новые герои — люди из демократических слоев общества, рядовые представители самых широких масс, весьма пестрых по своему социальному составу. Выяснилось, что к числу людей, задумавшихся о нравственных основах бытия, вступивших в острый конфликт с господствующими отношениями между людьми, принадлежит и банковский служащий Гуров, и Анна Сергеевна — «затерявшаяся в провинциальной толпе... маленькая женщина, ничем не замечательная», как и многие другие чеховские персонажи. Тут и учитель Никитин («Учитель словесности»), и непутевый сын провинциального архитектора Мисаил Полознев («Моя жизнь»), и наследница фабриканта Ляликова («Случай из практики»), и деревенская учительница Мария Васильевна («На подводе»), и следователь Лыжин («По делам службы»), и земский врач Астров («Дядя Ваня»), и жена провинциального учителя Кулыгина, как и ее сестры — Ирина и Ольга («Три сестры»). Среди «задумавшихся» мы встретим и простых людей из народа, таких, как Редька («Моя жизнь»), Костыль («В овраге»), безграмотный, темный гробовщик Бронза («Скрипка Ротшильда»). Понимание глубокой несправедливости существующих порядков зреет в сознании мужиков («Мужики»), мещан из округи, где хозяйничают Цыбукины, Хрымины и другие хищники («В овраге»). Так и создавалось впечатление массовой критической переоценки общественных отношений, причем создавалось оно не только всей суммой чеховских произведений. К такому выводу приводит нас каждое из них.
Последовательная демократичность чеховского творчества проявлялась не только в отборе жизненного материала, но в некоторых принципах его художественного метода. Прежде всего речь идет об уверенности Чехова в том, что недостающие в рассказе субъективные элементы читатель сумеет добавить сам, что чем сдержаннее писатель, тем сильнее впечатление от произведения. Все это означало доверие к рядовому читателю, уверенность в том, что он способен без труда различить, где добро, где зло, что справедливо и что несправедливо, что безобразно, что прекрасно.
С другой стороны, тот же демократизм проявлялся в стремлении вовлечь читателя в процесс сотворчества, в заботе о всемерной активизации его мыслей и чувств, о том, чтобы читатель как бы вместе с автором и героем сам приходил к конечным выводам и оценкам. Именно в этом объяснение особой роли в чеховской прозе сложного сплетения объективного и субъективного планов повествования, частого использования безличных оборотов и т. п.
Следует особо отметить еще один вклад писателя в развитие реализма.
Решительно отказавшись даже от элементов идеализации, как средства обобщения, Чехов многое сделал для углубления основного принципа обобщения в реалистическом искусстве — типизации, разработал свой оригинальный метод создания типических характеров. Необычность этого метода и сегодня вызывает порой растерянность и недоумение некоторых исследователей, побуждает их в той или иной форме ставить под сомнение типичность некоторых чеховских образов, а по сути дела — их жизненную достоверность и правдивость.
Понять эти недоумения и сомнения можно. В самом деле, типичен ли в привычном понимании купец Лопахин, у которого, по словам Пети Трофимова, «тонкие, нежные пальцы, как у артиста... тонкая нежная душа...»; типична ли дочь хозяйки родового дворянского поместья Аня, уходящая с Петей искать пути к новой жизни («Вишневый сад»)? Типична ли наследница фабриканта Ляликова, страдающая бессонницей от угрызений совести, тяготящаяся своим положением владелицы огромных фабричных корпусов («Случай из практики»)? Типичен ли Гуров как рядовой обеспеченный банковский служащий? Ведь жизнь в тех клубах, завсегдатаем которых он является, текла и продолжала течь без каких бы то ни было изменений. Да и Гуров понимает, что вокруг него нет людей, с которыми он мог бы поделиться своими переживаниями и мыслями. И такие вопросы могут возникнуть по отношению ко многим персонажам чеховских рассказов и пьес.
Известны эти сомнения были и Чехову, но нисколько не колебали его творческой позиции. В воспоминаниях В.В. Вересаева рассказывается об одном весьма показательном в этом отношении эпизоде.
«Накануне, — пишет Вересаев, — у Горького, мы читали в корректуре новый рассказ Чехова «Невеста»...
Антон Павлович спросил:
— Ну, что, как вам рассказ?
Я помялся, но решил высказаться откровенно.
— Антон Павлович, не так девушки уходят в революцию. И такие девицы, как ваша Надя, в революцию не идут.
Глаза его взглянули с суровою настороженностью.
— Туда разные бывают пути»3.
Бурное развитие революционного процесса в нашей стране и во всем мире, которое принес XX век, повседневно убеждает нас, что «пути туда» действительно бывают разные. История подтвердила, что в споре по этому вопросу прав был не Вересаев, а Чехов, что взгляд его отличался глубокой исторической прозорливостью.
Несомненно также, что упомянутые герои произведений Чехова живут и будут продолжать жить именно в силу того художественного обобщения, которого достиг их создатель. И опять загадка. В чем секрет творческого метода писателя, в чем его жизненная сила?
Для того чтобы ответить на этот вопрос, следует вспомнить, что Чехову принадлежат типические образы представителей тех или иных сословий и классов, которые не вызывают ни у кого никаких сомнений в их достоверности. Вряд ли можно усомниться, например, в типичности образа инженера Должикова («Моя жизнь»), образа станового пристава, приезжающего в Жуково, чтобы учинить суд и расправу над «нерадивыми» мужиками («Мужики»), в типичности чиновника-лакея, мужа Анны Сергеевны («Дама с собачкой»), в типичности Аксиньи и других хищников — кулаков, фабрикантов и их пособников, лишь обозначенных Чеховым («В овраге»). И такие примеры можно множить и множить. В чем же тогда дело? В том, видимо, что Чехов создавал не только типические характеры представителей определенных классов и сословий. Наряду с таким методом типизации, который обычно называют гоголевским, он пользовался еще и другим, блестяще им разработанным.
Да, Гуров нетипичен как представитель своего сословия, однако он типичен как человек, воплощающий в своем духовном мире важный общественно-исторический процесс пробуждения общественного сознания — ту реальность, к художественному обобщению которой и стремился Чехов. Мало того. Ведь Гуров не некая абстрактная человеческая личность. Он нарисован в типичных для его социальной среды обстоятельствах и несет в себе ее характерные приметы, а тот общий процесс, о котором идет речь, находит в нем неповторимо-индивидуальное воплощение, предопределенное и его биографией, и особыми чертами его характера. То же самое можно сказать о Мисаиле Полозневе, Наде, Лыжине, сельской учительнице Марии Васильевне и о многих других персонажах.
В «Вишневом саде» такой же принцип художественного обобщения, но несколько более сложного реально-исторического процесса. Тут писатель поставил перед собой задачу рассказать не только о пробуждении гражданского самосознания, но и о развитии русского общества, уроки которого и вызывали это пробуждение, делали его исторически неизбежным. Петя Трофимов определяет свои взгляды и соответствующий им жизненный путь, исходя из оценки коренных основ дворянско-помещичьего и капиталистического уклада русской жизни. Однако Чехову нужно было показать эти основы так, чтобы не оставить сомнения в исторической обреченности данных укладов. Для этого ему нужно было вывести на сцену лучших их представителей. Тогда и выяснялось, что паразитизм, в одном случае, и хищничество, в другом — есть коренные особенности даже таких представителей господствующих классов. Логика развития образов на том и построена, что все их поступки в конце концов определяются классовой природой их психологии, и так происходит даже в тех случаях, когда речь идет об их добрых намерениях, продиктованных положительными чертами их характера. Лопахин, например, искренне хочет помочь Раневской, но именно он по неумолимой логике своей хищнической предпринимательской деятельности выдворяет ее из усадьбы. В силу тонкости своей натуры он хорошо понимает красоту прекрасного вишневого сада, однако именно он вырубает его и начинает делать это, несмотря на присущую ему деликатность, даже не дождавшись, когда уедут бывшие хозяева сада. Нетипичный по ряду черт своего духовного и физического облика купец оказывается типичным в плане общественно-исторических особенностей его класса, определяющих его жизненную практику.
Таким образом, Чехов знал не только метод создания типических представителей определенной социальной среды. Он широко практиковал типизацию социально-исторических явлений и процессов, объективно опираясь при этом, если говорить о русской литературе, на опыт Пушкина. Сущность его явствует уже из заглавия такого произведения, как «Скупой рыцарь». Тот же необычный принцип типизации осуществлен тут с особой дерзостью. В самом деле, ведь барон, являющийся рыцарем буржуазного стяжательства, совершенно не характерен как представитель дворянства. Зато этот образ — гениальное воплощение всевластия чистогана как исторического социально-психологического явления.
Отказ от идеализации как метода обобщения позволил Чехову внести свой вклад в решение сложнейшей задачи искусства критического реализма — создания образа положительного героя. Ему было совершенно чуждо то стремление создать тип «положительно прекрасного человека», которое в той или иной форме преследовало его предшественников, с особой силой определяло творческий пафос Достоевского во время работы над образом князя Мышкина («Идиот»). Этим попыткам Чехов противопоставил галерею своих обычных, заурядных людей, со всеми их слабостями, выделяя в их сознании прежде всего то положительное начало, которое отражало реальные прогрессивные тенденции общественного развития. Этот новаторский подход Чехова к созданию особого положительного героя, который в привычном смысле этого слова таковым не является, был также замечен Л.Н. Толстым. Мало того, побудил великого писателя использовать его в своих творческих целях. Толстой прочитал повесть Чехова «В овраге», и она ему чрезвычайно понравилась. А 7 мая 1901 года записал в дневнике: «Видел во сне тип старика, кот[орый] у меня предвосхитил Чехов. Старик был тем особенно хорош, что он был почти святой, а между тем пьющ[ий] и ругатель. Я в первый раз ясно понял ту силу, к[акую] приобретают типы от смело накладываемых теней. Сделаю это на Х[аджи] М[урате] и М[арье] Д[митриевне]»4.
Насколько Чехов был верен своему методу создания положительного героя, показывает образ Пети Трофимова, наиболее близкий к традиционным представлениям о подобном персонаже. Чехов и тут стремится к тому, чтобы лишить его ореола «положительно прекрасного человека». Однако писатель при этом нисколько не снижает типического значения образа. Ведь внешне комические стороны поведения и облика Пети Трофимова («недотепа», «облезлый барин»), по замыслу Чехова, дополнительно подчеркивают последовательное неприятие героем всех жизненных принципов отвергаемого им буржуазно-дворянского строя, всего того, что так дорого ценят и бедные, и богатые рабы этого общественного уклада.
Глубокий демократизм, общечеловеческая значимость выводов, к которым приводил Чехов своих читателей, во многом определялись тем, что он отверг те идеологические концепции, которые на деле были нежизнеспособны или не отвечали идеям гуманизма. В творчестве Чехова речь шла о несоответствии жизненного строя не тем или иным из этих социально-политических или нравственных доктрин, а, как стремился показать писатель, неоспоримым общечеловеческим ценностям.
Каким же? В недавно вышедшем исследовании В.А. Келдыша читаем: «Глубоко социальный художник, он (Чехов. — Г.Б.) вместе с тем скептически относится к конкретно-идеологическим определенностям своего времени. Скепсис этот говорил о проницательной мысли: «святая святых» писателя — идея свободного человека — требовала гораздо большего, чем современные ему консервативные, либеральные, народнические и т. п. общественные программы. Им и противопоставлены в чеховском творчестве категории антропологические (каковы «ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода»), объемлющие значительный социально-философский смысл, который не могут вместить существующие «фирмы» и «ярлыки». Именно эти «истины... — цитирует В.А. Келдыш Г.А. Бялого, — а не социально-политические доктрины были источником коренных его представлений о жизни, сущей и должной, и о человеке...». И далее следует вывод: «Именно в Чехове русский реализм как бы осознает — впервые с такой ясностью — недостаточность социальных идеологий, которые определяли развитие общественной мысли и литературы до этого рубежа»5 (курсив мой. — Г.Б.).
В этих посылках и выводе много справедливого. Однако согласиться с ними полностью невозможно. Сказать, что в Чехове русский реализм осознал недостаточность социальных идеологий прошлого, — значит сказать слишком мало о роли и значении творческого вклада писателя в историю реалистического искусства. Нельзя согласиться полностью и с посылками исследователей, так как Чехов, как уже было отмечено, далеко не все отвергал в идеологическом наследии истекших десятилетий.
Исследователи нередко опираются в своих выводах на письмо Чехова к А.Н. Плещееву от 4 октября 1888 года. При этом не учитывается, что писалось оно в особых условиях, когда Чехов, мучительно ощущавший слабость своей идеологической вооруженности, пытался определить ценности, в то время казавшиеся ему наиболее важными. Однако программа, которую он при этом сформулировал («Мое святое святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались»), при всем ее непреходящем значении для Чехова, быть может, наиболее остро отразила трудный период творческого развития писателя конца восьмидесятых годов, так как оказалась начисто лишена социальной конкретности и историчности. И в этом плане она противоречила реальному содержанию даже его предшествующего творчества.
К счастью для писателя, русской и мировой литературы, его дальнейшее развитие пошло по линии не отказа от историзма и социальных принципов художественного анализа, а их непрерывного углубления. Только это и позволило Чехову осуществить свою новаторскую миссию в литературе критического реализма, прийти к непреходящим по своему значению творческим достижениям 1890—1900-х годов.
Чехов не отказался от тех антропологических ценностей, которые он сформулировал в 1888 году, но он всегда рассматривал их в конкретной обстановке социально-исторического бытия русских людей конца девятнадцатого — начала двадцатого века. Отсюда неизбежный процесс социальной и исторической конкретизации этих ценностей, который и вел его от одного художественного открытия к другому.
Принципиальное отличие тех идеалов, которые утверждал Чехов в девяностые годы, от его программы 1888 года состояло прежде всего в том, что тут речь шла не о человеке вообще как некой самоценности, а о человеке, внутренний мир которого нерасторжимо связан с его общественным бытием. Это бытие всегда накладывает неизгладимый отпечаток на внутренний облик человека, определяет его специфические особенности во всех случаях — идет ли речь об идиотизме деревенской жизни, или о респектабельно-обывательском существовании московского банковского служащего Гурова. Потому мы и имеем глубокое основание утверждать, что Чехов никогда не приукрашивал своих героев. Он рисует людей, показывая не только неповторимую индивидуальность их характеров, но и налагаемые на них отпечатки социального бытия. В этом и проявляется прежде всего верность Чехова коренным принципам критического реализма, от которых он никогда не отступает.
Рисуя различные формы влияния среды на человека, Чехов во всех случаях отстаивает идею противоборства этому влиянию как гражданского долга человека, все более настойчиво показывает необходимость и возможность преодолеть эту зависимость. Так, идея свободы оказывается неразрывно связана с идеей гражданственной активности человека. Этим и определяется внутреннее единство чеховских героев — и тех, которые лишь духовно порывают с господствующими устоями общественного бытия, и персонажами его последних произведений («Невеста», «Вишневый сад»), которые уже делают первые шаги по пути борьбы за «новую жизнь».
Тем самым представление о свободе все более сливалось в творчестве Чехова с мыслью о необходимости разрыва человека с господствующим строем общественных отношений, строем несправедливым и поэтому противоестественным.
Критерий социальной справедливости начинает в связи с этим играть в творчестве Чехова девяностых годов все более универсальную роль. Он оказывается решающим не только при оценке социальной действительности («Моя жизнь», «Мужики», «По делам службы», «Случай из практики», «На подводе», «В овраге», «Вишневый сад»). Он все более определяет содержание того общественного идеала, который утверждает писатель. Отсюда диалектический подход и к проблеме человеческого счастья.
В произведениях Чехова девяностых годов все настойчивее утверждается, что человек достоин чего-то большего, чем личное, эгоистическое счастье. Более того, тихое семейное счастье кажется теперь героям Чехова несовместимым с совестью и человеческим достоинством. Иван Иванович в рассказе «Крыжовник» говорит: «Все тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно» (9, 273). Чехов показывает крушение этого эгоистического счастья, как только человек прозревает, приходит к пониманию окружающей его социальной несправедливости.
Так происходит со следователем Лыжиным в рассказе «По делам службы». Нельзя чувствовать себя счастливым в жизни, где большинство обречено на вымирание от голода и холода. «Мириться с этим, — заключает Лыжин, — а для себя желать светлой, шумной жизни среди счастливых, довольных людей и постоянно мечтать о такой жизни — это значит мечтать о новых самоубийствах людей, задавленных трудом и заботой, или людей слабых, заброшенных, о которых только говорят иногда за ужином, с досадой или с усмешкой, но к которым не идут на помощь...» (9, 355).
В отношение от Лыжина, Королева, Мисаила Полознева и других героев Чехова, Гуров не постигает коренных причин несправедливости традиционного жизненного уклада. Однако и он, и Анна Сергеевна приходят к тому же результату — привычная жизнь оказывается для них несовместима с человеческим достоинством и высшими целями человеческого бытия. В чем состоят эти цели, Гуров, в отличие от Лыжина или Ивана Ивановича («Крыжовник»), вряд ли мог отчетливо сформулировать, но и он понимает, что жить так, как он жил, как живут люди его круга, дальше невозможно. Лыжину подсказывает этот вывод наблюдаемая им картина социальной несправедливости в ее прямых проявлениях; Гурову — ее косвенные следствия, затрагивающие, однако, основные проблемы человеческого бытия, налагающие, как он убеждается, мертвенный отпечаток на жизнь людей, опустошающие ее.
Внутреннее единство этих двух героев в том и состоит, что оба они, каждый в меру своих возможностей, убеждаются, что человек поставлен в такие условия социального бытия, которые враждебны элементарной справедливости, находятся в кричащем противоречии с совестью и разумом сохранивших человечность людей.
Отсюда же общность судьбы героев «Дамы с собачкой» и других аналогичных по теме произведений Чехова. Восстав против господствующих нравов, Гуров, Анна Сергеевна, учитель Никитин и другие лишают себя возможности наслаждаться тем безмятежным счастьем, которое было уготовано им их достатком, их привилегированным социальным положением, по сути дела — «выламываются» из своего социального круга. Как относится к этому Чехов? Конечно, в «Даме с собачкой» повествуется о драме любящих людей, однако Чехов показывает, что это социальная драма, в которой повинны не герои, а реальная действительность. Что касается диалектики отношения героев и их среды, то она к тому и сводится, что жизненный путь, продиктованный герою его человеческим достоинством и совестью, неизбежно лишает его личного счастья.
Это и было одно из тех противоречий эпохи, которые с такой силой вскрывал Чехов. Однако конкретно-историческое рассмотрение этого противоречия вело писателя к диалектическому его разрешению. Снятие этого противоречия состояло в выработке нового представления о человеческом счастье — счастье осознать себя человеком, понять свой гражданский долг, наконец, — счастье пойти трудным и опасным путем навстречу новой жизни. Именно к такому новому пониманию счастья и приводит Чехов Надю в рассказе «Невеста».
Как видим, идея свободы человеческой личности в процессе творческого развития писателя была обогащена понятиями исторической необходимости и вытекавшего отсюда гражданского долга. Конечно, это был громадный шаг вперед, означавший на деле решительный отказ от идеи «абсолютной свободы», сформулированной писателем в 1888 году.
Однако это новое понимание человеческой свободы, неумолимо вытекавшее из диалектического рассмотрения коренной проблемы реализма — человек и окружающая его социальная среда, — не означало приземления идеи свободы, подчинения ее исторически преходящим задачам времени. Напротив, вывод этот, подсказанный Чехову конкретно-историческими условиями русской жизни на рубеже двух веков, имел всеобщее значение. И дело не только в том, что условия жизни, которые отвергал Чехов, являются и сегодня еще уделом многих людей на земле. Главное — в непреходящем значении тех идеалов, которые утверждал Чехов.
Основное в чеховском идеале — убеждение, что человек неотделим от его общественного бытия, что путь к справедливому общественному устройству есть вместе с тем путь к раскрытию духовных возможностей человека, что одно немыслимо без другого, так как это две стороны единого процесса прогрессивного развития человеческого общества. Заботясь о справедливом общественном устройстве, люди очеловечивают и самих себя. И всякое отступление от этого мудрого закона жизни, одновременно и античеловеческое, и антиобщественное по своим последствиям, ведет к укреплению общественной несправедливости и вместе с тем — к разрушению и гибели человеческой личности.
Все произведения Чехова девяностых — девятисотых годов — и те, в которых речь идет о пробуждении общественного самосознания человека (в том числе «Дама с собачкой»), и те, которые рассказывают об обывательском перерождении человека («Ионыч», «Крыжовник» и другие), — неизменно приводят нас к этому выводу.
Оптимистические чаяния, которые все более отчетливо звучат в поздних произведениях Чехова, являются следствием все более непоколебимого убеждения Чехова в том, что общественно-историческое развитие России на каждом шагу подтверждает этот закон. Каждый персонаж Чехова всегда мыслит в соответствии со своими индивидуальными особенностями. По-своему представляют они и новую жизнь, время ее прихода. Вершинин иначе, чем Тузенбах, Королев не так, как Петя Трофимов, Надя, пожив в Петербурге, уже по-иному, чем ее первоучитель Саша. Главное, что люди стремятся к ней, верят в ее торжество, исходя из этого, уже сегодня что-то изменяют в своей жизненной практике, меняются к лучшему сами.
Если подвести итоги сказанному, то не трудно прийти к заключению, что Чехов подвел критический реализм к тому рубежу, за которым начинался новый этап его исторического развития, как социалистического реализма. Этим определяется глубокая преемственность творчества Чехова и Горького, при всех особенностях художественной системы одного и другого писателя. Этим, видимо, во многом объясняется и их личная дружба, и тот примечательный факт, что именно Горький сумел глубже других современников оценить вклад Чехова в развитие мировой литературы.
Примечания
1. «Русь», 1904, 15 июля.
2. М. Горький и А. Чехов. Указ. изд., с. 146.
3. Чехов в воспоминаниях современников, с. 450.
4. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч., т. 54, с. 97.
5. Келдыш В.А. Русский реализм начала XX века. М., 1975, с. 74.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |