В работах о драматургии Чехова давно отмечена важность мотива времени. Однако акцент делался на историческом времени и бытовом времени. «Время в поэтике Чехова и в чеховской философии жизни связано с историческим временем, когда были написаны его произведения. В этой концепции времени отразилась определённая эпоха русской жизни — период тягостного безвременья и период канунов, ожидания благотворных общественных перемен», — писал, например, Б.И. Зингерман1.
Однако философская содержательность этого мотива, его эволюция нуждаются в уточнении. И нам бы хотелось из «мотива времени» выделить присутствие. М. Хайдеггер называл присутствие «способом бытия человека»2. В экзистенциальном времени присутствия есть прежде и теперь. В ранней драматургии прежде и теперь представлены двояко: в общественно-политическом ключе и в плане личной экзистенции. В «Безотцовщине» возникает тургеневская тема «отцов и детей». Отец Платонова был «честным человеком», настоял в земском суде на оправдании «одного бедненького и пьяненького казённого землемера». У Чехова крестьяне были на стороне обвинения, так как судили землемера «за лихоимство». А присяжные заседатели дворяне — на стороне землемера. И Платонов считает своего отца «безалаберным и пустым человеком». Книжный стереотип притеснений «маленького человека» «значительными лицами» поверяется жизнью.
Глагольев говорил про «своё» время: «У нас были и друзья... Дружба в наше время не была так наивна и так ненужна» (XI, 12). Войницев отвечает ему зевая. Платонов прежде «падшим хорошие слова говорил», а теперь он «развращает» (XI, 177). Как видим, общественно-политическое прежде окрашено в тона авторской иронии.
Платонова характеризуют как «героя времени»: «Платонов, по-моему, есть лучший выразитель современной неопределённости... Это герой лучшего, ещё, к сожалению, ненаписанного, современного романа», — говорит Глагольев (XI, 16). Представитель «отцов» имеет в виду идейно-политическую неопределённость. Прежде её не было, а теперь она есть.
В «Безотцовщине» время присутствия маркировано также литературной традицией, которая воспринимается главным героем как отжившая. В любовной линии обратим внимание на Платонова и Софью. Во времена студенчества у них была идейная общность. Именно тогда Платонов шёл за Некрасовым и выкупал «падших» у их хозяек. Но Платонов теперь изменился, а Софья Егоровна нет, она осталась во времени, которое было прежде. И её мечты о новой, идейной жизни с Платоновым, как показывает автор, не имеют оснований.
Реминисценции из Грибоедова, Тургенева, Некрасова служат целям идентификации или самоидентификации. Иван Иванович Трилецкий говорит: «Теперь Мамону служу, а в молодости богу не молился. Базаристей меня и человека не было... Материя! Штоф унд крафт!» (XI, 59). «Отцы и дети» Тургенева, «Материя и сила» материалиста Бюхнера — ещё один штрих прежде. Теперь — это Бугров, Венгеровичи, шахты, векселя, имение, заложенное в банке. Но в центре у молодого автора не имущественные отношения, а любовные коллизии, в которых раскрываются особенности женской и мужской психологии. Так, учёные занятия Грековой — не только дань моде, которая была прежде, но и результат женской невостребованности теперь.
В первом драматическом опыте Чехова время присутствия не акцентировано экзистенциально, оно растворяется в бытовом времени и в историческом времени. И уже в первой пьесе можно заметить, что у Чехова нет тургеневской романтизации прошлого. Так, в эпилогах повестей и романов Тургенева фабульное время настоящего предстаёт в дымке воспоминаний как прошлое, как милое прежде. У Чехова здесъ-и-теперь-бытие значимо как наличное бытие, а прежде-бытие ценности не имеет. Но это в авторском взгляде на вещи, конечно. Ибо в ранней драматургии Чехов пытается найти выход из пределов современности. Однако выход из «своего времени» — это пограничная ситуация. Платонов выходит из своего времени и погибает.
Комедия «Иванов» начинается с бытовых сценок, в бытовом времени присутствия здесь-и-сейчас обнаруживается не общественно-политическое прежде, не утрата идеалов, как в «Безотцовщине», а психологическое, человеческое теперь. Герой женился на еврейке не потому, что это было передовым и модным, а как женятся обычно молодые люди «по страстной любви».
Иванов. Вся суть в том, милый доктор, (мнётся) что... короче говоря, женился я по страстной любви и клялся любить вечно, но прошло пять лет, она всё ещё любит меня, а я... (Разводит руками.) Вот вы говорите мне, что она скоро умрёт, а я не чувствую ни любви, ни жалости, а какую-то пустоту, утомление... Если со стороны поглядеть на меня, то это, вероятно, ужасно, сам же я не понимаю, что делается с моей душой... (XI, 226).
В основе образа Платонова лежал архетип Дон-Жуана, в основе образа Иванова лежит другой культурный архетип — Гамлет3. Сложность человека, несводимость его к стереотипу, усреднённости, к «истолкованности» — вот что интересовало молодого автора. Иванов говорит доктору Львову: «Человек такая немудрёная, простая машинка... Нет, доктор, в каждом из нас слишком много колёс, винтов и клапанов, чтобы мы могли судить друг об друге по первому впечатлению или по двум-трём внешним признакам» (XI, 265). Пять лет в пьесе Чехова — это время экзистенциального кризиса4. У героя прежде был смысл жизни, а теперь он его утратил.
Уже в первых пьесах Чехов уходит от однозначных характеристик не только главного героя, но и второстепенных персонажей. Граф Шабельский говорит: «Кто я? Что я? Был богат, свободен, немножко счастлив, а теперь... Нахлебник, приживалка, обезличенный шут» (XI, 227—228). Граф прожил своё состояние прежде, но в его личной экзистенции теперь есть нечто ценное — память об умершей жене: «По целым дням сидел бы на жениной могиле, пока не околел. Жена в Париже похоронена...» (XI, 228). Чехов писал старшему брату: «Я хотел соригинальничать: не вывел ни одного злодея, ни одного ангела (хотя не сумел воздержаться от шутов), никого не обвинил, никого не оправдал» (П II, 138).
Разрыв с театральной традицией в «Иванове», как правило, усматривают в новой характерологии и в новом типе конфликта (конфликт с жизнью). Однако подлинная новизна заключалась в философии и структуре времени. «Чехов словно не видит возможности резко обозначить границу между тем, «что было и есть», и тем, «что будет», не видел в реальной жизни силы, способной изменить устоявшийся порядок вещей. Есть причины для протеста, но неясен исход его. Всюду господствует атмосфера непреодолимой повторяемости жизни», — заметил исследователь5. Время у Чехова не лишено исторических примет «современности», но «повторяемость жизни» — это экзистенция, восходящая к «Екклесиасту»: «что было, то и будет» (Екклесиаст, 1—9).
У каждого персонажа своё видение жизни и своя «правда». Так, Анна Петровна говорит: «Почему на любовь не отвечают любовью? Почему за правду платят ложью?» (XI, 232). Но когда доктор Львов спрашивает её: «Зачем вы здесь? Что общего у вас с этим холодным, бездушным — но оставим вашего мужа!.. что у вас общего с этой пустой, пошлой средой?» — она смеётся: «Вот точно так же и он когда-то говорил... Точь-в-точь...» (XI, 232—233). По её словам: «Он теперь хандрит, молчит, ничего не делает, но прежде... какая прелесть!» (XI, 233). Так говорил прежде Иванов, а теперь говорит молодой врач Львов. Получается, что речь здесь — порождение времени-возраста, а не времени — социальной среды и моральных императивов.
В речи других персонажей доминирует «нынешнее время», т. е. современность: «...куда ни сунься с капиталом, везде невыгодно» (Дудкин). Гости на именинах погружены автором в бытовое время, с его повторяемостью, неотличимостью: «сегодня, как и вчера». В доме молодая девушка, её надо выдать замуж, речь заходит о женихах. Авдотья Назаровна говорит: «Только ведь где их найдёшь нынче, женихов-то? Вон они наши женихи сидят, нахохлились, словно петухи мокрые» (XI, 238). Её поддерживает Лебедев: «Нынешняя молодёжь, не в обиду будь сказано, какая-то, господь с ней, кислая, переваренная... Ни поплясать, ни поговорить, ни выпить толком...» (XI, 238).
Получается, по словам героев, что прежде молодёжь была иная, чем теперь. Но подобные оценки у Чехова — проявление времени-возраста, в списке действующих лиц об Авдотье Назаровне сказано: старуха с неопределённой профессией, да и Лебедев уже не молод. Если у Тургенева отцы и дети различались социально и идеологически, и дети представляли современность, то у Чехова этого нет. Не случайно в характеристике Лебедева есть деталь, которая была и в молодости, и в «нынешнее время»: он любит выпить. «Друг молодости» Шабельский говорит ему: «От тебя, как из винного погреба» (XI, 243).
Между первыми тремя действиями и четвёртым проходит год. В этот год умерла жена Иванова, герой собрался сыграть свадьбу с Сашей Лебедевой. Окружающие видят в этом расчёт: Иванову нужно приданое. Автору же важно показать, что все точки зрения на героя не соответствуют действительности, они иллюзорны. В Иванове окружающие видят то, что хотят видеть в силу воспитания, собственного жизненного опыта, прочитанных книг, гендерных стереотипов.
Точка зрения героя на самого себя тоже иллюзорна во времени жизни. Прежде — это была общественная и культурная деятельность, Сарра полюбила своё представление об умном и передовом мужчине. Теперь Иванов болен, он утомлён, на языке современной Чехову медицины он — «психопат». Но после признания Саши в любви в конце второго действия Иванов «закатывается счастливым смехом»: «Это что же такое? Это значит начинать жизнь сначала? Шурочка, да? Счастье моё... (Берет её за талию и привлекает к себе.) Моя молодость, моя свежесть...» (XI, 252). Однако из психопатологического состояния теперь вернуться в эмоционально-счастливое прежде невозможно.
У Чехова Саша любит не Иванова, а своё книжное представление о герое времени. «Два типа женщин, одна из которых может любить только сильного героя, а вторая, напротив, только слабого, объединены в пьесе скрытой общностью. Каждая видит не настоящего — меняющегося и противоречивого — Иванова, а своё одностороннее о нём представление», — заметил В.Б. Катаев6. В том, что муж охладел к жене, у Чехова никто не виноват. Виновато время, но не как история (современность), а как экзистенция. В четвёртом действии Иванов признаётся Саше: «Я стар, уже отжил своё, заржавел... энергия жизни утрачена навсегда» (XI, 278). Автор фиксирует в герое новое для сцены качество — не идеалы утрачены героем, а «энергия жизни». И одиночество его носит не социальный, а экзистенциальный характер. В Боркине, в Косых, в Саше есть энергия молодости. В присутствии, в здесь-бытии они ещё не переступили ту черту, которую (каждый по-своему) переступили Шабельский, Лебедев, Иванов.
Один из главных мотивов пьесы — непонимание. В феноменологическом аспекте пониманию предшествует истолкование. Окружающие пытаются «истолковать» Иванова. М. Хайдеггер писал: «В толках или молве истолкование коснеет, превращаясь в истолкованность»7. Целое героя у Чехова — это не только его поступки, самооценки, но и его «истолкованность». Драма героя — в отсутствии понимания. «Истолкованность» вместо понимания становится в произведениях писателя важнейшей чертой пограничной ситуации. Мы её найдём и в «Лешем», и в «Дяде Ване», и в «Скучной истории», и в «Моей жизни», и во многих других произведениях Чехова.
Экзистенциальное одиночество героя абсолютно, оно не может быть отменено публичностью. «Публичность незримо и упрямо регламентирует запросы и потребности бытия-друг-с-другом в мире», — заметил М. Хайдеггер8. Публичность свадьбы, оскорбление доктора Львова не отменяют одиночества героя. И смерть Иванова в финале — единственный выход из экзистенциальной ситуации отчуждения.
Перерабатывая пьесу в четырёх редакциях, Чехов «разъяснял» героя и пьесу для зрителей. Он дал Иванову монолог, внезапную смерть героя (очевидно, инфаркт) заменил самоубийством, но время присутствия не изменилось. Предсмертная фраза — «Проснулась во мне молодость, заговорил прежний Иванов!» — ещё одна иллюзия. И в комедии «Иванов», и в драме «Иванов» время необратимо. И как говорил философ, «время человеческого определения... есть в самой своей основе величина изменения»9. И болезнь («психопатия») неизлечима, потому что она — экзистенциал.
Комедия «Леший» начинается с бытовой сцены именин, с неизменности времени присутствия: по словам Войницкого, «старая галка maman всё ещё лепечет про женскую эмансипацию», сам он «много говорит», Серебряков «по-прежнему от утра до глубокой ночи сидит у себя в кабинете и пишет», Соня «по-прежнему читает умные книжки и пишет очень умный дневник» (XII, 129). Соня скажет об Орловском: «Лицо по-прежнему добренькое, сантиментальное, сладенькое...» (XII, 134). У Фёдора Ивановича «насчёт «уймитесь, волнения страсти» — всё обстоит по-прежнему» (XII, 137). Присутствию здесь присуща монотонность существования в бытии. Более того, поколенческое прежде и теперь нивелируются, Орловский говорит о себе и о сыне: «Ведь и я таким был. Точь-в-точь таким» (XII, 138). Но прежде, теперь могут таиться и в духовной ситуации времени. Марья Васильевна получила письмо и брошюру из Харькова.
Марья Васильевна. Интересно, но как-то странно. Опровергает то, что семь лет тому назад сам же защищал. Это очень, очень типично для нашего времени. Никогда с такой лёгкостью не изменяли своим убеждениям, как теперь. Это ужасно! (XII, 141).
Войницкий говорит матери:
Войницкий. О да! Я был светлой личностью, от которой никому не было светло. Позвольте мне встать. Я был светлой личностью... Нельзя сострить ядовитей! Теперь мне сорок семь лет. До прошлого года я так же, как вы, нарочно старался отуманить свои глаза всякими отвлечённостями и схоластикой, чтобы не видеть настоящей жизни, — и думал, что делаю хорошо... А теперь, если б вы знали, каким большим дураком я кажусь себе за то, что глупо проворонил время, когда мог бы иметь всё, в чём отказывает мне теперь моя старость (XII, 141—142).
Прежде и теперь здесь — это личная экзистенция героя. Как и в случае Платонова или в случае Иванова, Войницкий оказался в ситуации утраты прежнего смысла жизни. Теперь смысл жизни для него — любовь к Елене Андреевне. Он говорит ей: «Прошлого нет, оно глупо израсходовано на пустяки, а настоящее ужасно по своей нелепости. Вот вам моя жизнь и любовь: куда мне их девать, что мне из них делать? Чувство моё гибнет даром, как луч солнца, попавший в яму, и сам я гибну...» (XII, 151).
В ранней драматургии Чехова зарождается и проходит путь становления важнейший эстетический принцип художественного мира писателя — деидеологизация. Смысл жизни не стоит искать в идеологии, идеология преходяща. Соня говорит Хрущову: «Главное, что вы сами копаете торф, сажаете лес... как-то странно. Одним словом, вы народник...» (XII, 156). Хрущов возражает: «Если б вы знали, как здесь у вас тяжело и душно! Среда, где к каждому человеку подходят боком, смотрят на него искоса и ищут в нём народника, психопата, фразёра — всё, что угодно, но только не человека» (XII, 157).
Один из первых русских экзистенциалистов Лев Шестов заметил: «И всё-таки, какую нескрываемую брезгливость проявляет он к принятым идеям и мировоззрениям»10. Для Чехова (в прозе и драматургии) человек интересен в его личной экзистенции. В любое историческое время есть «страх оказаться несовременным. Всё внимание направлено на то, чтобы не отстать: будто действительность сама по себе идёт своим шагом и надо стараться идти в ногу с ней. Высшее требование — делать то, «чего требует время»»11.
Главным героям этот страх не свойствен, или они его преодолевают (Платонов, Иванов, Войницкий, Астров). Время присутствия — это время общее. В бытовом общении персонажи могут ссориться, подтрунивать друг над другом, но во времени присутствия они все в бытии, они нераздельны. «На основе этого совместного бытия-в-мире мир есть всегда уже тот, который я делю с другими. Мир присутствия есть совместный мир», — писал М. Хайдеггер12. В «Лешем» Чехов предпринял попытку совместить два экзистенциала: смерти и любви. В конце третьего действия Войницкий стреляется, а в конце четвёртого действия происходят объяснения в любви Хрущова и Сони, Фёдора Ивановича и Юли.
Таким образом, в ранней драматургии Чехова в историческом и бытовом времени выделяется экзистенциал — утрата смысла жизни. Поэтому большое значение приобретают временные маркеры прежде и теперь. Прежде включает идеологию, общественную деятельность, активную гражданскую позицию, служение ближнему; теперь — апатию, деидеологизацию, психопатологию. Но в теперь реализуется потенциал свободной личности, и смерть героя — знак этой внутренней свободы.
Литература
Артемьева Л.С. «Иванов» А.П. Чехова: Гамлет русский и Гамлет шекспировский // Вестник Нижегородского ун-та им. Н.И. Лобачевского. 2012. Сер. Филология. № 5 (3). С. 7—13.
Зингерман Борис. Театр Чехова и его мировое значение. М.: РИК Русанова, 2001. 432 с.
Катаев В.Б. Литературные связи Чехова. М.: Изд-во МГУ, 1989. 262 с.
Почекутова Ю.А. Пьеса «Иванов» как прообраз будущих произведений Чехова-драматурга // Вестник Нижегородского ун-та им. Н.И. Лобачевского. 2011. Сер. Филология. № 6 (2). С. 549—552.
Скафтымов А.П. Пьеса Чехова «Иванов» в ранних редакциях // Нравственные искания русских писателей. М.: Худож. лит., 1972. С. 436—457.
Спивак Р.С. Экзистенциальные «сумерки» художественного мира А.П. Чехова // Спивак Р.С. Небесный и земной космос русской литературы конца XIX — начала XX века. Знаки и смыслы. СПб.: Нестор-История, 2020. С. 319—335.
Трубников Н.Н. Время человеческого бытия. М.: Наука, 1987. 255 с.
Хайдеггер М. Бытие и время. СПб.: Наука, 2006. 451 с.
Хайдеггер М. Понятие времени. СПб.: Изд-во «Владимир Даль», 2021. 199 с.
Чехов и Шекспир. По мат-лам XXXVI-й междунар. науч.-практ. конф. «Чеховские чтения в Ялте»: Кол. моногр. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2016. 415 с.
Шестов Л. Начала и концы. СПб.: Типогр. М.М. Стасюлевича, 1908. 197 с.
Ясперс К. Духовная ситуация времени. М.: АСТ, 2013. 283 с.
Примечания
1. Зингерман Борис. Театр Чехова и его мировое значение. М.: РИК Русанова, 2001. С. 22.
2. Хайдеггер М. Бытие и время. СПб.: Наука, 2006. С. 11.
3. О связях прозы и драматургии Чехова с драматургией Шекспира см.: Чехов и Шекспир. По мат-лам XXXVI междунар. науч.-практ. конф. «Чеховские чтения в Ялте»: Кол. мон. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2016. 415 с. О соотношении Иванова с Гамлетом см.: Артемьева Л.С. «Иванов» А.П. Чехова: Гамлет русский и Гамлет шекспировский // Вестник Нижегородского ун-та им. Н.И. Лобачевского. 2012. Сер. Филология. № 5 (3). С. 7—13.
4. А.П. Скафтымов скажет об этом так: «Для Чехова Иванов не является морально порочным, он жизненно негоден («болен»)». См.: Скафтымов А.П. Пьеса Чехова «Иванов» в ранних редакциях // Нравственные искания русских писателей. М.: Худож. лит., 1972. С. 439. Б.И. Зингерман заметил: «Когда Иванов перестал понимать, для чего живёт, тогда всё для него стало пустяками, трын-травой». См.: Зингерман Борис. Театр Чехова и его мировое значение. С. 228. О близости чеховской картины мира философии экзистенциализма см.: Спивак Р.С. Экзистенциальные «сумерки» художественного мира А.П. Чехова // Спивак Р.С. Небесный и земной космос русской литературы конца XIX — начала XX века. Знаки и смыслы. СПб.: Нестор-История, 2020. С. 319—335. Первая публикация: Спивак Р.С. Чехов и экзистенциализм // Философия Чехова. Иркутск: Изд-во ИГУ, 2008. С. 193—209.
5. Почекутова Ю.А. Пьеса «Иванов» как прообраз будущих произведений Чехова-драматурга // Вестник Нижегородского ун-та им. Н.И. Лобачевского. 2011. Сер. Филология. № 6 (2). С. 550.
6. Катаев В.Б. Литературные связи Чехова. М.: Изд-во МГУ, 1989. С. 136.
7. Хайдеггер М. Понятие времени. СПб.: Изд-во «Владимир Даль», 2021. С. 49.
8. Там же. С. 48.
9. Трубников Н.Н. Время человеческого бытия. М.: Наука, 1987. С. 7.
10. Шестов Л. Начала и концы. СПб.: Типогр. М.М. Стасюлевича, 1908. С. 33.
11. Ясперс К. Духовная ситуация времени. М.: АСТ, 2013. С. 37—38.
12. Хайдеггер М. Бытие и время. С. 118.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |