А.П. Чехов настолько органично вошёл в жизнь Александра Павловича Скафтымова, что люди, хорошо знавшие учёного, всякий раз отмечали их несомненную внутреннюю близость. Ясность в этом вопросе каждому казалась очевидной и вместе с тем в высшей степени сложно определяемой. Об этом свидетельствуют проникновенные признания современников из ближнего круга Скафтымова.
Светло и благодарно говорилось о духовном родстве, о душевной близости и даже внешнем сходстве.
Е.И. Покусаев и А.А. Жук: «Чеховское начало глубоко внутренне родственно Скафтымову-человеку. Собственным неустанным духовным трудом он создал свою тончайшую интеллигентность, свой кодекс жизненной, научной и гражданской морали. Был по-чеховски негромок в его утверждении, органически не перенося суетной «публичности». И по-чеховски беспощадно презирал он многоликую, всегда довольную собой пошлость. Не случайно чеховский мир с такой свободой и готовностью открылся взгляду учёного»1.
А.П. Медведев: «Чехов был духовно близок А.П. Скафтымову. Его лекции и статьи о Чехове были проникнуты особой лиричностью, какими-то интимными интонациями»2.
М.М. Уманская: «Роднили его с Чеховым и душевная тонкость, изящество, деликатность, удивительная скромность. Что-то «чеховское» было даже в его внешнем облике»3.
К.Е. Павловская: «Несомненно чеховская тонкая интеллигентность присуща была Александру Павловичу изначально. Не случайно Чехов был для него на первом месте»4.
Такого рода перекликающиеся друг с другом заключения покоряют своим стремлением объяснить то потаённое и сближающее разных людей, что почти что не «подвластно выраженью».
Наша задача — почувствовать и понять, как пробовал обозначить своё пристрастное отношение к Чехову сам Скафтымов, каким образом определял учёный свой предпочтительный интерес к творческому наследию Чехова. Ведь далеко не всякий предмет литературоведческих занятий свидетельствует о сердечной привязанности исследователя к объекту своего сосредоточенного внимания. Таким, несколько отстранённым, в частности, было, по его собственному признанию, отношение Скафтымова к Чернышевскому: «Для меня это только «дела»»5.
Ключ к решению нашей задачи — в посвящённом Чехову цикле статей и, конечно, в эпистолярных признаниях Скафтымова (в том числе и в недавно ставших доступными благодаря публикационному труду Б.Ф. Егорова). Из ценных исследовательских работ, посвящённых нашей теме, отметим прежде всего статью А.А. Гапоненкова, восходящую к его докладу на Первых Скафтымовских чтениях 2013 года в Саратове6.
* * *
Начнём с того, что совсем молодой Скафтымов (ему 24 года) определил для себя и выговорил в письме от 4 апреля 1914 года к своему учителю по Варшавскому университету, глубоко симпатичному ему человеку, Александру Михайлович Евлахову (1880—1966). Психологическое напряжение, обнаруживаемое в этом письме, весьма необычно. Необычность — в предельно рискованной откровенности. Представьте себе: студент не без внутреннего трепета обращается к своему любимому преподавателю со словами особого «уважения и расположения» и тут же чистосердечно признаётся, что далеко не всё в нём его привлекает. Укоряя А.М. Евлахова в сближении «с трезвыми и всё объясняющими материалистами», Скафтымов честно заключает: «Мне же материализм противен, даже как-то оскорбителен. Я даже удивляюсь Вам. Мне всё казалось (и теперь кажется), что глубокий человек не может быть грубо обольщён прямолинейностью всезнайства» (17).
Поразительно точное обозначение Скафтымовым того, что было и на всю жизнь останется ему досадно чуждым в любом человеке и что осторожно, хотя и несомненно, сближает его с Чеховым. Осторожно потому, что хорошо известно позитивистски отчётливо выраженное признание Чехова-врача: «вне материи нет ни опыта, ни знания, значит, нет и истины» (П III, 208—209). Несомненно потому, что и Скафтымов, и Чехов склонны были не признавать в нашем мире оценочной безоговорочности и безоглядной мысленной завершённости, в том числе и в сложно артикулируемой позиции их в вопросах веры7.
Мы, разумеется, не касаемся здесь мировоззрения Евлахова. Нас интересуют те провозглашаемые Скафтымовым ценностные ориентиры, верность которым он сохранит навсегда: «самоуглубление, чувство тайны и таинственности в мире и человеческой душе», «симпатический слух к чужой душе, к её интимности» (17). В тесном сплетении этих понятий сокрыт символ веры Скафтымова, пронзительно точно определены свойства его характера, угадана собственная научная и человеческая природа, обозначены исходные причины его глубокого внутреннего влечения к Чехову.
Природа этого влечения заключена была в свойственной Чехову и укоренённой в его творческой практике «нравственной взыскательности к человеку и к обществу»8. По заключению Скафтымова (статья «О повестях Чехова «Палата № 6» и «Моя жизнь»»), для чеховского идеала «нет совершенства без науки и красоты, но нет его и без душевного благородства, без великодушия, без социальной справедливости. Осознавая то, что в человеке можно назвать прекрасным, Чехов непременно включал сюда и его способность быть бескорыстно отзывчивым» [417].
В переписке Скафтымова с Евлаховым чеховская тема, с одной стороны, контурно и ассоциативно развивается, а с другой, проявляет себя по умолчанию глухо. Объяснимся: преклоняясь перед талантом Чехова-прозаика, Евлахов более чем прохладно относится к его драматургии. Когда речь в переписке ученика и учителя заходит о прозе Чехова, Скафтымов открывается своему адресату с удивительно щедрой лирической экспрессией. Когда же Евлахов обнаруживает резкое неприятие чеховских драм, Скафтымов деликатно «свёртывается», хорошо сознавая, что негоже спорить о вещах для самого себя бесконечно дорогих.
Чеховская тема в их переписке рождается словно бы нечаянно. В письме от 15 ноября 1925 года Скафтымов признаётся Евлахову: «Удивительное дело, о своих интересах к Чехову я никогда Вам не писал. А Вы, заговорив о моём, о дорогом для меня, вдруг вспомнили о Чехове. Это поразительно, до какой степени при одном основном, много само собою разумеется» (30).
И далее следует потрясающее откровение, восходящее к глубоко упрятанному нерву чеховского текста и бросающее свет на драматически сложное скафтымовское мирочувствование: «Я веду сейчас семинарий по Чехову. И прошлую ночь, вот эту самую, после которой я должен был получить Ваши письма, я лежал, ворочался (у меня опять упорная бессонница) и думал, какой милый и какой страшный писатель».
Дорогого стоят два парадоксально сближенных и равновеликих определения к Чехову! Вероятно, «милый» здесь — свой, располагающий к себе, душевно близкий, желанный, тактичный; «страшный» — холодный, тревожный, безбоязненно точный, безжалостно правдивый. Страшный — ещё и бесстрашный...
Скафтымов продолжает, отталкиваясь от чеховского текста и словно бы погружая адресата в некую медитацию, устремляющую к глубинному бытийному прозрению: «В постели я прочитал рассказ «Дама с собачкой». Вы помните, там начинается с Крыма. Я, вернувшись из Крыма, непрерывно до сих пор ношу в себе музыку моря и солнца. А тут Ялта, Ореанда — всё знакомые места. Это окончательно меня откупорило, и я почувствовал приступ «чеховской» болезни (Чеховым «я болен» — пишете Вы)».
И следует пронзительной лиро-философской силы развёрнутое эпистолярное размышление: «Для чего так прекрасно море, для чего оно так счастливо, когда смеётся под солнцем, зачем эта обворожительная, одурманивающая игра тишины, нежности и торжественного счастья в этих бесконечных переливах лазури, голубизны, синевы? Зачем это? Зачем так кротко и ласково мерцают звёзды? Зачем? Разве это на что-нибудь в жизни похоже? Разве мы не знаем, как груба жизнь? Разве мы не знаем, что такого светлого счастья и великого покоя, от каких дух занимает и слёзы просятся, людям никогда не было дано и не будет дано? И сами эти слёзы, разве не говорят они... как мы, в сущности, всегда глубоко несчастны, как мы истомлены тайной, неслышной и постоянной тоской об этой далёкой зовущей красоте и радости? Разве мы не знаем, какое долгое, большое, бесконечное кладбище позади нас?.. Живёт человечество и страстно ищет, а жизнь всё посыпает пеплом и забвением, а море всё смеётся, а звёзды всё глядят, глядят... Зачем же эта тоска, зачем же эта неукротимая тревога и позыв к какому-то полёту и сиянию? Зачем так много этого навоза жизни, который заслоняет наше солнце, застилает глаза и отравляет наше сердце?.. Так прошла у меня вся ночь. Зазвонили в церквах (сегодня воскресенье), в соседних квартирах поднялись люди, хлопнула дверь... Я дремал и видел сны, и знал, что это — сны...» (30—31).
Скафтымов доверяет своему любимому собеседнику огромного диапазона искренние раздумья, касающиеся сокровенных глубин внутренней духовной жизни. Эпистолярный фрагмент пронизан мотивами сильных поэтических волнений, предчувствия горького болезненного опыта, душевной дисгармонии, несовпадения чаемого и реально переживаемого. Текст с запечатлёнными в нём сомнениями звучит как стихотворение в прозе, тревожащее бесконечностью и безответностью вопрошений. Отрывок из дружеского письма насыщен элегическими, психологически насыщенными, очень сильными личными чувствованиями. Грусть и печаль переходят здесь в скорбь.
Колебания смущающих душу онтологических смыслов близки своей беспокойной откровенностью миру чеховских состояний и представлений. Правда, в рассказе «Дама с собачкой» в душах героев преобладает настроение волнующего умиротворения, молчаливой созерцательности: «глухой шум моря... говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас» (X, 133), о равнодушной природе. Чеховский Гуров «думал о том, как, в сущности, если вдуматься, всё прекрасно на этом свете, всё, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своём человеческом достоинстве» (X, 134). В финале рассказа слышно отчётливое предсказание того, что в жизни героев «самое сложное и трудное только ещё начинается» (X, 143). Вихрь утвердительных чувств и страстных сомнений настигает Скафтымова — читателя рассказа «Дама с собачкой». Словно бы провидятся ему уготованные судьбой собственные роковые страсти и душевные переживания (38—39).
* * *
В сосредоточенно тихом диалоге с Чеховым Скафтымов ищет и шаг за шагом открывает для себя понимание грустной и одновременно светлой природы конфликтного напряжения, царящего в мире автора «Вишнёвого сада». Рождается ощущение досадно горестного разлада между тем, что мечтается и грезится человеку, и тем, что в яви то и дело предлагает ему жизнь.
В письме к Евлахову от 5 октября 1925 года Скафтымов задолго до своих статей о драматургии Чехова скажет: «...конфликт не в поэтической минуте, а во всей повседневности, и не в скрытом и далёком, а в самом элементарном, открытом, и не в глубинах, а в простой правде перед собой...» (28). Скафтымова и Чехова сближает смятенный и спасительный, трудный и честный поиск высших жизненных смыслов. По наблюдениям А.А. Гапоненкова, Скафтымов вводит в свою систему исследовательских координат понятие «жизнеустойчивость», важное для проникновения в жизненный обиход чеховских персонажей и имплицитно свидетельствующее о религиозных исканиях учёного9.
Применительно к «закономерностям построения единого чеховского текста» В.Б. Катаев высказал соображение относительно природы «желанного» в мире чеховских героев: «желанное» часто оборачивается призрачностью, обманчивостью и ведёт к горьким разочарованиям10.
Глубокая разъедающая язва — в собственной душе. В самую, наверное, трагическую пору своей жизни (арест и ссылка жены, смерть единственного сына, «влечение к женщине») Скафтымов напишет Евлахову: «Никому от меня хорошего нет. И сам себе многого простить не могу. Я прячусь и уединяюсь. А на людях стараюсь не нарушать общего тона» (39). Тяжко сторонясь ближних, он казнит себя сам...
* * *
Совсем в ином регистре ведёт Скафтымов эпистолярное общение с учителем, когда встречает глухое непонимание со стороны своего собеседника особенностей чеховской драматургии. Мнение о статье Скафтымова («О единстве формы и содержания в «Вишнёвом саде» Чехова») Евлахов в письме от 11 ноября 1946 года высказывает довольно жёстко: ««Вишнёвый сад» я считаю слабой вещью, и Чехова-драматурга ставлю вообще невысоко. Вы поэтому, сдаётся мне, потратили напрасно так много времени и труда» (49).
Тяжелейший момент диалога! Из ответного письма Скафтымова 21 ноября 1946 года: «Дорогой Александр Михайлович! Спасибо за отклик... О своей статейке не спорю. Пустяки всё это. С Вашей оценкой Чехова-драматурга не согласен. Но ведь тут только факт разной восприимчивости. Моё восприятие иное, и всё» (48). Точка! Никаких оспориваний и запальчивых возражений! Великодушное «спасибо». Случается, даже у самых близких сохраняются свои взгляды на нечто сокровенное. Здесь ясно угадывается внятно исповедуемое Чеховым право на собственную неуклончивую и последовательную суверенность при сохранении искреннего уважения к другой стороне диалога.
Обращаясь к Евлахову, Скафтымов развивает эту тему: «Мы — очень разные. Вероятно, мы не во всём понятны друг другу. Наши «расхождения» в восприятии Толстого, Чехова и многого другого — не случайны. Ко многим Вашим суждениям я отношусь непримиримо отрицательно. И не мыслью только, а всею натурой, всем существом, всем своим ощущением жизни. Для меня существуют какие-то другие ценности, которые для Вас только издали представимы, как чужие» (52).
И примиряющее скафтымовское заключение: «Дело не в наших мнениях, а в том, что между людьми важнее всяких мнений» (53). Выше всего на этом свете — не выговариваемое всуе, не определяемое второпях. В бесконечной сфере невыразимого, в неприятии «знания конечных истин», в глубинном понимании несводимости художественного мира «к единому оценочному знаменателю»11 — явственное соприкосновение Скафтымова с Чеховым.
* * *
Определяя чеховскую манеру письма, Скафтымов невольно характеризует и собственные, выстраданные им способы суждений о мире и людях: Чехов «ищет меры. Он боится преувеличений, ему нужны немногие, слегка наложенные штрихи, которые обозначали бы необходимую ему эмоциональную выраженность без всякой подчёркнутости и резкости» [310]. Необычайно близка Скафтымову и отмеченная им у Чехова и собственной трагической судьбой обожжённая «мысль об относительности, об индивидуальной закрытости, неразделимости и непобедимой власти субъективно переживаемого эмоционального мира» [320]. Скафтымов пишет «о стихийной власти чувств, об одиноком страдании, о непроницаемости индивидуального внутреннего мира для окружающих» [321], об «эмоционально дорогом, недоступном» для других [323]. И внятно объявится мысль его о «постоянном, хроническом противоречии между таимой индивидуальной мечтой и силою властных обстоятельств, разрозненностью между людьми в их индивидуально-интимном мире и проистекающем отсюда одиночестве» [344].
О своём, глубоко личном скажет Скафтымов в связи с пьесой «Иванов», о «невольной вине, когда человек делается виновником чужого несчастья, совсем этого не желая» [387]. Для Скафтымова очевидно, что в этой формуле «невольной вины» основной акцент вопреки смягчающе оправдательной «невольности» горестно падает, однако, на понятие вины. И в солидарность со своей мыслью он приведёт рассуждения повествователя в рассказе Чехова «Верочка»: «...как мало зависит человек от своей доброй воли», как приходится ему испытывать «на себе самом положение порядочного и сердечного человека, против воли причиняющего своему ближнему жестокие, незаслуженные страдания» [387].
Словно бы продолжая размышления над конфликтной природой «Чайки», «Трёх сестер», «Вишнёвого сада» и других чеховских пьес, Скафтымов признаётся в письме к Евлахову: «Я всегда скучал о «человеческом». Мне всё казалось (и теперь кажется), что люди живут не настоящим, чем-то не подлинным, и всё больше и больше, всё яснее и яснее я видел и вижу, что иначе они и не могут жить. Подлинное — лишь в минутах. И эти минуты бывают столь же счастливы, сколь и страшны. Не всегда можно туда глядеть: где счастье, там и ужас. А жизнь без счастья и ужаса, — это всё что-то постороннее, — всё «развлекаемся» или «некогда», и мы идём мимо, опять, конечно, до «минуты»» (52). А ведь Чехов, «милый» и «страшный», как раз и открывает «человеческое», в котором «где счастье, там и ужас», где возвышающее человека одухотворение, там и неизречённая горестная печаль. И Скафтымов слышит это «чеховское» в жизни, ощущает в собственной судьбе.
Не подлежит сомнению, что настойчивые поиски Скафтымовым заветной правды о природе конфликта в пьесах Чехова, о разладе между желанным и данным в судьбах чеховских персонажей выходят далеко за пределы собственно литературоведческих штудий учёного. Эти искания покрывают собой обширное пространство непрестанных раздумий о драматическом существовании многосложного человеческого начала в предлагаемом мироустройстве. Об этом трудно говорить, но об этом надо «про себя» помнить.
Посылая Евлахову свои новые статьи о драмах Чехова, Скафтымов замечает: «Там — о разном. И всё — неполно и условно. Нельзя высказаться. Нельзя не только потому, что имеются внешние грани, но и потому, что многого не достанешь. Написать — только себя обидишь. Это я не только по поводу Ч<ехова>, а так вообще <...>» (54). Достижимое и недосягаемое — ещё один поворот раздумий о бесконечной простоте и сложности чеховского мира.
Год за годом всё пронзительнее открываясь навстречу запрашивающим интересам учёного, Чехов своим творческим бесстрашием и вольным мироотношением помогает Скафтымову приблизиться к пониманию в себе самом сокрытых, мучительно искомых, опорных начал, касающихся вечных и преходящих ценностей и смыслов человеческого бытия. С этим, должно быть, связаны и глубинные мотивы особой любви Скафтымова к «милому» и «страшному» чеховскому миру. Здесь же, как завет нам, сокрыта и постоянно к себе влекущая тайна филологической внятности и вместе невыразимости, касающаяся большого искусства слова и бездны заключённых в нём смыслов.
* * *
И два заключения. Первое касается письма Скафтымова Евлахову от 17 апреля 1949 года: «Спасибо Вам за отклик на мою статью. Вы правы: в статье есть кое-что и моё. Может быть, это моё и делает для меня пьесы Чехова близкими. Моё отношение к ним, как к своеобразному совершенству, едва ли можно «доказать». Мне важно было убедить, что в особом, необычном построении пьес Ч<ехо>ва была своя принципиально закономерная система. Вы это тоже восприняли. И я рад Вам, как своему дорогому и ценному для меня собеседнику. Больше мне ничего и не надо» (55—56). Правда своё взяла. Евлахов почувствовал в статьях Скафтымова о пьесах Чехова нечто дорогое и внутренне близкое автору статей. Скафтымов искренне обрадован. Он понят. Он сумел донести до своего внутреннего читателя собственное смущение и боль.
И второе заключение. Оно в письме Скафтымова Евлахову от 26 ноября 1964 года. Скафтымов переносит тяжёлую череду болезней и сообщает: «Болезнь многому учит... Я многому научился, многое постиг с такою ясностью, как никогда. И не только физическое (в прямом смысле), но и духовное (тоже в прямом смысле). Особенно меня удивило, как продолжительно люди не знают, не чувствуют своего конца. <...> Это их выручает, в большинстве они «не теряют духа». <...> Для всех остаётся одно универсальное лекарство — терпение» (88).
Ученик и близкий друг Скафтымова, А.П. Медведев в беседах со мной вспоминал, как в последние годы жизни Скафтымов часто произносил это слово, вкладывая в него много разных, в том числе и обращённых к самому себе насмешливо подбадривающих, снисходительно добрых и словно бы извиняющихся смыслов. Перечитывая на склоне лет письма Чехова, Скафтымов, по утверждению А.П. Медведева, смущённо говорил: «Вот поразительный пример терпеливо трезвого, мужественного ожидания и самопреодоления неизбежного исхода».
Литература
Гапоненков А.А. Религиозно-философские мотивы в трудах А.П. Скафтымова о Чехове // Наследие А.П. Скафтымова и поэтика чеховской драматургии. Мат-лы Первых междунар. Скафтымовских чтений: Кол. моногр. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2014. С. 11—16.
Катаев В.Б. К пониманию Чехова. Статьи. М.: ИМЛИ РАН, 2018. 246 с.
Павловская К.Е. Из воспоминаний // Известия Сарат. ун-та. Новая серия. Серия: Филология. Журналистика. 2006. Т. 6. Вып. 1/2. С. 77—85.
Письма А.П. Скафтымова к А.М. Евлахову / Публ. и примеч. Б.Ф. Егорова // А.П. Чехов и А.Н. Островский. По мат-лам Пятых междунар. Скафтымовских чтений: Сб. науч. раб. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2020. С. 14—90.
Покусаев Е., Жук А. Александр Павлович Скафтымов // Скафтымов А. Нравственные искания русских писателей. Статьи и исследования о русских классиках. М.: Худож. лит., 1972. С. 3—22.
Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения. М.: Высш. шк., 2007. 536 с.
Чудаков А. «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле...» Чехов и вера // Новый мир. 1996. № 9. С. 186—192.
Школа нравственного воспитания. Из воспоминаний А.П. Медведева, М.М. Уманской // Методология и методика изучения русской литературы и фольклора. Учёные-педагоги Саратовской филологической школы / Под ред. Е.П. Никитиной. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1984. С. 180—208.
Примечания
1. Покусаев Е., Жук А. Александр Павлович Скафтымов // Скафтымов А. Нравственные искания русских писателей. Статьи и исследования о русских классиках. М.: Худож. лит., 1972. С. 18.
2. Школа нравственного воспитания. Из воспоминаний А.П. Медведева // Методология и методика изучения русской литературы и фольклора. Учёные-педагоги Саратовской филологической школы. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1984. С. 186.
3. Школа нравственного воспитания. Из воспоминаний М.М. Уманской // Там же. С. 200.
4. Павловская К.Е. Из воспоминаний // Известия Сарат. ун-та. Новая серия. Серия: Филология. Журналистика. 2006. Т. 6. Вып. 1/2. С. 83.
5. Письма А.П. Скафтымова к А.М. Евлахову / Публ. и примеч. Б.Ф. Егорова // А.П. Чехов и А.Н. Островский. По мат-лам Пятых междунар. Скафтымовских чтений: Сб. науч. раб. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2020. С. 40. Далее страницы даны в тексте в круглых скобках.
6. Гапоненков А.А. Религиозно-философские мотивы в трудах А.П. Скафтымова о Чехове // Наследие А.П. Скафтымова и поэтика чеховской драматургии. Мат-лы Первых междунар. Скафтымовских чтений: Кол. моногр. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2014. С. 11—16.
7. См.: Чудаков А. «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле...» Чехов и вера // Новый мир. 1996. № 9. С. 186—192. Вынесенное в заглавие и ставшее отправным в статье А.П. Чудакова суждение, на мой взгляд, удивительно точно характеризует и сложную позицию А.П. Скафтымова в вопросах веры.
8. Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения. М.: Высш. шк., 2007. С. 417. Далее страницы даны в тексте в квадратных скобках.
9. Гапоненков А.А. Религиозно-философские мотивы в трудах А.П. Скафтымова о Чехове. С. 15.
10. Катаев В.Б. Пьесы Чехова как резонантное пространство // Катаев В.Б. К пониманию Чехова. Статьи. М.: ИМЛИ РАН, 2018. С. 120—121.
11. Катаев В.Б. Истинный мудрец // Там же. С. 168.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |