Переписка учёного-литературоведа Александра Павловича Скафтымова с его учителем по Варшавскому университету, литературоведом и психиатром Александром Михайловичем Евлаховым длилась с 1914 по 1965 год. Она не была интенсивной, количество сохранившихся корреспонденций не так велико. Б.Ф. Егоровым опубликовано 58 писем Скафтымова в сборнике по материалам Пятых Скафтымовских чтений1. Гораздо меньше сохранилось писем Евлахова в фонде А.П. Скафтымова в Отделе редких книг и рукописей Научной библиотеки СГУ (всего 14). Многие письма Евлахова утрачены, но в Рукописном отделе ИРЛИ (Пушкинский Дом) хранятся копии этих корреспонденций, собственноручно сделанные Александром Михайловичем (более 45).
Такого рода откровенной переписки у Скафтымова больше не было ни с одним собеседником: «Я молчалив и редко пишу. А такой переписки, как с Вами, у меня никогда не было и нет. В каком-то этаже души Вы во мне незримо присутствуете всегда. Так жизнь сложилась, что всё, о чём я думаю по-серьёзному, всегда было связано с Вами и с Вашими книгами, и моя мысль впервые пробуждалась. Так это и осталось навсегда: когда занят мыслью серьёзно («для себя»), всегда тут Вы — незримый собеседник» (7 декабря 1949 г. С. 56).
Переписка изобилует микросюжетами, о которых можно сделать не одно сообщение, ограничимся её философской основой. Эпистолярий существенно дополняет наши знания о малоизвестных эпизодах биографий корреспондентов, полнее раскрывает их личностные качества и творческие достижения. Это общение в области филологии, медицины, психиатрии, отзывы на книги и статьи, дружеские признания, исповедальные вкрапления, семейные новости, упоминания коллег и общих знакомых, информация о здоровье, отсылки к прошлому. Обращает на себя внимание наличие в письмах Евлахова приложенных текстов его стихотворений. Они контрастно передают противоречивость его натуры.
Путь Евлахова в науке шёл от эстетических интересов к психологии и психиатрии, медицине (редкое сочетание и сам переход!). Он уже столкнулся, как и всякий медик, с грубой «простотой жизни» и напомнил своему ученику в 1933 году: «Не Вы ли когда-то упрекали меня в излишнем рационализме и реализме, по поводу Джемса? Значит, несмотря на мою «великолепную иронию» над «медиками», я уже в ту пору сам, отчасти, был «медиком» — рационалистом и реалистом. <...> Не даром я всегда тяготился быть филологом и теперь, в психиатрии, нашел то, что мне нужно»2. Речь идет о книге американского прагматиста Уильяма Джеймса «Многообразие религиозного опыта». Перевод её был опубликован в 1910 году. В ней была сделана попытка постижения феномена религии как личного переживания, сферы подсознательного, непосредственного религиозного чувства. Работа состоит из нескольких лекций-глав: «Религия и невроз», «Религия душевного здоровья», «Раздвоение личности», «Обращение», «Святость», «Мистицизм», «Отношение философии к религии», «Характерные черты религиозного сознания» и др. Автор наполнил своё произведение богатейшим материалом: историческим, психологическим, литературным. Книгу эту оба корреспондента читали ещё в Варшавском университете, в ту пору Евлахов — доцент, Скафтымов — студент, посещавший его семинарий.
Он испытывал к нему бесконечное доверие: «С Вами неразрывно связаны рост моего сознания и беспокойных размышлений» (Саратов, конец марта 1923 г. С. 25). В письмах Скафтымова к Евлахову на первый план выходят эти «беспокойные размышления», характеризующие высокий строй личности Александра Павловича и идейное, методологическое размежевание с «учителем и другом». Они-то и поражают более всего: «Вот я опять зафилософствовался. Но ведь иных писем, кроме «задушевных», я Вам писать не могу» (Саратов, 11 июля 1948 г. С. 55). При всей общности интеллектуальных запросов, поиска истины, честности друг перед другом, корреспонденты слишком разные по человеческим меркам и эпистолярному стилю. В письмах Евлахов позитивно настроен, прямолинеен, уверен в себе и своей правоте, почти ничего не подвергает сомнению. Подчёркнутого «беспокойства» он не выказывает. «В всей этой груде фактов, мыслей, выражений, случайно брошенных кем-либо слов, летучих фраз во всём господствует Ваша уверенная самостоятельная мысль. Ваша пытливость — критична. Ваша критичность разумна и честна» (Астрахань, 4 апреля 1914 г. С. 17), — писал ему 24-летний учитель русской словесности астраханской мужской гимназии Скафтымов. Критичность — черта любой спекулятивной мысли.
Скафтымов философствует, может быть, более всего в этих письмах, будучи в обычной жизни человеком замкнутым, закрытым, открывается в наибольшей степени, исповедуется. Евлахов хорошо знает своего собеседника: «Вы, по Юнгу, исключительно интровертированный тип личности, я — экстраинтровертированный; мать — экстравертированная; отец — интровертированный; у Вас же, вероятно, оба родителя были интровертированными»3. Наблюдение медика-психиатра. Евлахов обладал заметной витальностью, энергией, работоспособностью, «охотой к перемене мест». Молодой Скафтымов этим впечатлён: «Я любуюсь Вашей энергией, умением и способностью быстро работать. Я работаю (особенно пишу) очень медленно» (Саратов, 15 ноября 1925 г. С. 31). «Медлительность» — это не свойство натуры Александра Павловича. У него другое отношение ко времени, построению своей системы идей, художественному материалу, логическим выводам.
Монографические статьи, свой излюбленный жанр, Скафтымов обдумывал, писал, случалось, по 15—20 лет. Так вышло и с его последней прижизненной публикацией «Образ Кутузова и философия истории в романе Л.Н. Толстого «Война и мир»». Вчерне она была завершена к 1945 году, но вышла только в 1959 в журнале «Русская литература»: «Закончил свою статью (начатую давно) о Кутузове в «Войне и мире». Надо было кое-что передумать, кое-что прочитать, кое о чём пофилософствовать. Я передумал, перечитал и пофилософствовал. Закончить захотелось, чтоб не вспоминалось» (Саратов, 14 мая 1958 г. С. 76). За неделю до этого сообщения Скафтымов одной фразой передаёт своё ощущение времени: «Я живу по-прежнему. Чувствую какую-то усталость. Читаю в последнее время очень мало. Время как-то рассеивается и уходит по-пустому» (Саратов, 7 мая 1959 г. С. 79). В этом же письме он сообщает о том, что собрался в весеннее путешествие по Волге, Оке и Каме.
Прежде всего Скафтымов признаётся корреспонденту в своём идеализме: «Это отсутствие самоуглубления, чувства тайны и таинственности в мире и человеческой душе, недостаток симпатического слуха к чужой душе, к её интимности — сближает Вас с трезвыми и всё объясняющими материалистами. Мне же материализм противен, даже как-то оскорбителен» (Астрахань, 4 апреля 1914 г. С. 17). «Чувство тайны и таинственности в мире и человеческой душе» — это то, что характеризует религиозную установку сознания. Скафтымов был сыном сельского священника, учился в духовном училище и в духовной семинарии в Саратове. В своих литературоведческих трудах он всегда исследовал то, что не поддаётся логике прямолинейной и всезнающей мысли, сокрыто в различных «этажах» души автора и его персонажей.
В 1924 году Скафтымов выскажется с беспокойством об «особых людях», симпатичных ему: «Я давно удивляюсь, как живут люди, — не все и не всякие люди, а вот некоторые, у которых души не доски и чувства не шахматы» (Саратов, 5 октября 1924 г. С. 28). И всегда проявит уважительное отношение к чувствам другого человека, не только к его мысли. Разговор об «особых людях» продолжит 1 октября 1933 года («Со времени наших прежних встреч прошло уже 20 лет»): «Вот теперь жизнь уже за перевалом, много было всяких встреч, но молодое, прежнее ощущение подтверждается всё чаще: как мало людей «из себя» мыслящих и «своё» чувствующих! Вы впервые мне дали пример человека, имеющего смелость и сознающего своё право быть собою и верить себе, прежде всего себе» (Саратов, 1 октября 1933 г. С. 34). Укоренённость в человеке самостоятельной мыслительной деятельности и уверенность в ней не менее важна для него, как и способность проявлять «свои» чувства, причём не внешние, не показные, а глубинные, экзистенциального свойства. Евлахов отвечает на это письмо, уверенно соглашаясь с адресатом и повторяя его слова: ««Из себя» мыслю и «своё» чувствую, имею смелость и сознаю своё право быть собою и верить себе, прежде всего себе, т. е. «внутренно независим», несмотря ни на кого и ни на что, — это тоже верно. Как прежде, так и теперь» (Ленинград, 8 октября 1933 г.).
Десять лет назад Скафтымов размышлял о ценностях, что нашло отражение в его письме к Евлахову от 5 октября 1924 года: «Вы в своё время хорошо говорили о ценностях. Но ведь ценность тем и ценность, что она ценна, дорога, близка, и для того, кто её ощущает, она — святыня, из каких бы патологических процессов ни происходило это ощущение» (С. 28). Отголосок ещё варшавских разговоров с Евлаховым запечатлён в работе Скафтымова 1916 года о проявлении у Лермонтова и Достоевского «индивидуального самоуважения» как ценности: «Человек чувствует свою ценность и не выносит мнений, обесценивающих эту ценность, отнимающих дорогую ему стоимость»4.
Скафтымов помнит, о чём он писал собеседнику, спустя многие годы (почти через 25 лет!). Это удивительно связывается с профессией, делом жизни: ««Литературовед» ли я? — Не знаю. По склонностям я меньше всего историк (т. е. по мышлению, по интересующей проблематике). Вам приходилось писать о «ценностях». Литература меня интересует как наука о «ценностях», в том смысле, в каком и Вы об этом писали. А какая же из этого может получиться история? Историком я себя заставляю быть. И в этом моя всегдашняя деловая неустроенность» (Саратов, 29 мая 1947 г. С. 52).
Он выделяет среди своих научных увлечений логику. «А к логике меня всегда тянуло. Я её когда-то преподавал в средней школе «по Челпанову» и по задачникам Введенского и Лосского. Потом кое-что и читать приходилось. Может быть, потому, что меня всегда вообще тянет куда-нибудь «на сторону», я и теперь неравнодушен к статьям по логике. И времени нет, и сил настоящих нет. Во всём надо иметь талант, чтобы получать от дела радость, какой всегда хочется» (Саратов, 17 мая 1951 г. С. 56). Это было, скорее всего, в гимназии, вряд ли после 1946 года, когда был введён в советскую школу новый старый предмет логика. В 1959 году Скафтымов сделает запрос о Н.О. Лосском, перечитывая его книгу «Обоснование интуитивизма» (1906). Но Евлахов ответит, что не застал этого философа в годы своего пребывания в Петербургском университете (до 1903).
Скафтымов по большей части имел в виду не только строгую логическую мысль, но и неразрывно связанную с психологическим её наполнением, не застывшую, беспокойную и беспокоящую. «Одно дело — мысль, а другое — психология мыслительных процессов (видите, как Ваш ученик щеголяет Вашими примерами)» (Саратов, 5 октября 1924 г. С. 28). Евлахов занимался «теорией художественного творчества», психологией писателя, а Скафтымов придавал огромное значение психологическому рисунку персонажей.
Он делился с собеседником представлением о «высокости мысли» и её предназначении, «всеобщности», о том, насколько она вообще ценна для общения, коммуникации. Скафтымов связал её выражение на людях с преодолением собственного эгоизма, с тем, что человек на самом деле самое сокровенное не произносит, оставляя его в тайниках своей души: «Я твёрдо знаю, что люди в самом важном для них всегда будут говорить мимо. Людей сближает не столько взаимная понятость, сколько любовь и доверие, которые позволяют уважать чужое и прощать, т. е. любить за что-то, несмотря на что-то. Помню я, что и к своим мыслям было иное отношение, не то, что теперь. Тогда горела голова и сердце стучало от мысли, что вот де несёшь в себе открытие, стоит только объясниться — и все тебя полюбят и признают. Эгоистом я был большим, любви и признания очень хотелось всегда. И не думалось тогда, что я буду делать с этой любовью и признанием. Но и искренно хотелось быть выше, лучше, чище. Было какое-то представление о чистоте и высоте. Откуда это? Откуда эти представления, и что они? Но высокость некоторой мысли буквально потрясала» (Саратов, 1 октября 1933 г. С. 33—34). В этом размышлении — целая программа воспитания собственной личности, беспокойной и стремящейся к самосовершенствованию.
В финале статьи Скафтымова «Тематическая композиция романа «Идиот»» на первый план выдвинута христианская идея прощения. Она есть результат движения авторской мысли в романе. Достоевский сильно повлиял на молодого исследователя: «Помню, когда в первый раз вдруг понял, как люди все нуждаются в прощении, слёзы градом полились из глаз, и я, бросившись на диван, рыдал, совершенно забыв себя. О чём рыдал? Себя ли или людей стало жаль? Нет, не это. Поразили понятность и какая-то всеобщность мысли. И вот тогда я почувствовал себя несколько уютнее на земле. Потом жизнь с этими настроениями расправилась очень жестоко. Теперь лежат эти «опыты души» где-то под спудом (про себя, т. е. наедине с собою, в счастливые минуты чувствую, что ещё как-то там живёт правда, глухо и тоскуя, но живёт). Удивляешься, как действительность на всё это мало похожа. Теперь уже и удивляться, и философствовать на эти темы перестал. Философия тут обижает. Всё это у меня сейчас выговорилось по поводу «седины»» (Саратов, 1 октября 1933 г. С. 33—34). «Опыты души» из жизни соотносились с русской классикой, в постоянном диалоге с ней.
Скафтымов не был склонен к отвлечённому философствованию, он, как и С.Л. Франк, умел созерцать мир вещей и природы и видеть в нём вечное и неизменное начало реальности, сопоставляя с жизнью как таковой. Особенно Александр Павлович любил море, слышал его звуки, бывая в Крыму, в Ялте и Ореанде. Однажды, приехав в Саратов, долго носил в себе «музыку моря и солнца», прочитал рассказ Чехова «Дама с собачкой». Приведём целиком замечательный философско-поэтический отрывок из письма Скафтымова к Евлахову от 15 ноября 1925 года: «Для чего так прекрасно море, для чего оно так счастливо, когда смеётся под солнцем, зачем эта обворожительная, одурманивающая игра тишины, нежности и торжественного счастья в этих бесконечных переливах лазури, голубизны, синевы и пр.? Зачем это? Зачем так кротко и ласково мерцают звёзды? Зачем? Разве это на что-нибудь в жизни похоже? Разве мы не знаем, как груба жизнь? Разве мы не знаем, что такого светлого счастья и великого покоя, от каких дух занимает и слёзы просятся, людям никогда не было дано и не будет дано? И сами эти слёзы, разве не говорят они, какие мы сироты, и как мы, в сущности, всегда глубоко несчастны, как мы истомлены тайной, неслышной и постоянной тоской об этой далёкой, зовущей красоте и радости? Разве мы не знаем, какое долгое, большое, бесконечное кладбище позади нас?.. Живёт человечество и страстно ищет, а жизнь всё посыпает пеплом и забвением, а море всё смеётся, а звёзды всё глядят, глядят... Зачем же эта тоска, зачем же эта неукротимая тревога и позыв к какому-то полёту и сиянию? Зачем так много этого навоза жизни, который заслоняет наше солнце, застилает глаза и отравляет наше сердце?.. Так прошла у меня вся ночь. Зазвонили в церквах (сегодня воскресенье)...» (С. 30—31). Море и звёзды вдохновляли поэтов-романтиков. Разрыв между двумя мирами — традиционная черта романтической поэтики. «К морю» обращался Пушкин в один из самых драматических моментов своей жизни в 1824 году. О звёздах, которые равнодушно взирают на людей, писал Лермонтов в «Фаталисте»: «...звезды спокойно сияли на тёмно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!..»5 О «грубости жизни» говорят персонажи Чехова. Не забывает Скафтымов напомнить о заутрене — ранней церковной службе в храме...
Испытав тяжёлые удары судьбы (высылка и возвращение жены, смерть сына), Скафтымов уходил в глубину своей личности, мистически переживая все эти события в одиночестве: «Печальный должен таиться и молчать — это закон жизни» (Саратов, 19 мая 1940 г. С. 40). В душе его воздвиглись «внутренние препятствия», которые не давали проявлять откровенность: «В последнее время (в последние годы) внутренние «препятствия» меня заставляют молчать. Вы это знаете, и я знаю, что Вы это понимаете. И мне больше ничего не нужно. Плохо Вы обо мне не подумаете (это мне было бы тяжело), — я уверен, что Вы меня всегда душевно выслушаете, и эта уверенность, что Вы там где-то есть, мне уже достаточна. Я всегда скучал о «человеческом». Мне всё казалось (и теперь кажется), что люди живут не настоящим, чем-то не подлинным, и всё больше и больше, всё яснее и яснее я видел и вижу, что иначе они и не могут жить. Подлинное — лишь в минутах. И эти минуты бывают столь же счастливы, сколь и страшны. Не всегда можно туда глядеть: где счастье, там и ужас. А жизнь без счастья и ужаса, — это всё что-то постороннее, — всё «развлекаемся» или «некогда», и мы идём мимо, опять, конечно, до «минуты». Вижу, — опять я ударился в «мысли»: других писем, видимо, я Вам писать не могу» (Саратов, 29 мая 1947 г. С. 52). Здесь обозначен жанр «мыслей», как у французского философа Паскаля, неоднократно прочитанного Скафтымовым («После Вашего письма ещё раз поинтересовался Паскалем. Паскаля я давно люблю». 16 марта 1961 г. С. 85), и здесь же разговор ведётся о «подлинном» и «не подлинном» в жизни, отсылая к Л.Н. Толстому, роману «Война и мир». Скафтымов «скучал о «человеческом»», добавим — «слишком человеческом» (Ницше!), в котором не только радость, но и ужас. Проходят «мимо» годы, дни и часы жизни, и остаются минуты «счастья» и одновременно «ужаса». Скафтымов остаётся верен себе, находя в них подлинную жизнь.
Когда окончательно оформился его цикл статей о Чехове (а это были послевоенные годы), Скафтымов решил затронуть в переписке тему о том, смог ли он передать свои главные мысли о писателе и драматурге, всё ли решил обнародовать, что мучительно долго обдумывал по меньшей мере двадцать лет. «Зимой написал три небольших статейки о Чехове. Две напечатаны; третья, которая была написана и сдана в печать раньше других, печатается. Пошлю их Вам, когда соберутся все вместе. Там — о разном. И всё — неполно и условно. Нельзя высказаться. Нельзя не только потому, что имеются внешние грани, но и потому, что многого не достанешь. Написать — только себя обидишь. Это я не только по поводу Ч., а так вообще. О главном и важном совсем нельзя говорить. Оно — ложь и фикция. Оно — вне жизни. Оно — сумасшествие. Мне всегда казалось, что, стоит только дать себе волю, — и легко сойти с ума. «Не думать» — это самое здоровое правило. И не только «не думать». Главное — не терять чувства действительности. Здоров тот, кто ещё имеет настолько самообладания, чтобы не терять чувства действительности. А его так легко потерять. Самое хорошее и милое в себе — безумно (впрочем, вероятно, и самое плохое — тоже, хотя я это меньше ощущаю). Счастье — бездумно, и для ума оно — всегда вздор. Человечество, как стало мыслить, кажется, всегда это понимало. Самое высокое искусство только об этом и говорит. Оно — плод страдания безумных (но ещё не совсем потерявших ни ума, ни чувства действительности). Вот эти старые мысли меня одолевают, когда я думаю о Вас как о специалисте по всяким безумным вещам» (Саратов, 11 июля 1948 г. С. 54). Постоянная тема Евлахова с 1920-хгодов — психологическое и психическое здоровье у русских классиков, книга «Конституциональные особенности психики Л.Н. Толстого» (М.; Л., 1930) вышла с предисловием А.В. Луначарского. Скафтымов не был согласен с концепцией этой работы, возражал автору. Разбирать творчество гениального писателя с точки зрения наличия или отсутствия психических расстройств — это не по-скафтымовски, слишком грубо биологически и поверхностно.
Как видим из приведённой цитаты, Скафтымов отождествляет себя с философией жизни. «Не терять чувства действительности» означает «не терять чувства жизни» (прямо по Бергсону), ничего нельзя зафиксировать сознанием как «главное и важное», жизнь богаче, разветвлённее умственных схем и выводов. Это вытекает из свойства времени как непрерывной длительности. Умственное представление о счастье — «вздор», утопично, «плод страдания безумных», оторванных от действительности. Развернув перед собеседником основания своего мирочувствия, Скафтымов перевёл разговор на тему безумия, близкую Евлахову как исследователю.
Работы Скафтымова зиждятся, вместе с тем, на большой теме, которую он не мог в силу советской цензуры развернуть религиозно-философски: «вечное и переменное». Как отмечал его племянник С.П. Правдин, размышлять о вечном как философской проблеме он продолжал в Саратовском университете под сильным воздействием профессора С.Л. Франка, его книг «Предмет знания» и «Душа человека»6. У Франка есть специфический термин «всевременное». Вот как Скафтымов пишет об этой проблеме в письме к Евлахову от 15 ноября 1953 года: «Конечно, в этике (и во всём человеческом) пребывает «вечное», т. е. то, что живёт в веках. <...> Времена в чел<овече>ской истории по своему содержанию бывают разные, а люди те же. В этом проявляется разная возбудимость к разным идеям, вопросам и настроениям. Поднимается (преимущественно) то одно, то другое. Как в котле над огнём то одна сторона кипит, то другая в зависимости от того, куда приходятся языки пламени. Вместе с кипением в том же котле со дна разное то поднимается, то опускается. И, конечно, ничего иного, кроме того, что есть в котле, в этом кипении подняться не может. Но то, что имеется в котле под огнём (т. е. под внешним воздействием), движется и перемещается. Это, конечно, очень грубая аналогия, и далеко не точная. Но мне самому она помогает представимо думать о сосуществовании в человеке вечного и переменного» (С. 63).
Разговор в письме шел о драматурге А.Н. Островском: «Конечно, О. (как и всякий иной человек и тем более талантливый писатель) всем, что он имел и сказал, обязан прежде всего себе самому. Исторически 40-е годы лишь сосредоточили в нём то, чему тогда (и потом почти до конца 19-го века) нашлось такое широкое применение (общественное применение). В силу того же закона многие люди, наоборот, бывают исторически обречены на полное одиночество...» (Саратов, 15 ноября 1953 г. С. 63). «Советский» литературовед Скафтымов подвергает сомнению одну из основных догм марксизма, навязанную в XX веке гуманитарному знанию вообще и литературоведению в частности, — тотальный историзм сознания писателя, творца. «Вечное», «всевременное» всегда напоминает читателю о вековых законах бытия, неизменном в человеке, религиозном, духовно-нравственном.
С «вечным» связывает Скафтымов и своё понимание «правды». И об этом спустя несколько лет он размышляет в письме к своему корреспонденту 29 декабря 1957 года: «Жизнь полна каких-то приманок и лукавых обманов. Кажется, люди живут одними обманами, и если бы не было этих «обманов», то и нечем было бы жить. Вероятно, в подавляющей части наших поступков и желаний (и вдохновенных, и тоскующих) — это верно. Но не думаю, что во всём это так. Вот и теперь, когда всё в прошлом, когда все миражи вскрыты, всё же остаётся в нас какое-то различение, не заслуживающее и не заслуживающее уважения (что-то в этом роде). Значит, какие-то критерии в нас пребывают живыми, внутренно убеждающими, непоколебленными. Значит, есть в нас какая-то правда, которая во всём потоке иллюзий жила с нами, живёт теперь, как и раньше. Стало быть, не всё отвергается, что-то остаётся. Судим мы себя и своё, но во имя чего? Оно, вероятно, было и раньше, только в крупицах, — ну, что же, хотя бы и в крупицах. Извините за философию» (29 декабря 1957 г. С. 74). Понятие «правды» религиозное, к ней как к цели устремлён русский человек. Недаром Н.К. Михайловский ввёл в общественную мысль двоякое понимание правды в России — правды-истины и правды-справедливости. Скафтымов, как нам кажется, видит и первую, и вторую «вечным» началом в человеке.
В этом же письме в связи с прочитанными романами Л. Фейхтвангера «Гойя» и «Братья Лаутензак» Скафтымов, не удовлетворившись «претензией» автора «на глубину и изощрённость политической психологии», «домогательством внешнего успеха» главных лиц, заговорил о bonté naturelle (фр.: естественной доброте) как важнейшей составляющей жизни вообще: «Куда же она девалась? И была ли? И где, у кого была? Думаю, что и Руссо, и Толстой тоже в какой-то степени правы. Но в какой же степени и где они правы? Опять философия. Извините, пожалуйста. Об этих вещах назойливо думается и тут прорывается» (19 декабря 1957 г. С. 75). Термин bonté naturelle руссоистский, означает приоритет врождённой человеческой доброты «естественного человека» над приобретённым социальным опытом людей. Цель воспитания по Ж.Ж. Руссо — сохранение и развитие естественной доброты в ребёнке, взрослеющем человеке. Скафтымов, как видим, не отказывается от bonté naturelle как вечного источника человеческой доброты вообще.
Старея физически, Александр Павлович задумывался о течении жизни, «равнодушии» природы к тяготам человека, его болезням: «Что касается жизни в целом, то она мне всегда представлялась ловушкой и обманом. Ну, и пусть. Я давно привык к этой мысли, и она меня давно уже совсем не расстраивает. При нашем нигилизме не всё ли равно? Это жестоко до крайности. А разве у природы есть что-нибудь, кроме жестокости? — Всегда и во всём в конце это. Фигурально можно было бы сказать так: человек выше природы, и за это она ему мстит. Никто, конечно, не мстит, а так это выходит, само собой» (14 мая 1958 г. С. 76). Недаром он упоминает философа пессимизма Артура Шопенгауэра с его радикальным сомнением в ценности человеческой жизни.
Скафтымов философски осмыслил и свои болезни, и «чувство конца» жизни: «Болезнь многому учит... Я многому научился, многое постиг с такою ясностью, как никогда. И не только физическое (в прямом смысле), но и духовное (тоже в прямом смысле). Особенно меня удивило, как продолжительно люди не знают, не чувствуют своего конца. Можно сказать: люди до конца не знают своего конца. Это их выручает, в большинстве они «не теряют духа»... Врачи тут, конечно, составляют исключение. В последний раз я об этом читал в романе Дю-Гара «Семья Тибо». Написано очень сильно и подробно. Прохватило даже и меня, ни в какой степени не врача. Для всех остаётся одно универсальное лекарство — терпение» (Саратов, 26 ноября 1964 г. С. 88).
Итак, философская основа писем Скафтымова системна, многоаспектна, включает гносеологию, логику, этику, эстетику и психологию. Перед нами не почтовая эссеистика по поводу внешней реальности и не привычная эволюция взглядов за много лет. Во вновь прочитанном эпистолярии учёного просматривается выверенное и пропущенное сквозь «горнило сомнений» мироощущение, духовная жизнь философски одарённой личности.
Литература
Гапоненков А.А. Философ в провинции. С.Л. Франк и его окружение в годы революции и Гражданской войны в Саратове. Из летописи событий 1917—1921 годов. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2019. 304 с.
Лермонтов М.Ю. Собр. соч.: В 4 т. М.: Правда, 1969.
Письма А.П. Скафтымова к А.М. Евлахову / Публ. и примеч. Б.Ф. Егорова // А.П. Чехов и А.Н. Островский. По мат-лам Пятых междунар. Скафтымовских чтений (Москва, 3—5 ноября 2017 г.): Сб. науч. раб. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2020. С. 14—90.
Скафтымов А.П. Лермонтов и Достоевский // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Век #21, 2008. Т. 3. С. 5—37.
Примечания
1. См.: Письма А.П. Скафтымова к А.М. Евлахову / Публ. и примеч. Б.Ф. Егорова // А.П. Чехов и А.Н. Островский. По мат-лам Пятых междунар. Скафтымовских чтений (Москва, 3—5 ноября 2017 г.): Сб. науч. раб. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2020. С. 14—90. Тексты писем Скафтымова к Евлахову далее цитируются по этому изданию с указанием в скобках даты и страницы.
2. Письмо А.М. Евлахова к А.П. Скафтымову, Ленинград, 8 октября 1933 г. Л. 2 // Фонд А.П. Скафтымова. Отдел редких книг и рукописей Научной библиотеки СГУ.
3. Письмо А.М. Евлахова к А.П. Скафтымову, Ленинград, 1 ноября 1958 г. Л. 1 // Фонд А.П. Скафтымова. Отдел редких книг и рукописей Научной библиотеки СГУ.
4. Скафтымов А.П. Лермонтов и Достоевский // Скафтымов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Самара: Век #21, 2008. Т. 3. С. 15.
5. Лермонтов М.Ю. Собр. соч.: В 4 т. М.: Правда, 1969. Т. 4. С. 331.
6. См. интервью С.П. Правдина в книге: Гапоненков А.А. Философ в провинции. С.Л. Франк и его окружение в годы революции и Гражданской войны в Саратове. Из летописи событий 1917—1921 годов. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2019. С. 291.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |