Кажется, о репертуаре чтения Чехова, о степени и пределах его общегуманитарной образованности чеховеды знают всё. Но это только кажется.
И вот пример: «Дубровский». Это немаловажное классическое произведение ни в чеховских произведениях, ни в дошедших до нас чеховских письмах как будто не упомянуто; аллюзий и реминисценций на него комментаторами не обнаружено; точных сведений о знакомстве с ним Чехова как будто нет.
Другой пример: переводы Евангелия, кроме церковнославянского и современного Чехову русского («синодального»). Доводилось ли гимназисту и студенту-медику знакомиться, например, с латинским переводом (Вульгатой)? Интересовался ли (пытались ли заинтересовать преподаватели классических языков и закона Божьего) толкованием греческого оригинала?
Эти два примера, друг за другом, мне вспомнились неспроста. Недавно перечитывая «Дубровского», чеховед с сорокалетним стажем (в моём лице) буквально остолбенел:
«Сторож начал бить в чугунную доску, собаки залаяли. «Кто сторожа?» — спросил Дубровский. «Мы, батюшка, — отвечал тонкий голос, — Василиса да Лукерья». — «Подите по дворам, — сказал им Дубровский, — вас не нужно». — «Шабаш», — примолвил Архип. «Спасибо, кормилец», — отвечали бабы и тотчас отправились домой»1.
Да и любой чеховед на моём месте вспомнил бы рассказ, который Чехов называл своим любимым, — «Студент»:
«Огороды назывались вдовьими потому, что их содержали две вдовы, мать и дочь. Костёр горел жарко, с треском, освещая далеко кругом вспаханную землю. Вдова Василиса, высокая, пухлая старуха в мужском полушубке, стояла возле и в раздумье глядела на огонь; её дочь Лукерья, маленькая, рябая, с глуповатым лицом, сидела на земле и мыла котёл и ложки» (VIII, 306—307).
Василиса да Лукерья — это вам не Маша да Катя. Совпадение? Не думаю! Они, кстати, и у Пушкина вдовы, иначе положенную в очередь стражу несли бы их мужья. И что нам теперь с этим делать?
«Дубровского» Пушкин при жизни не издавал, видимо, считал неоконченным (хотя основные сюжетные линии где надо пересеклись и где надо пресеклись). Впервые был опубликован в посмертном издании сочинений Пушкина в 1841 году, том X. Чехов любил Пушкина, прозу его, несомненно, внимательно читал.
Огонь вспыхнул в «Дубровском» сразу как ушла стража — Василиса да Лукерья. Это не был мирный костёр: молодой барин поджёг собственное имение, дабы не досталось врагу его Троекурову. Что, впрочем, ещё «не горячо» и даже «не тепло».
Отчего же именно мирный костёр ассоциируется в моём сознании со стражей? Может ли быть тому виной евангельская сцена, которую пересказывает вдовам чеховский студент?
«...работники тем временем развели среди двора огонь, потому что было холодно, и грелись» (VIII, 308).
Почти так и в синодальном переводе: «Между тем рабы и служители, разведя огонь, потому что было холодно, стояли и грелись» (Евангелие от Иоанна 18:18). То же в церковнославянском: «Стоях же рабе и слуги огнь сотворше» и т. д. И только в латинской Вульгате сказано несколько иначе: «Stabant autem servi et ministri».
Ministri — не рабы и не слуги, а должностные лица. Речь идёт о храмовой страже. Это было единственное вооружённое соединение, разрешённое евреям римскими оккупационными властями. Именно эти стражи были посланы синедрионом за Иисусом. Пока Его допрашивают, они стоят и греются в ожидании дальнейших распоряжений.
Все эти толкования и контексты учтены в современном русском переводе: «Было холодно, и потому рабы и стражники храма (курсив мой. — В.З.) развели костёр и стояли, греясь у огня»2.
И вот если теперь сложить два и два: у Пушкина Василиса да Лукерья — стражники, а в цитируемом у Чехова Евангелии именно стражники развели костёр — то не станет ли уже «теплее»? Особенно если все эти толкования Евангелия, уже известные в эпоху Чехова, известны были и ему.
Что за стража встретила любимого героя Чехова, которому «было только 22 года» (VIII, 309), как и Дубровскому во время пожара? Уж не пушкинская ли? Ведь и «при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнёта, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдёт ещё тысяча лет, жизнь не станет лучше» (VIII, 306).
Сжечь бы это всё да заодно и мосты в родные края. «Никто не знал, куда он девался», а после узнали, что «скрылся за границу»3, — это самые последние слова пушкинской повести.
Так что же делает в чеховском рассказе пушкинская стража? Просто стережёт — или предостерегает героя, которому «было только 22 года» и которым в конце рассказа «овладевали мало-помалу» «и чувство молодости, здоровья, силы», «и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья» (VIII, 309)?
Пускай покамест он живёт
Да верит мира совершенству4.
Литература
Библия: современный перевод библейских текстов. М., 1997. С. 994.
Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 4. М.: Худож. лит., 1975. 519 с.
Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 5. М.: Худож. лит., 1975. 576 с.
Примечания
1. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 5. М.: Худож. лит., 1975. С. 151—152.
2. Библия: современный перевод библейских текстов. М., 1997. С. 994.
3. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 5. М.: Худож. лит., 1975. С. 194.
4. Пушкин А.С. Указ изд. Т. 4. С. 36.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |