Е.В. Киреева. «Senilia» И.С. Тургенева — «Чайка» А.П. Чехова: опыт сопоставления

Тургеневское присутствие в «Чайке» многосторонне охарактеризовано исследователями: это и драматургия Тургенева (работы Г.П. Бердникова, Г.А. Бялого, А.Г. Головачёвой, П.Г. Пустовойта), и его «большая» проза (работы Г.А. Бялого, С.Е. Шаталова, В.Б. Катаева, А.Г. Головачёвой, П.Н. Долженкова, А.П. Ауэра и др.). «Стихотворения в прозе» (в дальнейшем «Senilia») как цикл, насколько удалось выяснить, не становились предметом сопоставительного анализа с «Чайкой».

Обратиться к циклу автора данной работы подвигло прежде всего знакомство с отзывами современников об обоих произведениях. Отклики эти довольно полно представлены в примечаниях к 10 тому сочинений из Полного собрания сочинений и писем Тургенева в 30 томах и в примечаниях к 13 тому сочинений из Полного собрания сочинений и писем А.П. Чехова в 30 томах.

Появление «Senilia» как нового жанра малой прозы в русской литературе вызвало в основном положительные отклики. На их фоне выделяется отзыв Н.Г. Чернышевского, который не одобрял похвал в адрес «Стихотворений в прозе», считая их проявлением раболепства в адрес Тургенева. «Так немцы восхищались всякими пустяками, какие печатал Гёте». По мнению критика, ни одно из тургеневских стихотворений не стоило печатать. Чернышевский возражал против жанра в целом как «противозаконного с точки зрения теории литературы и слишком наивного для нашего времени»¹. Критику Л.Е. Оболенскому претило акцентирование в цикле мотива страха смерти как отражение мирочувствования автора (10, 462—463).

Большинству читателей был симпатичен образ автора, запечатлевшего в художественных миниатюрах мысли и чувства по многим волновавшим его на протяжении творческой жизни вопросам (10, 460—462). Кто-то воспринял их как «зигзаги» или вспышки молнии — зарисовки, содержащие замыслы произведений (10, 458—463). Д.С. Мережковский ставил «Senilia» выше «большой» прозы Тургенева². В целом в отзывах отмечалось новаторство автора цикла.

Новаторство, но больше в плане неприятия, отмечалось и в отзывах на «Чайку» Чехова. При прохождении пьесы в Театрально-литературном комитете как недостатки были указаны ««символизм», вернее ибсенизм», отсутствие строгой связи между сценами (XIII, 364—365). Чехова упрекали в отсутствии органической связи в сюжетно-фабульном движении пьесы и мотивировки взаимоотношений персонажей (XIII, 376—377).

После «реабилитации» пьесы в постановке Художественного театра по-прежнему не принимали своеобразия сюжета («ряд эскизов и эпизодов»), указывали на замену действия психологией, отмечали ««непроясненность», эскизность изображения отношений действующих лиц», даже «отсутствие нравственного мировоззрения» (XIII, 381—382).

В отмеченных критиками такого рода нарушениях родовых черт драмы улавливается перекличка с рекомендацией Тургенева «К читателю» не читать подряд фрагменты его цикла. Имплицитно представлена в «Senilia» и такая черта, которую поначалу не принимали рецензенты «Чайки», как расчёт на активность, сотворчество читателя.

Имеет место и определённая перекличка в отмеченных современниками положительных сторонах «Senilia» и «Чайки». А.Ф. Кони полагал, что «Чайка» — «произведение, выходящее из ряда по своему замыслу, по новизне мыслей, по вдумчивой наблюдательности над житейскими положениями» (XIII, 373). В.Н. Аргутинский-Долгоруков писал о новаторской природе чеховской пьесы, отмечая демократизм и гуманность её создателя: «Вы заявили о правах всех действующих лиц на внимание и участие со стороны зрителей — у каждого из Ваших лиц в душе происходит драма, иногда мелкая, но всё же драма, о которой Вы первый из драматургов, мне кажется, заговорили громко» (XIII, 374). В «Чайке» отмечали черты, которые, на наш взгляд, присущи и тургеневскому циклу: поэтичность, «способность заражать читателя или зрителя своим настроением», «сочетание жизненности и символичности» (XIII, 383, 384).

«Странность» своих творений отмечали и сами создатели: Тургенев в обращении «К читателю»³, Чехов в самооценках в письмах.

Близко знавшие Тургенева люди отмечали «дневниковость» «Senilia». В 1918 году Л.П. Гроссман высказал взгляд на цикл как на поэму Тургенева «о пройденном жизненном пути» (10, 474—475). Исследователи «Чайки» отмечали, что эта «странная» пьеса, «полная образной символики», вобрала «личные впечатления Чехова от реальных событий», «тесно соприкасается с жизнью писателя, с его биографией» (XIII, 358).

Столь явственное в «Senilia» элегическое начало (тема воспоминаний) концентрированно представлено в «Чайке», особенно в её четвёртом действии, где после двухгодового перерыва герои «заново встречаются друг с другом и со своим прошлым» (XIII, 357). «Чайка» — одна из самых личных пьес Чехова. Недаром провал первой постановки пьесы драматург воспринял как неуспех его личности.

Знакомство с отзывами современников о «Senilia» и о «Чайке», как и самохарактеристики авторов, выявляет наличие черт сходства их творений при всех различиях жанровой природы. Оба автора ощущали наличие новаторских черт в своих произведениях. Тургенев поставил эпиграфом в беловом автографе цикла строку Шиллера «Дерзай заблуждаться и мечтать...» (10, 476), а Чехов, задумав пьесу, пишет Суворину: «Я напишу что-нибудь странное» (П VI, 58). Корифей «большой» прозы создаёт цикл стихотворений в прозе: без рифмы, размера, но с присущей роду лирики медитативной устремлённостью к общему, вырастающему из интенсивно пережитого личного в таких сферах бытия человека, как творчество, любовь, религия, отчизна, природа и философия. Чехов «дерзает» посягнуть на присущий роду драмы основной признак — действие, событие, интригу, перенеся основной акцент на внутренний мир героев. В определённой степени эта «дерзость» по отношению к прозе как роду эпоса была проявлена и Тургеневым в «Senilia».

* * *

Подступы к теме данной статьи содержатся в работах исследователей 1970—1980-х годов.

Поскольку многие исследователи сближали чеховскую прозу с его драматургией, высока значимость наблюдений С.Е. Шаталова над стихотворениями в прозе Тургенева (до выделения их в цикл «Senilia») и в прозе Чехова 1880—1890-х годов. Да и сам А.П. Чехов признавался по поводу жанрового своеобразия «Чайки» в письме А.С. Суворину: «Начал её forte и кончил pianissimo — вопреки всем правилам драматического искусства. Вышла повесть. Я более недоволен, чем доволен» (П VI, 100).

Статья Шаталова многое даёт в понимании стихотворений в прозе как составной части «большой прозы» Тургенева, отчасти и в плане генезиса цикла «Senilia», хотя и не анализированного как цикл. Исследователь отметил явную выделенность стихотворений в прозе в рассказах писателя как на уровне содержания (наблюдения и выводы, обобщения, порой превышающие вероятность принадлежности их к раздумьям повествователя, более автопсихологичных), так и на уровне стиля — «в несколько «приподнятой» прозе (иногда ритмизованной)»⁴. «Не всегда они непосредственно содействуют раскрытию душевного сдвига, испытываемого героем, — именно потому, что они отъединены от обстоятельств его жизни»⁵.

С.Е. Шаталов справедливо заметил, что «у Чехова стихотворения в прозе не обособились в самостоятельный цикл», и тем, казалось бы, снял вопрос о связи «Senilia» с «Чайкой», ограничившись рассмотрением стихотворений в прозе в большой прозе Тургенева. Но проведённый сопоставительный анализ показывает: у Чехова проявляется след Тургенева в области поэтики («Подобие стихотворений в прозе встречается, — писал Шаталов, — уже в конце 1880-х годов», в том числе в «Степи»), отдельные новеллы которой, как отметил М.И. Френкель, «строятся как лирические стихотворения в прозе»⁶. С другой стороны — чеховские стихотворения в прозе «всегда остаются в структуре целого и, изъятые из произведения, обычно утрачивают значительно большую долю содержания, нежели у Тургенева»⁷.

По заключению Шаталова, своеобразие чеховских «подобий стихотворений в прозе» как своеобразных лирико-философских «вкраплений», «относительно автономных» при этом и являющихся «у позднего Чехова непременным элементом»⁸, в том, что они призваны «сильным «укрупнением» — как в лупу» показать в одном лишь эпизоде из жизни героя пережитое им «озарение», «душевный сдвиг». Как отметил исследователь, «Чехов не распутывает клубок противоречивых, зыбких связей, которыми опутан его мятущийся герой: он разрубает этот узел и оставляет лишь отдельные детали и сцены-характеристики, которыми намечаются цепи ассоциаций, — путь, по которому должен пройти читатель, «додумывающий» недосказанное писателем и «дорисовывающий» сложность связей и отношений по тем видимым знакам-штрихам, которые расставлены Чеховым в повествовании»⁹. «Часть таких сцен (курсив мой. — Е.К.), более или менее автономных в структуре целого, приобретает у Чехова вид, близкий тургеневским стихотворениям в прозе»¹⁰.

Процитированные суждения Шаталова, на наш взгляд, имеют отношение к «Чайке», особенно к её четвёртому действию. В статье исследователя даны примеры перекличек с отдельными стихотворениями из «Senilia». Так, рассказ «Ариадна» начинается «описанием, вначале подобным тургеневской «Деревне»», а ближе к финалу в повествовании Шамохина «всё чаще встречаются самые настоящие лирико-философские отступления: элегические, но с оттенком сарказма, негодования по поводу женщин «вообще» или всеобщего нелепого порядка отношений; в известной мере, — замечает Шаталов, — они напоминают сатирически окрашенные фрагменты из цикла «Стихотворений в прозе»»¹¹.

Дополним эти наблюдения наличием почти цитатных перекличек у Чехова с «Senilia» в приведённом Шаталовым фрагменте из повести «Мужики» (о взволнованных раздумьях стариков о молодости и смерти, «которая не за горами»): «лучше о ней и не думать»¹². В цикле «Senilia» во второй, не публиковавшейся при жизни Чехова части, в стихотворении «О моя молодость! О моя свежесть!» (1878) лирический герой, сокрушаясь о грызущих его «глухою грызью» утратах, завершает свои размышления возгласом: ««Эх! лучше не думать!» — уверяют мужики» (10, 181). Менее явственна эта перекличка со стихотворением «Что я буду думать?» из первой части «Senilia», увидевшей свет при жизни Чехова. Лирический герой Тургенева, перебирая варианты ответа на этот вопрос в момент «когда мне придётся умирать», останавливается на мысли: «...мне кажется, я буду стараться не думать — и насильно займусь каким-нибудь вздором, чтобы только отвлечь собственное моё внимание от грозного мрака, чернеющего впереди» (10, 167).

Для темы нашей работы значимы выводы С.Е. Шаталова. Повторив свои суждения о широкой распространённости в прозе зрелого Чехова «подобия стихотворений в прозе» и указав на иное «идейно-художественное «наполнение»» их в силу «принципиально иного мировосприятия», обусловившего «элегизм другого типа и несовпадение с Тургеневым в характере обобщений», исследователь отметил: «Но тем не менее в художественной системе поздних повестей Чехова такие вкрапления выполняют функции, близкие к тургеневским лирико-философским отступлениям. Главная их цель — создать иллюзию совмещения двух точек зрения или взаимопроникновения двух систем мировосприятия. Относительно менее глубокое понимание жизни героем преодолевается путём своеобразного возвышения его до уровня автора. Он поднят над мелочными соображениями повседневной рутины, вступает на путь обобщений, ищет ответа на нравственные проблемы и неожиданно для себя открывает закон бытия. Это открытие не всегда получает логически безупречную форму; оно нередко приобретает вид скорее полувыводов, растворённых в сильном элегическом чувстве; но оно всегда сопровождается временной отрешенностью от ощущений будничных, от забот повседневных: в персонаже пробуждается человек, способный осознавать общечеловеческие проблемы»¹³.

Наблюдения и выводы исследователя в области поэтики прозы Тургенева и Чехова во многом справедливы и по отношению к «Чайке», в связи с присутствием не только «подобия стихотворений в прозе», но и своеобразных перекличек, порой «диалогов» или иной «формы общения», — безусловно, с учётом иной, драматургической их подачи, когда автор «рассредоточил» себя в разных персонажах и использовал иные, чем в прозе, поэтические приёмы.

Подступы к сопоставительному анализу «Senilia» и «Чайки» были намечены в трудах Г.А. Бялого. Исследователь отмечал, что порой «в лирических местах пьесы речь персонажей начинает звучать как стихотворение в прозе». Так, «Нина в последнем диалоге с Треплевым говорит: «Лошади мои стоят у калитки» и потом опять: «Лошади мои близко»; реально это значит, что её не нужно провожать, не более того, но в звучании этих слов, на общем фоне взволнованного и тревожного диалога появляется особый, поэтический колорит и смысл. Да и вообще последний разговор Нины и Треплева далёк от бытового реализма. Их волнение и тревога передаются не отрывистыми фразами и восклицаниями, как полагалось бы по законам жизненного правдоподобия, а строго упорядоченными синтаксическими конструкциями. <...> Повторение одинаковых грамматических форм создаёт особый ритмический рисунок. <...> Тот же принцип сценической речи в монологах Нины. <...> Четыре однозначных определения к слову «жизнь», сравнение чувств с цветами, к тому же «нежными, изящными», — это лексика и синтаксис декламационной прозы, это речь не устная, не разговорная, а подчёркнуто книжная, сугубо литературная. Это не передача чувств в их непосредственном, непроизвольном словесном выражении, а скорее рассказ о них, выдержанный в стиле лирической прозы»¹⁴.

Отмеченное Бялым поэтическое начало «Чайки», по наблюдению исследователя, было характерной чертой русской литературы чеховской поры — поэзии, прозы, драмы. Эта особенность проявилась и в тургеневских стихотворениях в прозе, в которых «с наибольшей завершённостью сказалось постоянное стремление Тургенева передавать «внутренний трепет неясных чувств и ожиданий» («Переписка»)»¹⁵.

Поэтические открытия, сделанные в «Чайке», Чехов использует и в драме «Три сестры», о персонажах которой Г.А. Бялый писал: «...их исповеди, их признания и внутренние монологи по своему словарному составу, по ритмической организации и синтаксическому строению обнаруживают явное родство с поэтической речью и звучат как отрывки из стихотворений в прозе»¹⁶.

Символику образов «Чайки», звучание речи «в лирических местах пьесы как стихотворений в прозе», наличие «особых, небытовых интонаций» у «казалось бы, нейтральных реплик» Бялый характеризует как вторжение «иной, небытовой стилистики» в сохранённый в целом Чеховым «бытовой театр». Так Чехов, по мнению исследователя, реализовывал своё «стремление обновить сценическое искусство»¹⁷.

* * *

Было бы наивным полагать, что Чехов ориентировался в «Чайке» прямо на «Senilia» Тургенева. У него, безусловно, были свои творческие и биографические импульсы к созданию пьесы. Вместе с тем при внимательном рассмотрении «Чайки» в ней различим отсвет «Senilia» на разных уровнях — тематическом, мотивном, образном, стилевом.

Подробное изложение результатов сопоставительного анализа чеховской пьесы с циклом Тургенева по обозначенным уровням затруднителен в рамках данной публикации ввиду значительности объёма. Приведём лишь некоторые наблюдения из предпринятого опыта сопоставления.

На уровнях тематическом и мотивном «Чайка» близка к «Senilia» связанностью представлений о смерти, любви, творчестве (при доминировании у Тургенева первого из названных мотивов). Своеобразным открытием в ходе сопоставления стало наличие смысловых и эмоциональных перекличек между «Чайкой» и второй, неопубликованной при жизни Чехова, сугубо личной частью «Senilia». Но здесь следует учесть, что мотивы, получившие воплощение к цикле, были известны Чехову по другим произведениям Тургенева. Так, мотив «любовь не умирает» (возможность встречи на мистическом уровне) характерен и для лирического героя стихотворения в прозе «Когда меня не будет...», и для героев повести «Клара Милич». В связи с «Чайкой» П.Н. Долженков полагает, что «встреча Нины и Кости за чертой жизни состоялась, состоялась свадьба русалки»¹⁸.

Мотив бессилия человека перед вторгающейся любовной страстью, наполняющий любовные повести Тургенева, звучит в стихотворении в прозе «Любовь»: «Все говорят: любовь — самое высокое, самое неземное чувство. Чужое я внедрилось в твоё: ты расширен — и ты нарушен; ты только теперь зажил <?> и твоё я умерщвлено. Но человека с плотью и кровью возмущает даже такая смерть... Воскресают одни бессмертные боги...» (10, 186).

Самоубийство Треплева в контексте стихотворения в прозе Тургенева «Любовь» было своего рода протестом «человека с плотью и кровью» против «умерщвления» его «Я»:

Треплев. Разлюбить вас я не в силах, Нина. С тех пор, как я потерял вас и как начал печататься, жизнь для меня невыносима, — я страдаю... Молодость мою вдруг как оторвало, и мне кажется, что я уже прожил на свете девяносто лет. Я зову вас, целу́ю землю, по которой вы ходили; куда бы я ни смотрел, всюду мне представляется ваше лицо, эта ласковая улыбка, которая светила мне в лучшие годы моей жизни...

Нина (растерянно). Зачем он так говорит, зачем он так говорит?

Треплев. Я одинок, не согрет ничьей привязанностью, мне холодно, как в подземелье, и, что бы я ни писал, всё это сухо, чёрство, мрачно. Останьтесь здесь, Нина, умоляю вас, или позвольте мне уехать с вами! (XIII, 57).

В сатирически окрашенном стихотворении в прозе «Гад» отразилась реакция автора на организованную романистом и драматургом, «реакционным публицистом» Б.М. Маркевичем «клеветническую кампанию против Тургенева в газетах, возглавлявшихся М.Н. Катковым» (10, 520). Хотя этот исполненный негодования текст входил в неопубликованную часть «Senilia», А.П. Чехов нашёл возможным по-своему отозваться на участие Маркевича в травле Тургенева. Не случайно Треплев в своём обличении старого театра, которому служит Аркадина, в момент вспышки неприязни к сожительствующему с матерью Тригорину среди образцов неприемлемой пошлости называет пьесу Маркевича «Чад жизни» (XIII, 7). Говоря о суеверности Аркадиной, Треплев почти цитирует характеристику Ариадны (XIII, 7—8) из рассказа, в котором С.Е. Шаталов отмечал сходство с «сатирически окрашенными фрагментами из цикла «Стихотворений в прозе»»¹⁹.

Созданные в стиле стихотворений в прозе фрагменты «Чайки», как элегические, драматические, так и сатирические, восходящие в своём генезисе к тургеневскому «Senilia», имеют тем не менее иную природу. Не являясь стихотворениями в прозе с точки зрения жанра, они тесно связаны с содержанием лирической пьесы; озвученные голосами разных героев, они сохраняют автопсихологичность при каждом ролевом воплощении.

Озвученная в конце второго действия пьесы запись Тригорина в записной книжке о загубленной чайке — своего рода «стихотворение в прозе», реализующееся в общем сюжете пьесы. Исследователи «Senilia» чаще видели «обратную связь» между отдельными стихотворениями в прозе и ранее созданными Тургеневым прозаическими текстами (10, 470—471). Редактор «Вестника Европы» М.М. Стасюлевич охарактеризовал их как «листки, наброски, зигзаги, силуэты» (10, 454).

Цикл Тургенева, составленный незадолго до кончины маститого писателя, и «Чайка», созданная на взлёте творчества её создателя, по-своему отразили подвижки в системе родов и жанров в русской литературе 1870—1890-х годов. Возрастала роль лирики с её субъективностью и вместе с тем устремлённостью к обобщению (изображению психологических состояний индивида как имеющих всеобщий характер, сочетание жизненной достоверности и символизма). Лирическое звучание «Чайки» усилено, помимо наличия в ней лейтмотивных образов чайки, озера, сцены треплевского театра и других повторяющихся мотивов²⁰, и за счёт введения в текст строчек популярных в чеховское время песен, романсов, арий²¹.

Предпринятое сопоставление «Senilia» с «Чайкой» позволяет предположить, что тексты стихотворений Тургенева были для Чехова одним из импульсов к созданию тех лирико-драматических эффектов, которыми полна его пьеса. Один из ярких, на наш взгляд, примеров — наличие связи «нервных узлов» тургеневского (неизвестного при жизни Чехова) стихотворения в прозе «Я встал ночью...» со сценой последнего свидания Нины с Треплевым, завершившегося самоубийством героя.

Я встал ночью с постели... Мне показалось, что кто-то позвал меня по имени... там, за тёмным окном...

Я прижался лицом к стеклу, приник ухом, вперил взоры — и начал ждать.

Но там, за окном, только деревья шумели — однообразно и смутно, — и сплошные, дымчатые тучи, хоть и двигались и менялись беспрестанно, оставались всё те же да те же...

Ни звезды на небе, ни огонька на земле.

Скучно и томно там... как и здесь, в моём сердце.

Но вдруг где-то вдали возник жалобный звук и, постепенно усиливаясь и приближаясь, зазвенел человеческим голосом — и, понижаясь и замирая, промчался мимо.

«Прощай! прощай! прощай!» — чудилось мне в его замираниях.

Ах! Это всё мое прошедшее, всё мое счастье, всё, всё, что я лелеял и любил, — навсегда и безвозвратно прощалось со мною!

Я поклонился моей улетевшей жизни — и лёг в постель, как в могилу.

Ах, кабы в могилу!

Июнь, 1879 (10, 183).

Одна из гостиных в доме Сорина, обращённая Константином Треплевым в рабочий кабинет. <...> Вечер. Горит одна лампа под колпаком. Полумрак. Слышно, как шумят деревья и воет ветер в трубах. Стучит сторож.

Медведенко и Маша входят.

<...>

Медведенко (прислушиваясь). Какая ужасная погода! Это уже вторые сутки.

Маша (припускает огня в лампе). На озере волны. Громадные.

Медведенко. В саду темно. Надо бы сказать, чтобы сломали в саду тот театр. Стоит голый, безобразный, как скелет, и занавеска от ветра хлопает. Когда я вчера вечером проходил мимо, то мне показалось, будто кто в нём плакал.

<...>

Треплев (собирается писать; пробегает то, что уже написано). <...>

Кто-то стучит в окно, ближайшее к столу.

Что такое? (Глядит в окно.) Ничего не видно... (Отворяет стеклянную дверь и смотрит в сад.) Кто-то пробежал вниз по ступеням. (Окликает.) Кто здесь?

Уходит; слышно, как он быстро идёт по террасе; через полминуты возвращается с Ниной Заречной.

Нина! Нина!

Нина кладёт ему голову на грудь и сдержанно рыдает.

(Растроганный.) Нина! Нина! Это вы... вы... Я точно предчувствовал, весь день душа моя томилась ужасно. (Снимает с неё шляпу и тальму.) О, моя добрая, моя ненаглядная, она пришла! Не будем плакать, не будем (XIII, 45, 55—56).

Далее идёт сцена последнего свидания героев, исполненная воспоминаний о счастливом прошлом, обернувшемся горестью настоящего бытия. Часть реплик героев из неё (XIII, 57) процитирована выше. Костя не в силах разлюбить Нину, а она — Тригорина, хотя и сознаёт свою вину перед Костей («Нина. Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить»). Нина нашла смысл жизни в призвании актрисы, а Костя признаётся, что как писатель не нашёл своей дороги. Нина после слов о страстной «до отчаяния» любви к Тригорину мысленно возвращается к общему их с Костей счастливому прошлому:

Хорошо было прежде, Костя! Помните? Какая ясная, тёплая, радостная, чистая жизнь, какие чувства, — чувства, похожие на нежные, изящные цветы... Помните? <...> (Обнимает порывисто Треплева и убегает в стеклянную дверь.) (XIII, 59).

После ухода Кости: «Направо за сценой выстрел; все вздрагивают» (XIII, 60).

Отдельные «составляющие» этого текста были даны в известной Чехову первой части «Senilia» («Посещение», «Стой!», «Голуби», «Памяти Ю.П. Вревской»). Вся же сцена в целом, безусловно, — плод вдохновенного творчества Чехова, на протяжении всей жизни, по мнению исследователей, перечитывавшего сочинения Тургенева, чтобы и учиться у предшественника, и отталкиваться от его достижений, идти вперёд.

Литература

Алексеев М.П., Алексеева Н.В. Примечания к «Стихотворениям в прозе» // Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: в 12 т. Изд. 2-е, испр. и доп. Т. 10. М.: Наука, 1982. С. 442—529.

Бялый Г.А. Чехов и русский реализм. Л.: Сов. писатель, 1981. 400 с.

Головачёва А.Г. «Невиданные формы» (О поэтике «Чайки») // О поэтике А.П. Чехова: сб. науч. тр. Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1993. С. 206—227.

Головачёва А.Г. Литературно-театральные реминисценции в пьесе А.П. Чехова «Чайка» // Филологические науки: науч. доклады высшей школы. 1988. № 3. С. 15—20.

Гродская Н.С. Примечания к «Чайке», раздел 2 // Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 18 т. Т. 13. М.: Наука, 1978. С. 361—370.

Долженков П.Н. «Чайка» А.П. Чехова и «Русалка» А.С. Пушкина // Чеховиана. Чехов и Пушкин. М.: Наука, 1998. С. 230—242.

Киреева Е.В. «Чайка» Чехова в контексте песенной лирики XIX—XX вв. // «Чайка». Продолжение полёта. По мат-лам Третьих междунар. Скафтымовских чтений «Пьеса А.П. Чехова «Чайка» в контексте современного искусства и литературы — к 120-летию со дня написания и 125-летию со дня рождения А.П. Скафтымова» (Саратов, 5—7 октября 2015 г.): кол. мон. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2016. С. 254—269.

Мережковский Д.С. Начала нового идеализма в произведениях Тургенева, Гончарова, Достоевского и Л. Толстого // Мережковский Д.С. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. СПб.: типо-лит. Б.М. Вольфа, 1893. С. 37—56.

Паперный З.С. Примечания к «Чайке», раздел 1 // Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 18 т. Т. 13. М.: Наука, 1978. С. 356—361.

Тамарли Г.И. Идейно-эстетическая роль романсов в пьесе А.П. Чехова «Чайка» // Творчество А.П. Чехова: Сб. ст. Вып. III. Ростов-н/Д.: Ростов. пед. ин-т, 1978. С. 61—67.

Тургенев И.С. Senilia. Стихотворения в прозе // Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: в 12 т. Изд. 2-е, испр. и доп. Т. 10. М.: Наука, 1982. С. 125—190.

Чудаков А.П. Примечания к «Чайке», разделы 3—5 // Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 18 т. Т. 13. М.: Наука, 1978. С. 370—387.

Шаталов С.Е. Черты поэтики (Чехов и Тургенев) // В творческой лаборатории Чехова: Сб. ст. М.: Наука, 1974. С. 296—309.

Примечания

1. Алексеев М.П., Алексеева Н.В. Примечания к «Стихотворениям в прозе» // Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: в 12 т. Изд. 2-е, испр. и доп. Т. 10. М.: Наука, 1982. С. 464. Далее ссылки в тексте с указанием арабскими цифрами тома и страниц.

2. Мережковский Д.С. Начала нового идеализма в произведениях Тургенева, Гончарова, Достоевского и Л. Толстого // Мережковский Д.С. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. СПб.: типо-лит. Б.М. Вольфа, 1893. С. 44.

3. Тургенев И.С. Senilia. Стихотворения в прозе // Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: в 12 т. Изд. 2-е, испр. и доп. Т. 10. М.: Наука, 1982. С. 125.

4. Шаталов С.Е. Черты поэтики (Чехов и Тургенев) // В творческой лаборатории Чехова: Сб. ст. М.: Наука, 1974. С. 305.

5. Там же. С. 306.

6. Там же.

7. Там же.

8. Там же.

9. Там же. С. 305.

10. Там же.

11. Там же. С. 306.

12. Там же. С. 307.

13. Там же. С. 309.

14. Бялый Г.А. Чехов и русский реализм. Л.: Сов. писатель, 1981. С. 79—80.

15. Там же. С. 175.

16. Там же. С. 181.

17. Там же. С. 79.

18. Долженков П.Н. «Чайка» А.П. Чехова и «Русалка» А.С. Пушкина // Чеховиана. Чехов и Пушкин. М.: Наука, 1998. С. 239.

19. Шаталов С.Е. Черты поэтики (Чехов и Тургенев). С. 306.

20. Головачёва А.Г. «Невиданные формы» (О поэтике «Чайки») // О поэтике А.П. Чехова: Сб. науч. тр. Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1993. С. 212—213.

21. Тамарли Г.И. Идейно-эстетическая роль романсов в пьесе А.П. Чехова «Чайка» // Творчество А.П. Чехова: Сб. ст. Вып. III. Ростов-н/Д.: Ростов. пед. ин-т, 1978. С. 61—67; Киреева Е.В. «Чайка» Чехова в контексте песенной лирики XIX—XX веков // «Чайка». Продолжение полёта. По мат-лам Третьих междунар. Скафтымовских чтений «Пьеса А.П. Чехова «Чайка» в контексте современного искусства и литературы» — к 120-летию со дня написания и 125-летию со дня рождения А.П. Скафтымова (Саратов, 5—7 октября 2015 г.): кол. мон. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2016. С. 255, 257, 260.