В «Дяде Ване», если говорить об основных смысловых линиях пьесы, можно выделить две темы: первая — разрушительная, губительная сила женской красоты (здесь Чехов последовательно развивает мысль Достоевского, наиболее отчетливо проговоренную в «Братьях Карамазовых»: «Красота — это страшная и ужасная вещь»), вторая тема связана с проблемой «настоящего» дела, которому человек может и должен посвятить свою жизнь. О первой теме я достаточно подробно писал в статье «Пьесы Чехова», теперь же более подробно остановлюсь на второй.
Если внимательно присмотреться к тому, чем занимаются персонажи «Дяди Вани», то выяснится, что их дело либо не соответствует тому, чем они могли бы заниматься, либо оно делается ими не вполне хорошо и искренно. В других чеховских пьесах подобной проблемы нет, во всяком случае, она не стоит на первом месте: в «Чайке» Нина — это актриса, Тригорин — писатель, а Треплев (тоже писатель) — искатель «новых форм». То, чем они занимаются, особого вопроса не составляет; другие проблемы здесь более важны. Точно так же и в «Трех сестрах» или «Вишневом саде»: соображения о роде занятий тех или иных персонажей если и появляются, то лишь в связи с темами более существенными: например, дело Лопахина разрушает красоту, и в данном случае тема красоты отживающей, бесполезной, обреченной оказывается более важной, чем рефлексия по поводу дела как такового.
Не то — в «Дяде Ване»: тема дела, работы — правильной или неправильной, достойной или недостойной, полезной или бесполезной — здесь на виду; не случайно само слово «дело» появляется по ходу движения сюжета с подчеркнутой регулярностью: с разговора о деле пьеса начинается и им же заканчивается.
Начнем с Серебрякова. На него можно смотреть по-разному: вполне традиционно, то есть как на карикатуру на настоящего ученого (в таком случае вопрос о неистинности его дела вообще не встает), и как на фигуру более сложную, во многом не совпадающую со сложившимися стереотипами. Почему нельзя предположить, что Серебряков — вполне состоявшийся человек и ученый? Почему мы должны доверять оценке Войницкого, которая к тому же достаточно проблематична? И как объяснить тот факт, что Иван Петрович двадцать пять лет придерживался одного мнения и только теперь, когда Серебряков вышел в отставку, вдруг прозрел и понял, что ошибался? В общем-то вопрос о том, кто есть Серебряков на самом деле, так и остается неясным, поскольку чеховский текст допускает по крайней мере два полярных варианта истолкования этой персоны плюс весь набор возможных промежуточных интерпретаций.
Как бы то ни было, но с делом у Серебрякова проблемы явно есть; достаточно уже того, что в пьесе мы видим его в отставке, в большом раздражении, а его попытки продолжить научные изыскания выглядят скорее как нечто необязательное, своего рода самодеятельность, которая нужна только ему самому.
С Иваном Петровичем — дядей Ваней — положение примерно такое же, как и с Серебряковым. Он тоже всю жизнь свою трудился, занимался «делом», однако итог его усилий в итоге составляет неразрешимый вопрос для него самого. Ивану Петровичу сильно не нравится то, как он прожил свою жизнь, ему не нравится то дело, которым он занимался столько лет, обеспечивая материальное благополучие своего ученого родственника. В общем-то это понятно, ведь как бы напряженно ни трудился дядя Ваня все эти годы, сам род его занятий вызывает некоторые сомнения. В этом смысле цитируемые им по поводу профессора строки: «Напрягши ум, наморщивши чело, всё оды пишем, пишем, и ни себе, ни им похвал нигде не слышим» — можно вполне отнести и к нему самому. Он либо переводил для Серебрякова иностранные книги и переписывал его бумаги, либо занимался хозяйством, то есть проводил тысячи часов в кропотливых расчетах по поводу того, что, кому и сколько следует выдать или продать. И даже если иметь в виду вполне понятное желание Войницкого отдать долги за имение, все равно ощущение бессмысленности избранного им дела не исчезает. Скорее всего, любой толковый управляющий справился бы с этой задачей лучше и быстрее, и если дядя Ваня сделался управляющим только из соображений экономии, то это говорит лишь о том, что он всю жизнь — как и порицаемый им Серебряков — делал не то, что нужно. В данном случае — воспользуемся чеховским выражением — он двадцать лет занимался хозяйством, ровно ничего не понимая в хозяйстве. И это при том, что Войницкий, так сказать, по определению, уже в силу собственного происхождения и образования, должен был ступить на какое-то иное, более высокое, нежели ведение деревенской бухгалтерии, поприще. И если занятия такого рода деятельностью еще как-то объяснимы в случае Сони (она работает, чтобы облегчить участь своего дяди), то для Ивана Петровича это дело совсем неподходящее.
Далее — из фигур первого ряда — Астров. Он как будто бы точно занимается своим делом, во всяком случае тем, что у него получается. Однако и с этим уездным доктором все не так просто. В Астрове, как, впрочем, и в Войницком, более привлекает прошлое, нежели настоящее или будущее. Он, как и Войницкий, уже «не тот», что прежде, и не только в смысле поблекшей с годами внешности, но и в смысле деятельного самоощущения, воли к работе, которая придает смысл человеческому существованию. Чехов достаточно последовательно показывает, что реального будущего у Астрова (как, впрочем, и у большинства героев чеховских сочинений) нет. В данном случае четко указана и болезнь: Астров — человек пьющий, и в рамках, очерченных сюжетом, этот порок не только не смягчается, но, напротив, усиливается. Если в самом начале пьесы Астров отказывается от рюмки («Я не каждый день водку пью»), то в финале, когда Марина предлагает ему выпить, он соглашается и даже не хочет «закусить хлебцем». За его словами «Нет, я и так...» ощущается вполне определенный и, скорее всего, окончательный выбор.
Но что пьянство, если даже в самом важном астровском занятии — лесоводстве — есть свой изъян! Во-первых, это очевидным образом не то дело, которому его учили на медицинском факультете, а во-вторых, Чехов показывает, как легко Астров бросил свое лесничество, познакомившись с Еленой Андреевной. И если ее отъезд, может быть, ненадолго предотвратит предсказывавшееся Астровым «громадное опустошение», будущее доктора, обозначенное Чеховым в финале пьесы («Нет, я и так...»), безысходно: дела там, скорее всего, не будет.
Елена Андреевна. С ней в отношении дела все просто: у нее вообще нет никакого дела, о чем вполне определенно в тоне обвинения говорит Астров. В обществе, то есть в обществе трудящихся людей, Елена Андреевна чуждый элемент. Она — природное существо, красивая женщина, созданная для любви. Однако и здесь проблема дела (пусть дела природного) дает себя знать вполне явно. Елена Андреевна давно разлюбила профессора Серебрякова и обречена на то, чтобы оставшиеся годы жизни (во всяком случае, жизни Серебрякова) заниматься не своим делом, то есть жить, не любя того, с кем живешь.
Что уж говорить о «старой галке»-maman и Телегине! Первая занята явно не своим делом: всю жизнь выписывает и читает научные брошюры без какой-либо пользы для себя и других. Второй — полный бездельник, причем на вполне «законных» основаниях: он занимает место «приживала» и вполне этим доволен. Впрочем, если вернуться к «старой галке», то она вполне ясно выразила свое отношение к жалобам Войницкого о неправильно прожитой жизни: «Ты точно обвиняешь в чем-то свои прежние убеждения <...> Нужно было дело делать».
* * *
Чеховские герои — работающие и не работающие — склоны к самопредставлению, то есть любят высказаться о себе в восхваляющем или обличительном духе. Хвастаются чаще всего мужчины. И Войницкий тут на первом месте. В конце третьего действия — пусть и в трагическом ключе — звучит его знаменитое: «Я талантлив, умен, смел... Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский...». В ином регистре, но также очень амбициозно о себе высказывается и Астров: «...в это время я <...> верю, что приношу человечеству громадную пользу... громадную! И в это время у меня своя собственная философская система, и все вы, братцы, представляетесь мне такими букашками... микробами». В превосходном тоне говорит о себе Серебряков: «Я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум...». А чуть раньше он как будто откликается на астровский пассаж о «микробах» и «букашках»: «Всю жизнь работать для науки <...> и вдруг, ни с того, ни с сего, очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут глупых людей, слушать ничтожные разговоры...».
А вот что те же самые персонажи говорят о себе в порядке самообличения. Войницкий: «Я тот же, что и был, пожалуй, стал хуже, так как обленился, ничего не делаю и только ворчу, как старый хрен». И совсем уж беспощадно: «Я был светлой личностью, от которой никому не было светло... Я был светлой личностью...». Тут акцент не столько на слове «личность», сколько на «был». Астров (себя он называет «человеком с большими усами и малыми способностями»: «В десять лет другим человеком стал...», и далее, во втором действии): «Постарел, заработался, испошлился, притупились все чувства...». Серебряков: «Проклятая, отвратительная старость. Черт бы ее побрал. Когда я постарел, я стал себе противен». И еще: «...Я эгоист, я деспот...» (Интересная закономерность, о которой могу здесь лишь упомянуть: перечисленные выше самооценки персонажей, как положительные, так и отрицательные, структурно построены одинаково — по принципу повтора или перечисления свойств или действий.)
В отличие от мужчин женщины по большей части отзываются о себе в критическом тоне, похвал не слышно. Елена Андреевна: «...я нудная, эпизодическое лицо... И в музыке, и в доме мужа, во всех романах — везде, одним словом, я была только эпизодическим лицом». Соня: «О, как ужасно, что я некрасива! Как ужасно! А я знаю, что я некрасива, знаю, знаю... В прошлое воскресенье, когда выходили из церкви, я слышала, как говорили про меня, и одна женщина сказала: «Она добрая, великодушная, но жаль, что она так некрасива»... Некрасива...» (тот же принцип повтора, что и в самооценках мужчин). В случае с Соней важно то, здесь мы слышим посторонний голос, указывающий на ее лучшие свойства («добрая, великодушная»), то есть на то, о чем она никогда не сказала бы сама. Собственно, и то, что Соня работает за двоих, мы впервые узнаем не от нее, а от Войницкого: «Прежде минуты свободной не было, я и Соня работали — мое почтение, а теперь работает одна Соня, а я сплю, ем, пью... Нехорошо!».
* * *
Посмотрев, каким делом занимаются (или не занимаются) персонажи «Дяди Вани», как они высказываются о себе, обратимся к вопросу об их месте в чеховской пьесе, вернее, о своеобразном смещении или перемещении этих мест на фоне столь важной для данного сочинения темы дела и слова, призвания и праздности. Думаю, что каждому из нас трудно составить свежее впечатление о чеховских пьесах, поскольку то, что мы имеем, есть сложная комбинация наших многократных прочтений, просмотров и интерпретаций. То, о чем я хочу сказать, может быть, возникает у кого-то при самом первом чтении текста пьесы или при самом первом ее просмотре (хотя здесь уже есть проблема режиссерских акцентов). В моем же случае это то самое, сложившееся из многих прочтений и просмотров ощущение динамики значимости чеховских персонажей, их поочередного перемещения по оси важности или весомости.
Начнем опять с Войницкого, не столько из соображений сложившейся очередности, сколько по причине традиционно установившихся оценок. Пьеса называется «Дядя Ваня», значит, Войницкий — главный герой этого сочинения. По ходу развития сюжета так как будто и выходит: Войницкий больше всех шумит, решительней других высказывается, пытается застрелить Серебрякова, затем хочет отравиться сам; с его личной драмы все начинается и ее будущим продолжением («длинный ряд дней») все заканчивается. Дядя Ваня, конечно, важен, и действительно не зря пьеса названа его именем, однако, возможно, речь в данном случае должна идти об особом чеховском ходе, с помощью которого на первом место поочередно выводятся все главные герои, как бы передавая друг другу ту тему дела, ради которой в конечном счете и была написана пьеса.
Астров — несомненно человек дела, и размах его дела как будто бы тот, о котором мечтает Чехов. В этом смысле Астров явно противостоит Войницкому с его неподлинным или, по крайней мере, не соотносящимся с его способностями делом. Значение фигуры Астрова по ходу развития сюжета неуклонно возрастает: у читателя и зрителя уже создается впечатление, что доктор как раз и есть главный герой пьесы, однако тот срыв, который происходит с ним после знакомства с Еленой Андреевной, а также усиливающаяся тяга к алкоголю показывают, что и его путь далек от по-настоящему полезного и надежного.
О важности персонажа принято судить по тому, насколько реально его поступки или планы сказываются на движении действия. Если исходить из такого взгляда на вещи, то нужно будет признать, что главный герой «Дяди Вани» — это профессор Серебряков, поскольку именно от его настроений и соображений напрямую зависят ответные действия Войницкого. К тому же Серебряков — как раз тот человек, который и обозначил, причем самым непосредственным образом, основную тему пьесы: «...надо, господа, дело делать!». И быть бы Серебрякову главным героем, если бы не то сомнение в истинности профессорского дела, которое не дает покоя Войницкому.
Ну а что же Елена Андреевна? Ведь она тоже — хотя и называет себя «эпизодическим лицом» — оказывает на движение сюжета самое решительное влияние. Серебряков «давит» на всех своим статусом, авторитетом, настроением, возрастом. Елена же Андреевна изменяет жизнь Войницкого и Астрова всего лишь тем, что они в нее влюбляются. В этом отношении ее роль в пьесе огромна, и только одно не дает ей возможности стать ее центром — отсутствие дела, причем отсутствие полное, беспросветное. А для Чехова — во всяком случае в данной пьесе — это вопрос принципиальный.
Елена Андреевна. Я умираю от скуки, не знаю, что мне делать.
Соня (пожимая плечами). Мало ли дела?..
У Сони, как и у ее дяди, дел (прежде всего хозяйственных) очень много, однако они не того калибра, чтобы соответствовать чеховским представлениям о норме. Поэтому то, что могла бы предложить Елене Андреевне племянница Войницкого, все равно не вытянуло бы ее на нужный уровень.
В этом отношении «старая галка»-maman — в гораздо лучшем положении, если говорить о занимающих ее идеях. Можно смеяться над ее брошюрами и «зарей новой жизни» (что и делает Войницкий), однако у нее есть хотя бы претензия на некий уровень, о котором, каждый по-своему, говорят Серебряков и Астров. Астров ведь тоже работает на будущее, то есть все на ту же «зарю новой жизни». Что же касается понимания если не сути, то хотя бы важности проблемы, то maman идет здесь вровень с Серебряковым: именно она, а не кто-либо другой упрекает Войницкого в том, что он всю жизнь занимался не тем, чем надо: «Нужно было дело делать».
* * *
К Соне — как главному персонажу «Дяди Вани» — Чехов подводит нас постепенно, меняя оценки, регистры, положения. И самое важное, если держаться интересующей нас линии дела, то есть дела в собственном смысле слова, то значимость Сони как персонажа должна будет сказаться не столько в тех бесконечных заботах по ведению хозяйства, которые она самоотверженно разделяет со своим дядей, сколько в самом отношении к жизни, в том, что можно было бы назвать «делом жизни» или «деланьем жизни». Об этом мы узнаем постепенно по ходу действия пьесы, наблюдая, как сталкиваются между собой персонажи, их самооценки и те оценки, которые они дают друг другу, в конечном счете — их слова и дела.
Войницкий сразу после выстрела: «О, что я делаю! Что я делаю!». Могло бы, говоря чеховским языком, произойти «опустошение громадное», и тогда Войницкий понял бы, что сделал совсем не то, что надо было сделать. А что — надо? Раньше Войницкий уже спрашивал об этом в форме, близкой гамлетовскому: «Что мне делать с жизнью?». Ответа от самого себя он не получил, зато в разговоре с Еленой Андреевной услышал главное. Она сказала, что его «дело» — при его уме и образованности — не сеять вражду между людьми, а напротив — «мирить всех». То же самое, в чем-то вторя Астрову, Елена Андреевна говорит и по поводу мужской неспособности воспринимать женщину отвлеченно или бесполо: «...во всех вас сидит бес разрушения. Вам не жаль ни лесов, ни птиц, ни женщин, ни друг друга...».
О том, что необходимо восстановление разрушенного мира, то есть, иными словами, «примирение» человека и мира, говорит и Астров (собственно, он первый и чаще других говорит об этом). Астров, может быть, находясь в плену романтических представлений, полагает, что мир изначально представляет собой нечто совершенное и гармоническое, и потому задача человека не разрушать гармонию, а хотя бы беречь то, что есть, и посильно восстанавливать то, что уже разрушено: «Надо быть безрассудным варваром, чтобы <...> разрушать то, чего мы не можем создать». Оттого-то Астров так горд тем, что в его руках — дело, равное по масштабу акту божественной креации: «...я сознаю, что климат немножко и в моей власти, и что если через тысячу лет человек будет счастлив (читай: примирен с собой и спасен от сил разрушения. — Л.К.), то в этом немножко буду виноват и я». В этом плане нянька Марина, которая масштабных, планетарных дел не делает, тоже попадает в разряд настоящих делателей: она и спорщиков пытается примирить, и Серебрякова, который вряд ли ей симпатичен, из сострадания к нему утешает и успокаивает. Та же примиряющая интенция отчасти наличествует и в Телегине-Вафле.
Что уж говорить о Соне, всю свою жизнь положившей на успокоение тех, кто в этом нуждается. Дяде Ване она облегчает жизнь так, как только может: прежде труды по хозяйству разделяла, теперь бьется с его пьянством и хандрой. Астрова она пытается спасти от саморазрушения и примирить с самим собой: «Вы говорите всегда, что люди не творят, а только разрушают то, что дано им свыше. Зачем же, зачем вы разрушаете самого себя?».
Примирение людей, отказ от разрушения — вот то подлинное, настоящее дело, мысль о необходимости которого проходит через всю чеховскую пьесу. Даже Серебряков, из-за которого приключилась бурная ссора с истерикой и выстрелами, и тот стоит за примирение с дядей Ваней: «После того, что случилось, в эти несколько часов я так много пережил и столько передумал, что, кажется, мог бы написать в назидание потомству целый трактат о том, как надо жить. Я охотно принимаю твои извинения, и сам прошу извинить меня». Персонажи «Дяди Вани», каждый по-своему, вносят свой вклад в общее дело мира между людьми (вспомним евангельскую формулу: «блаженны миротворцы»!), и на этом фоне Соня — персонаж самый главный, и в силу наибольшего ее участия в судьбах тех, кому она стремится помочь, и в силу ее предельно осознанного отношения к миротворчеству. Миротворчество для нее — не случайное действие или настроение, а пожизненная программа, дело, которому она будет служить до конца своих дней.
Войницкий. ...Дитя мое, как мне тяжело! О, если б ты знала, как мне тяжело!
Соня. Что же делать, надо жить!
В этих словах Сони есть все, что может спасти жизнь от разрушения: терпение, примирение, истинно христианская покорность тому, что делу придется отдать всю жизнь, и, наконец, любовь к ближнему.
Собственно, поэтому именно Соне и дано право подвести нас к самому важному — к пониманию того, что человек действительно способен сделать, совершить, пребывая, как сказал бы Гоголь, в своей «земной должности». Оттого-то имя ее неслышно упомянуто Чеховым уже в самом названии пьесы, ведь назвать Войницкого «дядей Ваней» могла только она.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |