«Каштанка» и Гоголь

Что общего у чеховского рассказа с гоголевской «Повестью о том, как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем»? С точки зрения движения сюжета и общей атмосферы — ничего. Однако есть в этом чеховском рассказе некоторые подробности, от которых просто так отмахнуться нельзя и которые связывают его с гоголевской повестью.

Чехов написал историю собаки, которая потеряла своих хозяев, нашла нового хозяина, а затем вновь оказалась у своих прежних хозяев. Гоголь написал историю двух поссорившихся друг с другом соседей. Каким-то образом эта история «всплыла» у Чехова, когда он писал «Каштанку». Может быть, ему в этот момент попалась на глаза гоголевская повесть, может быть, связующим звеном стала тема еды, имеющая существенное значение для обоих сочинений, а дальше один мотив или имя «подсказывал» что-то похожее, хотя сюжеты в обоих случаях развивались по-разному.

То, что гуся в «Каштанке» зовут «Иваном Ивановичем» (у Гоголя Иван Иванович назван «гусаком»), можно было бы посчитать простым совпадением или единичным фактом, если бы не еще одно важное сближение. Главной причиной ссоры двух соседей было ружье. В чеховском рассказе ружья нет, зато есть вещь ему близкородственная — пистолет. Гусь Иван Иванович стрелял из пистолета, что для гусей, как ни смотри, вещь довольно редкая: «Гусь взял в клюв другую веревочку и потянул, отчего тотчас же раздался оглушительный выстрел». На фоне полного сходства имен и отчеств, сравнение ружья с пистолетом, из которого стреляет гусь Иван Иванович, уже не выглядит случайным.

В обоих случаях гусь связан со смертью. У Гоголя она лишь упомянута: «Вдруг Иван Иванович вскрикнул и обомлел: ему показался мертвец; но скоро он пришел в себя, увидевши, что это был гусь, просунувший к нему свою шею». У Чехова гусь Иван Иванович умирает по-настоящему: «Хозяин пригнул его голову к блюдечку и окунул клюв в воду, но гусь не пил, еще шире растопырил крылья, и голова его так и осталась лежать в блюдечке». В первом случае показавшийся Ивану Ивановичу «мертвецом» гусь «просовывает», то есть вытягивает шею, во втором — шея действительно была вытянута (не случайно Каштанке в этот момент показалось, что она когда-нибудь так же «неизвестно отчего закроет глаза» и «протянет лапы»). У Гоголя есть еще одно место, где гусь, стрельба и смерть соединяются вместе. Иван Иванович пытается убедить Ивана Никифоровича продать ему ружье: «...Когда же вы будете стрелять? Разве во втором пришествии. Вы, сколько я знаю и другие запомнят, ни одной еще качки не убили». Слово «качка» в тексте помечено звездочкой с авторским объяснением того, что это утка. И хотя утка — не гусь, ближе ничего не подберешь, — как и в разбиравшейся выше паре пистолет-ружье.

Добавим к сказанному еще одно сближение. В чеховском рассказе вскоре после стрельбы из пистолета появляется свинья, которая участвует в цирковом номере. В повести Гоголя также есть свинья; Иван Иванович предлагает ее соседу взамен ружья. Собственно, даже внешне они похожи. У Гоголя упомянута «бурая свинья», у Чехова — «черная». У Чехова — Хавронья и у Гоголя — Хавронья. У Чехова цирковая свинья Хавронья Ивановна научена разным цирковым трюкам, например, «пирамиде». Но ведь и у Гоголя свинья совершает нечто такое, что тоже можно отнести к области дрессировки. Неожиданно вбежав в суд, свинья «схватила, к удивлению присутствующих, не пирог или хлебную корку, но прошение Ивана Никифоровича, которое лежало на конце стола, перевесившись листами вниз. Схвативши бумагу, бурая хавронья убежала так скоро, что ни один из приказных чиновников не мог догнать ее». В самом деле, поверить в то, что свинья могла совершить такой поступок без специальной натаски, довольно трудно (а Гоголь ничего по этому поводу не сообщает). Остается лишь зафиксировать параллель и предположить, что «гусак» Иван Иванович, сделавшийся в чеховском рассказе настоящим гусем, потянул за собой и свинью Хавронью, которая из гоголевской «самоучки» превратилась в настоящую дрессированную свинью.

Общими для двух историй оказываются и упоминания о горохе, которые, как ни крути, к нейтрально-универсальной топике отнести довольно трудно. В чеховском рассказе это целый эпизод: «Каштанка принялась обнюхивать углы. В одном из углов стояло маленькое корытце, в котором она увидела моченый горох и размокшие ржаные корки. Она попробовала горох — невкусно, попробовала корки — и стала есть. Гусь <...> чтобы показать свое доверие, сам подошел к корыту и съел несколько горошинок».

У Гоголя тоже читаем про горох и также в связи с «гусаком» Иваном Ивановичем. Не желая менять ружье на свинью, Иван Никифорович произносит свою знаменитую фразу: «Ей-богу, Иван Иванович, с вами говорить нужно, гороху наевшись».

К теме еды/голода присоединяется и тема битья, а когда в расчет берутся общие для обеих историй упоминания о хлебе, то образуется специфическая конфигурация, которая также не может быть признана случайной. Каштанка, пока она жила у столяра, бывала не только голодна, но и бита (она считала, что хозяева «имели право бить ее»). Ее первая еда у нового хозяина — это хлеб («Сначала он дал ей хлеба...»), а одна из ее первых мыслей о том, что новый хозяин «дает много есть» и «ни разу не ударил ее». Когда Каштанка знакомится с обитателями квартиры, связка хлеб-битье вновь дает о себе знать. Сначала — битье. «Кот еще сильнее выгнул спину, зашипел и ударил Каштанку лапой по голове». «...Гусь подошел сзади и больно долбанул ее клювом в спину». А затем — как акт примирения — Каштанка и гусь Иван Иванович принимают участие в совместной трапезе. Каштанка ест хлеб из гусиного корытца («размокшие ржаные корки»). А гусь съедает «несколько горошинок».

У Гоголя в сцене, где Иван Иванович разговаривает с голодной нищенкой, также соединились вместе линии голода, хлеба и битья. Иван Иванович спрашивает нищенку, не голодна ли она, на что та отвечает, что не ела уже три дня, что стоит и ждет милостыни — «не даст ли кто-нибудь на хлеб». «Гм! что ж тебе разве хочется хлеба?» — обыкновенно спрашивал Иван Иванович. — «Как не хотеть! Голодна, как собака». — «Гм! — отвечал обыкновенно Иван Иванович, — так тебе, может, и мяса хочется? <...> разве мясо лучше хлеба?» — «Где уж голодному разбирать. Все, что пожалуете, все хорошо». При этом старуха обыкновенно протягивала руку. — «Ну, ступай же с Богом, — говорил Иван Иванович. — Чего ж ты стоишь? Ведь я тебя не бью».

«Голодна, как собака» — разумеется, выражение универсальное, однако в контексте нашего рассмотрения, где сравниваются голодная женщина и настоящая голодная собака, оно приобретает неожиданную конкретность. Что же касается самой схемы разговора Ивана Ивановича с нищенкой, то она оказывается, своего рода, матрицей, отправным пунктом для той сцены, где в чеховском рассказе новый хозяин впервые кормит Каштанку. Гоголевский Иван Иванович сначала упомянул хлеб, а затем мясо. Чеховский дрессировщик кормит собаку в том же порядке: «Сначала он дал ей хлеба и зеленую корочку сыра, потом кусочек мяса». Затем последовательность хлеб-мясо повторяется еще раз; сначала новый хозяин дает собаке «полпирожка», то есть все тот же хлеб, а затем «куриные кости», то есть пищу, относящуюся к рубрике мяса. В гоголевской истории после упоминаний о хлебе и мясе нищенка говорит: «Где уж голодному разбирать». У Чехова, после упоминаний о хлебе и мясе сказано, что Каштанка «с голодухи все это съела так быстро, что не успела разобрать вкуса». Как видим схема события и лексика в обоих случаях практически одна и та же. Разница лишь в том, что в одном случае хлеб и мясо были съедены, а в другом нет. И хотя глагол «разобрать» или «разбирать» к теме голода и еды привязан довольно крепко, все же его появление в рассказе Чехова — на фоне перечисленных сходств — не выглядит случайным.

Беседа Ивана Ивановича с нищенкой показывает, как он умеет построить свою речь, и вообще, как он любит поговорить: после окончания церковной службы Иван Иванович произносил подобные речи по многу раз («никак не утерпит, чтобы не обойти всех нищих»). И далее у Гоголя: «Иван Иванович (то есть «гусак». — Л.К.) имеет необыкновенный дар говорить чрезвычайно приятно. Господи, как он говорит! Это ощущение можно сравнить только с тем, когда у вас ищут в голове или потихоньку проводят пальцем по вашей пятке. Слушаешь, слушаешь — и голову повесишь. Приятно! Чрезвычайно приятно!».

У Чехова в «Каштанке» настоящий гусь Иван Иванович отличается теми же качествами. Перед тем как совершить с Каштанкой совместную примирительную трапезу, гусь произнес речь. «Гусь, вытягивая шею и топчась на одном месте, продолжал говорить о чем-то быстро и горячо. По-видимому, это был очень умный гусь; после каждой длинной тирады он всякий раз удивленно пятился назад и делал вид, что восхищается своею речью». Здесь, помимо общего сходства, состоящего в способности к красноречию, есть одна деталь, на которую только тогда и обратишь внимание, когда займешься подобного рода детальным сравнением. В обоих случаях после окончания изложения главной мысли появляется одно и то же, хотя и по-разному представленное слово. У Гоголя упомянута «пятка» (говорит так приятно, как будто проводит «пальцем по вашей пятке»), у Чехова сказано, что после окончания каждой тирады гусь «пятился назад». Можно, конечно, не обращать внимания на подобные мелочи, однако, как выясняется, именно в микроанализе текста нередко можно заметить то, что имеет отношение не только к соответствующему ему уровню крохотных деталей, но и к тексту как к целому.

И, наконец, еще одно сопоставление. В «Каштанке» это сцена, где мальчик дает собаке проглотить привязанный за нитку кусочек мяса, а затем выдергивает его обратно. Эта сцена в рассказе как-то особенно выделяется и воздействует на читателя почти физиологическим образом, так, что даже спустя много лет и забыв многие детали, он помнит именно это место.

Нечто похожее есть и в гоголевской повести, а именно в сцене, где происходит уже приводившийся выше разговор Ивана Ивановича с нищенкой. Хотя ситуация здесь иная, поскольку это слова, а не физические действия, все же данный диалог стоит выделить особо. По степени жестокости и изощренности происходящего ничего похожего мы в гоголевской повести больше не найдем.

Сравнившая себя с голодной собакой нищенка, испытывает нечто похожее на то, что делал с настоящей голодной собакой мальчик-мучитель в чеховском рассказе. Сама форма события, его организация здесь та же самая; разница лишь в том, что все происходит не на самом деле, а на словах. «...Что же, тебе разве хочется хлеба?», и затем через некоторое время «...Так тебе, может, и мяса хочется?». Иван Иванович как будто дает несчастной женщине почувствовать вкус еды, проглотить ее, а затем выдергивает ее обратно. Ведь нищенка была уже уверена в том, что хлеб и мясо вполне реальны, что она вот-вот получит их из рук Ивана Ивановича: поэтому она сама протягивает ему руку — «Да все, что милость ваша даст, всем буду довольна». И хотя никакого хлеба и тем более мяса у Ивана Ивановича с собой нет (что он может дать, так это денег), иллюзия предлагаемой и отбираемой еды создается сильная.

Само собой, если бы мы не занимались последовательным сопоставлением гоголевской повести и чеховского рассказа, то говорить об этом не было бы никакой причины. Однако, поскольку сравнение показывает, что в некоторых и притом существенных моментах эти истории сходятся, постольку и предлагаемое истолкование эпизода с Каштанкой имеет право на существование. Если уж держаться версии о том, что гоголевская повесть каким-то образом «вела» или «держала» автора «Каштанки», то мимо такого мощного и онтологически насыщенного эпизода, как разговор Ивана Ивановича с нищенкой, Чехов пройти не мог.

* * *

Возможно, в тексте «Каштанки» есть и другие, менее заметные сближения с гоголевской повестью. Например, первые слова «Каштанки» — это, по сути, описание собачьей шкуры («молодая рыжая собака»), а первые слова гоголевской повести — описание шкуры бараньей («Славная бекеша <...> А какие смушки!»). Можно обратить внимание и на то, что увлечение гоголевского Ивана Ивановича подозрительно похоже на ремесло первого хозяина Каштанки. И хотя Иван Иванович профессиональным столяром, как чеховский герой, конечно, не был, при этом он, как оказывается, «очень искусно, не хуже токаря, умеет выделывать разные вещи из дерева» (слова «столяр» и «токарь» в данном случае означают примерно одно и то же, поскольку речь идет не просто о работе с деревом, а о тонкой работе; вспомним, как столяр из «Каштанки» противопоставлял себя плотнику).

В сопоставлениях подобного рода не нужно искать однозначных соответствий между текстами. Важна не точная привязка какой-либо темы, детали или признака к определенному персонажу, а сам набор тем, деталей и признаков, который может свободно бродить, распределяться между разными персонажами, согласуясь лишь со стихией авторского не поддающегося точному учету ассоциативного потока. Другое дело, что означенный набор деталей должен быть выразительным и достаточно специфичным для того, чтобы не попасть в разряд «общих» мест или тем, которые при желании можно найти где угодно.

Так или иначе, можно сказать, что гоголевская повесть оставила в «Каштанке» весьма заметный след, объяснить который только лишь случайностью возможным никак не представляется. У Гоголя в его повести главная мысль — о принципиальной невозможности вернуться к прежней жизни, к прежнему порядку. Эта мысль подчеркнута, прежде всего, длительностью происходящего: многие годы прежние друзья проводят в тяжбе друг против друга. У Чехова в «Каштанке» — на первом месте мысль об эфемерности, неподлинности «новой» жизни. В финале Каштанка возвращается к своим прежним хозяевам, вспоминая свое пребывание у дрессировщика как «дурной сон». Можно предположить, что для Чехова, писавшего «Каштанку», то есть историю, в которой все возвращается на «круги своя», гоголевская повесть о невозможности возвращения к прежнему порядку стала своего рода отправным пунктом (оба текста в этом смысле противостоят друг другу, как полюса единой темы возврата-невозврата). Если это так, то становится до некоторой степени объяснимым присутствие в «Каштанке» тех элементов, которые попали в нее из гоголевской повести. Общая, хотя и повернутая в противоположную сторону тема потянула за собой и некоторые фактические детали, которые, перейдя в новый текст, сложились в новую символическую конфигурацию, то есть стали своего рода подсобным материалом для решения сходной — в оговоренном выше смысле слова — задачи.

Примечательно и то, как преобразуются в «Каштанке» исходные (если предположить, что это так) элементы гоголевской повести. «Гусак» облекается плотью и становится настоящем гусем по имени Иван Иванович. Гоголевскому персонажу только кажется, что гусь — это мертвец, у Чехова же гусь умер по-настоящему. Молчащее уже много лет ружье, став цирковым пистолетом, оглушительно стреляет. Горох из присказки Ивана Ивановича («...с вами можно говорить, только гороху наевшись») становится настоящим горохом в гусином корытце. То же самое происходит и с мясом и хлебом: у Гоголя это только слова, которыми Иван Иванович мучит голодную нищенку, у Чехова же мясо и хлеб настоящие, подобно тому, как вполне реальны мучения собаки, которой дают проглотить кусочек мяса, а затем вытаскивают его обратно. Иначе говоря, в «Каштанке» мы имеем дело с овеществлением или материализацией того, что в гоголевской повести имело характер условно-метафорический.

В общем же плане становится понятно, насколько тесно могут быть связаны между собой совсем разные тексты совсем разных писателей, насколько мощный потенциал заложен в механизме ассоциативного мышления, позволяющего собирать из одних и тех же элементов разные смысловые конфигурации.