Собирая материалы о жизни и творчестве А.П. Чехова, я заказал в библиотеке трехтомник «Русские врачи-писатели». Работа Льва Федоровича Змеева — «почетного члена общества орловских врачей, доктора медицины», как было указано в формуляре, выходила в С.-Петербурге в 1886—1888 гг., и я надеялся почерпнуть из нее интересные сведения о раннем Чехове и его предшественниках.
Но издание оказалось справочником, где в алфавитном порядке приведены краткие биографические данные о врачах, когда-либо выступавших в специальной печати со статьями по различным вопросам биологии и медицины. Не встретил я здесь ни фамилии военного врача В.И. Даля — создателя «Толкового словаря живого великорусского языка», ни земского врача А.П. Чехова.
Мы привыкли понимать под словом «писатель» человека, создающего литературные произведения, а не научные статьи.
И все-таки, как профессии врача и писателя ни далеки друг от друга, между ними существует глубокая связь. Об этом, кстати, лет десять назад напомнил на международном конгрессе врачей в Париже и французский писатель Андре Моруа, увидевший родство этих профессий в том, что «и те и другие относятся к человеческим существам со страстным вниманием; и те и другие забывают о себе ради других людей».
Не потому ли медицина подарила миру много писателей, и среди них таких выдающихся, как Рабле, Шиллер, Чехов, Булгаков?
А одна из врачебных эмблем, предложенная в XVII в. знаменитым голландским врачом Тульпиусом1, — горящая свеча («светя другим, сгораю сам»2) могла бы стать достойным украшением писательского флага.
В мемуарной и исследовательской литературе о Чехове можно встретить мнение, что врачом он стал по недоразумению, что медицинская деятельность его тяготила, и он постоянно хотел от нее освободиться. Подобные суждения в значительной степени основываются на высказываниях самого Чехова. Но, как справедливо замечает И.Г. Эренбург, в письмах Антона Павловича еще чаще встречаются признания, что ему опротивела литературная работа. Мы же не принимаем их всерьез. Каждому знакомы такие моменты, под влиянием которых вырываются несвойственные нам и не отражающие действительности слова. А в конспективной автобиографии, составленной по случаю пятнадцатилетия окончания университета, Антон Павлович сообщает, что в выборе медицинского факультета он не раскаивается.
В.В. Вересаев — автор знаменитых «Записок врача», поступая в медицинский институт, мечтал стать писателем. Выбор института (уже второго — после окончания историко-филологического факультета университета) был обусловлен, как утверждает Вересаев в своих «Воспоминаниях», стремлением будущего писателя в совершенстве ориентироваться в строении и функции человеческого организма, в здоровых и болезненных состояниях как тела, так и духа.
А.П. Чехов, поступая на медицинский факультет университета, не догадывался об уготованной ему судьбе классика русской литературы. Он должен был получить диплом врача, чтобы зарабатывать хлеб и кормить семью. Вопрос о выборе факультета, по-видимому, был решен на семейном совете еще до отъезда Антона Павловича из Таганрога3 в Москву. Сохранилось письмо к нему матери, в котором она торопит его с приездом: «...Терпенья не достает ждать и непременно по медицинскому факультету иди, уважь меня, самое лучшее занятие».
Тон письма и просьба «уважить» мать дают повод думать, что у Антона Павловича имелись на этот счет еще какие-то соображения. Но это только догадка.
Так или иначе, 10 августа 1879 г. он подал заявление на медицинский факультет и был зачислен в Московский университет, со стипендией, как неимущий, от Таганрогской городской управы.
В последующем он с лихвой рассчитался с городской управой, создав у себя на родине в Таганроге первоклассную библиотеку. (впрочем, когда говоришь о родине А.П. Чехова, представляется вся Россия, а не тихий провинциальный городок Таганрог).
Первое знакомство с университетом произвело на Антона Павловича неблагоприятное впечатление. Г.П. Бердников (наш современник, литературовед и биограф писателя) считает, что это настроение запомнилось Антону Павловичу на долгие годы и через 10 лет выплеснулось на страницах «Скучной истории»: «...А вот мрачные, давно не ремонтированные университетские ворота; скучающий дворник в тулупе, метла, куча снега... На свежего мальчика, приехавшего из провинции и воображающего, что храм науки и в самом деле храм, такие ворота не могут произвести здорового впечатления. Вообще ветхость университетских построек, мрачность коридоров, копоть стен, унылый вид ступеней, вешалок и скамей в истории русского пессимизма занимают одно из первым мест по ряду причин предрасполагающих... Вот и наш сад. С тех пор как я был студентом, он, кажется, не стал ни лучше, ни хуже. Я его не люблю. Было бы гораздо умнее, если бы вместо чахоточных лип, желтой акации и редкой стриженой сирени росли тут высокие сосны и хорошие дубы. Студент, настроение которого в большинстве создается обстановкой, на каждом шагу, там, где он учится, должен видеть перед собой только высокое, сильное и изящное... Храни его бог от тощих деревьев, разбитых окон, серых стен и дверей, обитых рваной клеенкой...»
Об учебе А.П. Чехова в университете имеются весьма скудные сведения.
Можно упрекать его друзей и знакомых, не сохранивших для потомков ничего примечательного об этом периоде жизни Чехова. Но в то же время отсутствие этих сведений свидетельствует и о том, что Антон Павлович уже в те годы был человеком чрезвычайно сдержанным. (Через несколько лет он скажет брату Николаю4, что воспитанные люди «не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают... Из уважения к чужим ушам они чаще молчат...»)
Однажды — уже на четвертом курсе — Антон Павлович признается брату Александру, что боится сорваться на выпускных экзаменах: «...Отзываются кошке мышкины слезки; так отзывается и мне теперь мое нерадение прошлых лет... Почти все приходится учить с самого начала. Кроме экзаменов (кои, впрочем, еще предстоят только), к моим услугам работа на трупах, клинические занятия с неизбежными гисториями морби, хождение в больницы...»
Думаю, что Антон Павлович слегка бравирует своей неподготовленностью, как это испокон веков было свойственно студентам в общении друг с другом; хотя можно допустить, что в его медицинском образовании имелись пробелы, только вызванные не «нерадением», а напряженным на протяжении всех этих лет журналистским и литературным трудом, постоянной заботой о куске хлеба.
В самом деле, за годы учебы в университете А.П. Чехов (А. Чехонте) подготовил сборник рассказов «Сказки Мельпомены», а всего же на страницах «Стрекозы», «Осколков», «Будильника», «Зрителя», «Мирского толка» и других органов малой прессы им было напечатано столько обзоров, фельетонов, репортажей, очерков и рассказов, что только часть их смогла уместиться в первые два тома собраний сочинений писателя.
Однако все его литературные гонорары уходят, как он выражался, «в утробу» — на пропитание многочисленной семьи, а сам Антон Павлович не имеет даже возможности сменить ветхий серенький сюртук на что-нибудь более приличное.
Но ни в годы учебы, ни позже, никогда в жизни он не позволит себе переложить заботы о матери, отце и сестре на другие плечи, даже имея такое веское основание, как подорванное непосильным трудом и тяжелыми условиями жизни здоровье.
«...Брось я сейчас семью на произвол судьбы, я старался бы найти себе извинение в характере матери, в кровохарканье и проч. Это естественно и извинительно. Такова уже натура человеческая...» — напишет он в марте 1886 г. брату Николаю в известном письме, в котором изложен чеховский кодекс порядочного и воспитанного человека.
И хотя правила адресованы брату, характер которого писатель анатомирует в этом письме, обнажая перед ним слабые и сильные стороны его натуры, сам Антон Павлович давно уже живет по этому кодексу.
О том, в каких условиях Антону Павловичу приходилось готовиться к выпускным экзаменам и заниматься литературным творчеством, можно представить из «сопроводиловки» в редакцию к очередной порции фельетонов и рассказов: «...Пишу при самых гнусных условиях. Передо мной моя не литературная работа, хлопающая немилосердно по совести...»
Прервем на минуту цитату. «Не литературная работа» — это медицина, а угрызения совести он периодически будет испытывать то перед медициной, то перед литературой в зависимости от того, чему больше будет уделять времени и сил. Через несколько лет он признается писателю Д.В. Григоровичу5: «Поговорка о двух зайцах никому другому не мешала так спать, как мне».
Итак, в каких же все-таки условиях ему приходилось заниматься науками и зарабатывать хлеб свой насущный?
«...В соседней комнате кричит детиныш приехавшего погостить родича, в другой комнате отец читает матери вслух «Запечатленного ангела» ...Кто-то завел шкатулку, и я слышу «Елену Прекрасную» ...Постель моя занята приехавшим сродственником, который то и дело подходит ко мне и заводит речь о медицине. «У дочки, должно быть, резь в животе — оттого и кричит...». Я имею несчастье быть медиком, и нет того индивидуя, который не считал бы нужным «потолковать» со мной о медицине. Кому надоело толковать про медицину, тот заводит речь про литературу. Обстановка бесподобная...»
Это — «фотография» одного дня, а таких дней в году было много.
Однако, несмотря ни на что, Антон Павлович весьма успешно осваивает клинические дисциплины. Подтверждением этому могут служить «кураторские карточки» — те самые «гистории морби», о которых он писал брату Александру.
Один «скорбный лист» — так тогда именовалась история болезни, — обнаруженный в наши дни исследователем И.В. Федоровым в архивах бывшей Ново-Екатерининской больницы, был заполнен Чеховым на шестидесятилетнюю крестьянку, заболевшую крупозной пневмонией и выписанную по выздоровлении. История болезни была составлена в лучших традициях московской медицинской школы, возглавляемой выдающимся терапевтом, профессором Г.А. Захарьиным.
Другой «скорбный лист» пользованного А.П. Чеховым больного, девятнадцатилетнего Александра М., был представлен на зачет в клинику нервных болезней профессору А.Я. Кожевникову, который тоже был учеником Г.А. Захарьина и, следовательно, исповедовал те же принципы определения болезни: установление диагноза — это поиски неизвестного по определенной, научно обоснованной системе расспроса, осмотра и обследования больного.
О том, как Антон Павлович с этим справился, впоследствии рассказывал профессор Г.И. Россолимо — однокашник Чехова по медицинскому факультету, один из основателей отечественной невропатологии, рецензируя эту историю болезни:
«Антон Павлович подошел к своей задаче не как заурядный студент-медик; он правда... нанизал материалы элементарного исследования удивительно гладко и аккуратно, проявив в полной мере все качества добросовестнейшего медика-ученика... Но там, где надо было описать быт и условия жизни пациента, прикоснуться к обыкновенной человеческой жизни, вскрыв ее интимные стороны и дав ее картину, там, где пришлось охарактеризовать болезнь с ее сущностью, условиями развития и течения в то время или в дальнейшем, там чувствуется, что А.П. точно покатило по гладкой дороге, по рельсам, без усилий и без напряжений, видно, как лебедь, поплыл по своей стихии, по гладкой поверхности тихой воды, в отличие от барахтающихся студентов — просто медиков, непривычных к живому изложению возникающих в сознании образов».
Нам остается только добавить, что, анализируя истоки неврастении у молодого человека, Антон Павлович очень точно подмечает влияние внушения на слабую психику больного, в данном случае — внушения, вызванного чтением медицинской книги, где были указаны возможные, но не обязательные последствия порока, которым страдал юноша («...Больной не замечал этой болезни, ослабления памяти и общей слабости до тех пор, пока не прочитал книги...»).
Через несколько лет в рассказе «Волк» Чехов даст прекрасное описание клиники невроза так называемого навязчивого состояния у сильного и мужественного человека, не дрогнувшего во время схватки с волком, но потерявшего всякое самообладание и выдержку в томительном ожидании у себя признаков бешенства.
«— Доктор! — начал он, задыхаясь и вытирая рукавом пот с бледного, похудевшего лица. — Григорий Иванович! Делайте со мной что хотите, но дальше оставаться я так не могу! Или лечите меня, или отравите, а так не оставляйте! Бога ради! Я сошел с ума!...»
И вот доктор Григорий Иванович Овчинников (заметим, что так же звали друга Чехова — невропатолога Россолимо. Но это, возможно, случайное совпадение, хотя в рассказе «Неприятность», написанном два года спустя, снова действует врач Григорий Иванович Овчинников), хорошо понимающий природу страдания своего пациента, прибегает к испытанному, но верному врачебному приему — пытается переключить внимание больного с этой страшной болезни на менее опасную.
«— Относительно водобоязни я совершенно покоен, а если меня и беспокоит что-нибудь, так это только рана. При вашей небрежности легко может приключиться рожа или что-нибудь вроде...»
Умелого врачебного внушения оказалось достаточно, чтобы вернуть этого человека к жизни: «...Вышел он от Овчинникова веселый, радостный, и казалось даже, что с ним вместе радовались и слезинки, блестевшие на его широкой черной бороде...»
Рассказ впервые был напечатан под названием «Водобоязнь» с подзаголовком «Быль» и, действительно, очень напоминает случай из врачебной практики. Антону Павловичу, он, по-видимому, был дорог описанием лунной ночи, которое неоднократно в разных вариантах приводилось им в качестве примера создания общей картины с помощью детали: «...На плотине, залитой светом, не было ни кусочка тени; на середине ее блестело звездой горлышко от разбитой бутылки...»
Сегодня редкая научная работа по иатрогенным заболеваниям, т. е. болезням, возникшим в результате врачебного внушения, обходится без цитаты из записной книжки А.П. Чехова:
«Z идет к доктору, тот выслушивает, находит порок сердца. Z резко меняет образ жизни, принимает строфант, говорит только о болезни — весь город знает, что у него порок сердца; и доктора, к которым он то и дело обращается, находят у него порок сердца Он не женится, отказывается от любительских спектаклей, не пьет, ходит тихо, чуть дыша. Через 11 лет едет в Москву, отправляется к профессору. Этот находит совершенно здоровое сердце. Z рад, но вернуться к нормальной жизни уже не может, ибо ложиться с курами и тихо ходить он привык, и не говорить о болезни ему уже скучно. Только возненавидел врачей и больше ничего».
Достоверный сюжет этот, к сожалению, изредка повторяется и в наше время, и можно смело утверждать, что он является доподлинной записью истории болезни какого-нибудь Z, попавшего в поле зрения врача и писателя А.П. Чехова.
Не многие знают, что, будучи студентом четвертого курса, Антон Павлович задумал научную работу «История полового авторитета». Мысли об этой неосуществленной работе появились у Чехова под влиянием трудов Чарлза Дарвина, эволюционный метод которого он планировал использовать для изучения взаимоотношений полов на всех ступенях развития животного мира, от простейших до человека.
Для нас сегодня не то важно, что к решению социальной проблемы взаимоотношений полов в человеческом обществе Чехов хотел подойти с биологическими мерками. Пройдет около десяти лет, и в повести «Дуэль» он осудит идеи социального дарвинизма, высказываемые зоологом фон Кореном. Вот образчик рассуждений зоолога: «...Человеческая культура ослабила и стремится свести к нулю борьбу за существование и подбор; отсюда быстрое размножение слабых и преобладание их над сильными. Вообразите, что вам удалось внушить пчелам гуманные идеи в их неразработанной, рудиментарной форме. Что произойдет от этого? Трутни, которых нужно убивать, останутся в живых, будут съедать мед, развращать и душить пчел — в результате преобладание слабых над сильными и вырождение последних...» А поэтому, коль скоро человечеству грозит опасность со стороны нравственно и физически ненормальных, то их надо либо возвысить до нормы, как считает фон Корен, либо — обезвредить, т. е. уничтожить.
Подобные ницшеанские взгляды на улучшение человеческой породы путем насильственного уничтожения слабых антипатичны врачу и гуманисту А.П. Чехову.
Знакомство с трудами Ч. Дарвина имело первостепенное значение в формировании материалистического мировоззрения писателя. Антон Павлович надолго сохранит интерес к работам великого ученого: «...Читаю Дарвина. Какая роскошь! Я его ужасно люблю», — сообщает он писателю В.В. Билибину в 1886 г.
Знаменательно, что в самой первой своей публикации — в «Письме к ученому соседу» — А.П. Чехов зло высмеивает воинствующих обывателей, выступающих против дарвиновской теории происхождения человека: «...Вы изволили сочинить, что человек произошел от обезьянских племен мартышек, орангуташек и т. п. Простите меня, старичка, но я с Вами касательно этого важного пункта не согласен и могу Вам запятую поставить. Ибо, если бы человек, властитель мира, умнейшее из дыхательных существ, происходил от глупой и невежественной обезьяны, то у него был бы хвост и дикий голос. Если бы мы происходили от обезьян, то нас теперь водили бы по городам Цыганы на показ и мы платили бы деньги за показ друг друга, танцуя по приказу Цыгана или сидя за решеткой в зверинце...»
На последнем курсе университета и в первый год самостоятельной врачебной практики А.П. Чехов предпринял еще одну попытку научного исследования. На этот раз в области истории медицины.
Работу эту Антон Павлович не афишировал, и только в 1930 г. Н.Ф. Бельчиков случайно натолкнулся в архивах писателя на рукопись под названием «Врачебное дело в России».
Любопытно, что в рассказе «Неприятность», опубликованном в 1888 г. под названием «Житейские мелочи», были такие строки: «...Хорошо также упрятать себя на всю жизнь в келью какого-нибудь монастыря... день и ночь будет он сидеть в башенке с одним окошком, прислушиваться к печальному звону и писать историю медицины в России...»
При редактировании рассказа писатель по каким-то соображениям исключил этот явно автобиографический отрывок.
Судя по перечню литературы (112 названий), которую Чехов собирался использовать в работе, он намеревался изучить врачевание с древнейших времен. Для этих целей Антон Павлович обратился к историческим летописям, фольклорным материалам, книгам по истории России. Так же, как герой его рассказа «Студент», он верил, что прошлое связано с настоящим непрерывной цепью событий, вытекавших одно из другого.
В этой, по сути дела, только начатой работе Антон Павлович сумел показать, как можно увязать медицину с, казалось бы, далекой от нее историей государства Российского и даже с помощью медицинского диагноза найти ключ к решению одной из увлекательнейших исторических загадок.
«Самозванец не знал падучей болезни, которая была врождена у царевича», — записал он в комментариях к показаниям современников о причинах смерти Дмитрия Угличского.
Чехов, по-видимому, был чрезвычайно горд этим своим открытием и спустя 5 лет рассказал о нем А.С. Суворину6: «У настоящего царевича Дмитрия была наследственная падучая, которая была бы и в старости, если бы он остался жив. Стало быть, самозванец был в самом деле самозванцем, т. к. падучей у него не было. Сию Америку открыл врач Чехов».
Хотя диссертация «Врачебное дело в России» так и не была написана, опыт научной работы, приобретенный Чеховым, не пропал даром и пригодился ему при работе над «Сахалином».
Антон Павлович высоко чтил своих учителей и свою aima mater. Через четыре года после окончания университета одно из писем к Д.В. Григоровичу, в котором он рассказывает подробности работы над «Степью», начинается словами: «12 янв. Татьянин день. Университетская годовщина...» И заканчивается: «Сегодня придется много пить за здоровье людей, учивших меня резать трупы и писать рецепты...»
Годы учебы Антона Павловича в университете совпали с периодом бурного расцвета биологии и клинической медицины.
Микробиологи во главе с Луи Пастером, Робертом Кохом и Ильей Ильичом Мечниковым вели наступление на инфекционные болезни. Уже физиолог Иван Михайлович Сеченов распространил понятие рефлекса на душевную жизнь человека, а крылатая фраза из его «Рефлексов головного мозга» запоминалась наизусть, как стихотворение: «Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге — везде окончательным фактом является мышечное движение...»
А.П. Чехов глубоко воспринял сеченовскую формулу единства психической и физической сфер человеческой жизни: «...Психические явления поразительно похожи на физические, что не разберешь, где начинаются первые и кончаются вторые? — в унисон с Сеченовым заметит он в одном из писем. — Я думаю, что когда вскрываешь труп, даже у самого заядлого спиритуалиста необходимо явится вопрос: где тут душа?»
Яркая личность И.М. Сеченова должна была привлечь внимание Антона Павловича еще и потому, что Сеченов первым допустил женщин не только к слушанию лекций, но и к научно-исследовательской работе, т. е. явился одним из инициаторов высшего женского образования в России.
Еще прочно возвышалось стройное здание «Целлюлярной патологии», возведенное в середине XIX в. гениальным немецким патологом Рудольфом Вирховом — создателем учения о клетке как материальном субстрате болезни. Но уже в недрах терапевтической школы, возглавляемой С.П. Боткиным, изучались физиологические механизмы, объединяющие разрозненные клетки и органы в неделимый организм.
С.П. Боткин рассматривал медицину в ряду естественных наук и ратовал за врача-естествоиспытателя, основывающего свои заключения на возможно большем количестве строго и научно наблюдаемых фактов.
Антон Павлович был хорошо знаком с его научными трудами и, когда узнал о болезни знаменитого петербургского профессора, очень встревожился: «...Что с Боткиным? В русской медицине он то же самое, что Тургенев в литературе... (Захарьина я уподобляю Толстому) — по таланту».
Антон Павлович постоянно сравнивал своих учителей в медицине с писателями, перед которыми преклонялся.
Из только что приведенной цитаты заметно, что, как ни высоко он ставит имя С.П. Боткина, все же первое место он отдает Г.А. Захарьину. И это так же неколебимо, как в литературе — Л.Н. Толстому.
По-видимому, бессмысленно выяснять, ошибался ли Чехов в распределении мест на медицинском Олимпе. Каждый из этих ученых сказал свое неповторимое и веское слово в медицине. Но понять Антона Павловича можно: Боткин жил в Петербурге, и А.П. Чехов знал его только по монографиям и выступлениям в печати, тогда как Г.А. Захарьин оказывал на А.П. Чехова влияние непосредственно с кафедры факультетской терапевтической клиники. Кстати, когда в 1889 г. вышли в свет лекции Г.А. Захарьина, Чехов испытал разочарование: «...Увы! Есть либретто, но нет оперы. Нет той музыки, которую я слышал, когда был студентом...»
«Музыка» захарьинских лекций восхищала многих врачей.
«...Какие дивные лекции мы слышали: все было взвешено, мысль излагалась ясно, глубоко обдуманно; его своеобразная дикция и слог лаконично врезывались в память. Он говорил о данном случае, и вместе с тем мы черпали познания общие по этой болезни... Обладая необычайной памятью, он приводил нам уже бывшие перед нами подобные же случаи и группировал их так, что они стояли перед нашими глазами. Диагноз он ставил так логично, что никаких сомнений у нас не проявлялось... Его лекции бывали переполнены студентами, жаждавшими услыхать новое слово науки», — вспоминал ученик Захарьина — профессор Н.Ф. Филатов, создавший отечественную школу детских врачей.
Это был период, когда зарождались новые врачебные дисциплины, и сам Г.А. Захарьин немало способствовал этому.
Однако наряду с С.П. Боткиным он возражал против узкоспециализированного, локального подхода к больному и болезни, учил мыслить по-медицински, т. е. судить по общему, а не по частностям. Кто судит «по частностям, тот отрицает медицину, — писал Антон Павлович. — Боткин же, Захарьин, Вирхов и Пирогов, несомненно, умные и даровитые люди, веруют в медицину, как в бога, потому что выросли до понятия «медицина».
А.П. Чехову как писателю импонировал доведенный Г.А. Захарьиным до совершенства анамнестический метод исследования, заключающийся в тщательном расспросе больного об условиях быта, труда, наследственности — для «постижения связи всех явлений данного болезненного случая».
Именно Г.А. Захарьина и его ближайших учеников, по-видимому, имел в виду герой повести «Скучная история» университетский профессор Николай Степанович, когда говорил: «...Мои товарищи терапевты, когда учат лечить, советуют «индивидуализировать каждый отдельный случай». Нужно послушаться этого совета, чтобы убедиться, что средства, рекомендуемые в учебниках за самые лучшие и вполне пригодные для шаблона, оказываются совершенно негодными в отдельных случаях...»
Когда Г.А. Захарьина упрекали в недооценке новых диагностических приемов и методов исследования, он возражал: «...Сколько раз приходилось мне видеть неудовлетворительную деятельность врачей. Набирает такой врач массу мелочных и ненужных данных и не знает, что с ними делать; истратит свое время и внимание на сбор этих данных и, не пройдя правильной клинической школы, не замечает простых, очевидных и вместе важнейших фактов... Такой врач полагает всю «научность» своего образа действий в приложении «точных», и, конечно, последних, новейших методов исследования, не понимая, что наука — высшее здравомыслие — не может противоречить простому здравому смыслу».
Я привел эту цитату не только для того, чтобы показать здравый смысл рассуждений Г.А. Захарьина, но и на случай, если книга эта попадет в руки молодого врача.
Профессор Захарьин был ярым сторонником профилактического направления в медицине. Он любил повторять: «Копят болезнь пудами, а выходит она из человека фунтами». Антон Павлович, конечно, не раз слышал на лекциях это его выражение.
Много позже умирающий писатель в письмах из Баденвейлера переписывал в различных вариациях: «Здоровье мое поправляется, входит пудами, а не золотниками» — и, наверно, грустно улыбался в этот момент, вспоминая, как по-настоящему звучит любимая поговорка его учителя.
Во врачебном мире Г.А. Захарьин был фигурой весьма колоритной. Ходили легенды о баснословных его гонорарах, сочетавшихся с неимоверной скупостью.
«Он возьмет с Вас сто рублей, — писал А.П. Чехов Суворину, — но принесет Вам пользы minimum на тысячу. Советы его драгоценны».
Что же касается слухов о скупости профессора, то, как свидетельствует биограф Захарьина А.Г. Лушников, они не соответствуют действительности: он ежегодно выделял крупные суммы в пользу нуждающихся студентов, вносил деньги на строительство водопровода в Черногории, а в 1896 г. пожертвовал полмиллиона рублей на церковно-приходские школы, которые находились в бедственном положении. Большие суммы были истрачены им на организацию Музея изящных искусств при Московском университете (ныне Музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина).
Захарьин, далекий от политики, был врачом-гуманистом. На заре своей профессорской деятельности, когда в октябре 1861 г. полиция устроила погром студентов университета, он не остался в стороне, что было отмечено на страницах «Колокола»: «Из профессоров показали участие к судьбе избитых студентов: Ейнбродт и доктор Захарьин, который лишь только узнал, что бьют студентов, прибежал их перевязывать и лечить, почти силою ворвался во двор, где они лежали без чувств, и сделал свое дело...»
А.П. Чехову, ценившему личную независимость и свободу, выдавливавшему из себя, как он писал, по каплям раба, не могла не понравиться эта же черта в характере Г.А. Захарьина, отказавшегося от должности лейбмедика, которую ему предлагали в связи с болезнью императора Александра III.
«Врач должен быть независим не только как поэт, как художник, но выше этого как деятель, которому доверяют самое дорогое — здоровье и жизнь», — говорил Г.А. Захарьин, и, как видим, слова его не расходились с делом.
Эту же мысль высказывает Антон Павлович в «Скучной истории»: «...Чувство свободы и личная инициатива в науке не меньше нужны, чем в искусстве».
В «Скучной истории», к которой мы уже неоднократно обращались, пожалуй, больше, чем в каком-либо другом чеховском произведении использованы университетские «мотивы» биографии писателя.
Знатоки истории отечественной медицины находят несомненное сходство между замечательным русским ученым, основоположником московской школы гистологов Александром Ивановичем Бабухиным и главным героем повести Николаем Степановичем, от лица которого ведутся записки.
Е.Б. Меве предпринял интересное исследование, показавшее совпадение не только фактов биографии, возраста, но и внешних данных и даже болезни героя и прототипа.
По воспоминаниям современников, имя А.И. Бабухина для Москвы значило то же, что М.И. Сеченова — для Петербурга.
«Бабухин, — говорил Г.А. Захарьин, — это талант, сила, свет и красота нашего университета». Так же характеризовал Александра Ивановича другой выдающийся медик, его современник В.Ф. Снегирев: «Наука была его жизнью, и жизнь его была для науки, ни на одну минуту нельзя было его представить вне ее. Он любил ее и она отвечала ему, и жизнь их была нераздельна».
Профессор Николай Степанович — тоже личность незаурядная, а длинный список его друзей украшают такие имена, как Пирогов, Кавелин, Некрасов.
«...Испуская последний вздох, — читаем мы признание этого чеховского персонажа, — я все-таки буду верить, что наука — самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, что она всегда была и будет высшим проявлением любви и что только ею одною человек победит природу и себя...»
И все-таки профессор из повести — образ собирательный, точно так же, как и сама история, рассказанная Николаем Степановичем и названная автором «скучной».
«В моем пристрастии к науке, в моем желании жить, в этом сидении на чужой кровати и в стремлении познать самого себя, во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всем, нет чего-то общего, что связывало бы все это в одно целое, — так профессор объясняет причину своего душевного разлада. — Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе, учениках и во всех картинках, которые рисует мое воображение, даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей или богом живого человека».
А при отсутствии такой идеи, которая «выше и сильнее всех внешних влияний», достаточно потерять равновесие, чтобы все, в чем человек видел радость и смысл жизни, разлетелось в прах.
На склоне дней своих крупный ученый понял, что жизнь, не освещенная великой целью, прожита напрасно. А его воспитанница — Катя — бросает ему в лицо жестокие слова:
«...А где ваши ученики? Много ли у вас знаменитых ученых? Сочтите-ка! А чтобы размножать этих докторов, которые эксплуатируют невежество и наживают сотни тысяч, для этого не нужно быть талантливым и хорошим человеком. Вы лишний...»
Александр Иванович Бабухин не был «лишним» в этой жизни: он воспитал талантливых учеников и оставил после себя достойных наследников. Одним из многочисленных и благодарных учеников выдающегося педагога и ученого был доктор А.П. Чехов.
Но у Антона Павловича были и другие учителя.
«...Сегодня придется много пить за здоровье людей, учивших меня резать трупы и писать рецепты, — сообщает он в Татьянин день писателю Григоровичу. — Вероятно придется пить и за Ваше здоровье, т. к. у нас не проходит ни одна годовщина без того, чтобы пьющие не помянули добром Тургенева, Толстого и Вас...»
Примечания
1. Тульп (1593—1674). Родом из Амстердама, изучал медицину о Лейдене; возвратясь на родину, состоял адъюнктом по анатомии. Изображен на известной картине Рембрандта, демонстрирующим мышцы верхней конечности (1632 г.). В 1654 г. избирался бургомистром Амстердама. Пользовался славой как врач, известен и как анатом.
2. Более известна другая медицинская эмблема: пьющая из чаши змея — носительница здоровья и мудрости.
3. В 1876 г. в связи с разорением Павла Егоровича — отца писателя, семейство Чеховых переезжает в Москву. Антон Павлович остается жить на родине, в Таганроге, до получения аттестата.
4. У Антона Павловича было четыре родных брата и сестра:
Александр Павлович (1855—1913) — старший брат. Литератор.
Николай Павлович (1859—1889). Талантливый художник. Умер от туберкулеза.
Иван Павлович (1863—1921). Известный педагог.
Михаил Павлович (1865—1936) — младший брат. Литератор. Автор многих биографических работ об Антоне Павловиче.
Мария Павловна (1863—1957) — сестра. Педагог. Заведовала Ялтинским Домом-музеем. Редактировала собрание писем Антона Павловича.
5. Григорович Дмитрий Васильевич (1822—1899). Известный русский писатель, автор повести «Деревня» и знаменитого рассказа «Антон-Горемыка», в которых дает яркую картину жизни крепостной деревни.
6. Суворин Алексей Сергеевич (1834—1912). Беллетрист, драматург и фельетонист. Издатель реакционной газеты «Новое время». Взаимоотношения А.П. Чехова с А.С. Сувориным отличались сложностью. Антон Павлович долгое время наивно полагал, что А.С. Суворин не разделяет черносотенных взглядов редактируемой им газеты. Неоднократно отношения их обострялись по принципиальным вопросам, но хитрый и опытный дипломат Суворин каждый раз уходил от разрыва. Чехов решительно порвал с Сувориным после гнусных выступлений «Нового времени» по делу Дрейфуса.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |