Драма Войницкого могла бы явиться основой совершенно самостоятельного произведения. Но в пьесе есть и второй центр, имеющий не меньшее значение. Он связан с образом доктора Астрова, друга Войницкого. Может показаться, что «Дядя Ваня» — произведение, составленное из двух самостоятельных пьес, только внешне связанных одна с другой. Сюжетные, тематические линии Войницкого и Астрова могут представиться параллельными, не сходящимися друг с другом. Быть может, и самому автору казалось, что в «Дяде Ване» нет органического единства, — недаром, в отличие от всех других своих пьес, он не назвал «Дядю Ваню» ни драмой, ни комедией, а поставил скромный подзаголовок: «Сцены из деревенской жизни».
Кто главный герой? Войницкий или Астров? Для врачей — участников Пироговского съезда, которым Художественный театр показал «Дядю Ваню», главным героем пьесы был доктор Астров. В нем, в его судьбе, они узнавали самих себя, свою судьбу незаметных тружеников России. В зрительном зале раздавались рыдания — люди плакали над собой. Автор получал от участников Пироговского съезда приветственные телеграммы; в одной из них говорилось: «Земские врачи глухих углов России, видевшие в исполнении художников произведение врача-художника, приветствуют товарища и навсегда сохранят память об 11 января». Пьеса, написанная врачом о враче, тоже художнике в душе, — так воспринималась пьеса «пироговцами». Они сочли бы вполне естественным, если бы она называлась: «Доктор Астров».
С такою же ясностью, с какой прошла перед нами вся жизнь Войницкого, мы видим и всю жизнь Астрова.
Вот, окончив курс в университете, приезжает в глухой уезд новый доктор — молодой, красивый, со страстной волей к творческому труду, с прирожденным внутренним изяществом, тонким эстетическим чувством, со своими мечтами о торжестве красоты в жизни, о прекрасном будущем человечества, со стремлением служить этому будущему, с сознанием своей ответственности перед народом, родиной. Он полон любви к жизни, его интересы разносторонни. Кроме медицины, его увлекает лесоводство, он мечтает об украшении родной земли, о служении счастью людей. Верно говорит о нем Соне Елена Андреевна:
«Милая моя, пойми, это талант! А ты знаешь, что значит талант? Смелость, свободная голова, широкий размах... Посадит деревцо и уже загадывает, что будет от этого через тысячу лет, уже мерещится ему счастье человечества...»
Но идут годы, и вот «жизнь обывательская, жизнь презренная затянула нас», — говорит Астров Войницкому в финале пьесы. Некуда Астрову приложить свои силы, свой творческий размах. Он далек от политических интересов, от лагеря борцов за революционное переустройство жизни. Он одинок. И его мечта о светлом, творческом труде, о прекрасном будущем оторвана от борьбы, повисает в воздухе. С ним происходит то же, что и с большинством чеховских героев и героинь, мечтающих о счастье свободного творческого труда и убеждающихся в неосуществимости счастья. Именно эта мечта и создает обаяние героинь и героев Чехова. В светлое утро своих именин, открывающее действие «Трех сестер», юная Ирина с детской непосредственностью рассказывает Чебутыкину:
«Когда я сегодня проснулась, встала и умылась, то мне вдруг стало казаться, что для меня все ясно на этом свете и я знаю, как надо жить. Милый Иван Романыч, я знаю все. Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги. Как хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и бьет на улице камни, или пастухом, или учителем, который учит детей, или машинистом на железной дороге...»
Мечта о тяжелом, но радостном труде не осуществляется в жизни Ирины. Мы встречаем ее спустя несколько лет разочарованной, повзрослевшей и постаревшей, усталой. Того, чего она «так хотела, о чем мечтала», — именно этого и нет в ее жизни. «Труд без поэзии, без мыслей», — тоскует она.
Любой труд поэтичен для чеховских героев, если он вдохновлен серьезной целью, сознанием полезности для людей, если он не отравлен горькой мыслью о его бесплодности.
Астров хорошо знает, конечно, что его труд врача полезен людям. Но он убеждается в том, что этот труд, сколько бы времени и сил ни отдавать ему, ничего не может изменить в жизни. А жизнь перегружает его картинами вроде той, о которой он рассказывает старой няньке Марине:
«В великом посту на третьей неделе поехал я в Малицкое на эпидемию... Сыпной тиф... В избах народ вповалку... Грязь, вонь, дым, телята на полу с больными вместе... поросята тут же».
Со своей постоянной мыслью о будущем, с присущей ему ответственностью перед будущим, Астров не может черпать утешение в философии «малых дел», которая была в таком ходу у обывательской либеральной интеллигенции той эпохи. Он «работает, как никто в уезде», он исключительно добросовестен во всем, что относится к его труду, но все же это «труд без поэзии, без мыслей», без перспективы, без сознания возможности улучшить жизнь. А такой труд не может не старить человека.
«Дом с мезонином» был написан в том же 1896 году, когда был создан «Дядя Ваня». Мы помним мысли героя рассказа:
«Мужицкая грамотность, книжки с жалкими наставлениями и прибаутками и медицинские пункты не могут уменьшить ни невежества, ни смертности так же, как свет из ваших окон не может осветить этого громадного сада... Если уж лечить, то не болезни, а причины их...» Герой приходит к выводу, что «при таких условиях жизнь художника не имеет смысла, и чем он талантливее, тем страннее и непонятнее его роль, так как на поверку выходит, что работает он для забавы хищного, нечистоплотного животного, поддерживая существующий порядок. И я не хочу работать и не буду».
Астрову не приходит в голову мысль об отказе от своего труда, но он не может не видеть, что его труд не уменьшает ни невежества, ни нищеты, ни болезней, ни смертности, подобно тому как свет из окон дома не может осветить громадного сада.
Марья Васильевна Войницкая, мамаша дяди Вани, — не кто иная, как постаревшая Лида из «Дома с мезонином». Лида, по-видимому, превратится в такую же «старую галку», как называет Марью Васильевну дядя Ваня. Марья Васильевна помешана на либеральных брошюрах, преклоняется перед профессором, который представляется ей светочем прогресса, она с головой — точнее, без головы — ушла от реальной жизни в свой выдуманный мирок. Книжность, самодовольство, чуждость реальной жизни — таков облик этой либеральной дамы.
Чеховский герой чувствует лицемерие либерализма, заштопывания, «залечивания» социальных дыр и болезней. Астров, конечно, целиком присоединился бы ко всему, что говорит герой «Дома с мезонином». Согласился бы с этими высказываниями и Иван Петрович Войницкий, высмеивающий книжность, нежизненность, узость либеральных идеек своей maman. Дружба Астрова с Войницким — это дружба людей, близких друг другу по взглядам. Серебряков и Марья Васильевна не знают и не хотят знать реальной жизни, а Астров и дядя Ваня знают ее. Войницкий издевается над своими прежними либеральными самообманами, которыми он тешился вместе со своей «передовой» мамашей. Она упрекает его в отказе от прежних убеждений. Характерен ее словарь, с типичной либеральной фразеологией того времени.
«Прости, Жан, — говорит она сыну, — но в последний год ты так изменился, что я тебя совершенно не узнаю... Ты был человеком определенных убеждений, светлою личностью...»
Дядя Ваня высмеивает и фразеологию и убеждения своей матушки. В устах либералов поблекли и испошлились все сами по себе хорошие слова, такие, как «светлая личность». И поэтому эти слова вызывают раздражение у Ивана Петровича. С ядовитой иронией он отвечает на упреки Марьи Васильевны: «О да! Я был светлою личностью, от которой никому не было светло... (Пауза.) Я был светлой личностью... Нельзя сострить ядовитей!.. Теперь мне сорок семь лет. До прошлого года я так же, как вы, нарочно старался отуманивать свои глаза вашею этою схоластикой, чтобы не видеть настоящей жизни, — и думал, что делаю хорошо. А теперь, если бы вы знали! Я ночи не сплю с досады, от злости, что так глупо проворонил время, когда мог бы иметь все, в чем отказывает мне теперь моя старость!»
Светлые личности, от которых никому не светло, — это и есть всевозможные Серебряковы, Марьи Васильевны и все «праздно болтающие» либеральные фразеры.
Бунт против фальшивых идей, не способных изменить, улучшить жизнь, которым он отдал свои лучшие годы, — бунт тем более безнадежный, что дядя Ваня не знает никаких других идей, которые он мог бы противопоставить прежним, — сливается у Войницкого с бунтом во имя жизни, во имя утраченной возможности личного счастья, во имя всего настоящего, подлинного, — со страстным бунтом против всех обманов, против всего, что уводит от настоящей жизни. Войницкий — более непосредственная натура, чем Астров, у него есть хорошая наивность большого человека и большого ребенка. Астров иронизирует и усмехается, в то время как Войницкий возмущается, бунтует, плачет. Об этом различии двух друзей Чехов и говорил К.С. Станиславскому: «Он же свистит, послушайте... Свистит! Дядя Ваня плачет, а Астров свистит!»
Но, при всех различиях, сближает их главное. Оба они презирают ложь, в том числе ложь либерализма, оба ненавидят действительность, в которой все, что есть лучшего у людей, «гибнет даром, как луч солнца, попавший в яму». Обоим близка мечта об иной жизни — «светлой, прекрасной, изящной». И оба не знают путей к этой жизни.
Фигуры, подобные Лиде из «Дома с мезонином», Марье Васильевне, Серебрякову, всегда были глубоко враждебны Чехову. Это люди, чуждые поэзии, любви, красоты, чуждые самой жизни. Если Лида становится на пути возникшей молодой любви художника и Мисюсь, разрушает счастье, поэзию жизни, то Серебряков похитил и исказил самый облик красоты и молодости, воплощенных в Елене Андреевне. Марья Васильевна глуха к страданиям, к отчаянию своего сына. Это люди в шорах, либеральная разновидность «человека в футляре».
Если труд врача не может принести радости, морального удовлетворения Астрову, то и его увлечение лесоводством не может спасти его от чувства пустоты, горечи, тоски.
Любовь Астрова к лесам, его надежда, что, насаждая леса, он служит будущему счастью людей, имеет глубокое поэтическое значение. Это мечта о грядущей чистой жизни, о творческой связи поколений. Здесь звучит тема будущего, надежда на перемену жизни к лучшему, игравшая в творчестве Чехова такую большую роль. Слова о том, что «мы живем накануне величайшего торжества, и мне хотелось бы дожить, самому участвовать», — эти слова, выражающие мысли и чувства самого автора, произносит химик Ярцев — человек, близкий Астрову по своему облику, художник, поэт в душе, отличающийся широтой и разносторонностью интересов, страстью к труду, безграничной работоспособностью.
Астров с болью смотрит на то, как разрушается красота родной земли. Он хочет противостоять страшному разрушению. Но так же, как его борьба с болезнями в условиях нищеты не может улучшить жизнь, так же и посаженные им деревья — слабая защита против господствующей злой силы разрушения, хищнического истребления богатств родины.
Астров становится поэтом, когда говорит о своей любви к этим деревьям, к чудесным пейзажам родины. Его радует мысль, что если в будущем человек будет счастлив, то в этом немножко будет «виноват» и он, Астров. «Когда я сажаю березку и потом вижу, как она зеленеет и качается от ветра, душа моя наполняется гордостью...»
Но со своим трезвым умом он не может жить иллюзиями, как бы они ни были красивы. Он перебивает свою поистине вдохновенную речь: «Все это, вероятно, чудачество в конце концов».
В той действительности «все это» и в самом деле оказывалось часто лишь чудачеством. И если бы Астров не догадывался об этом, то он был бы всего лишь филистером, чудаком с умиленной восторженностью. Мечта Астрова и самый его образ потому и Сохраняют свою живую прелесть для нас, что и эта мечта и люди, подобные Астрову, с их страстью к творчеству, могут найти достойное место под солнцем только в нашу эпоху великого созидания.
Астров считает положение свое и Войницкого безнадежным. Его положение в самом деле безнадежно; он не сможет найти какую-нибудь спасительную идейку, утешиться «малыми делами»; не сможет он и обрести высокую цель жизни, потому что подлинно высокие цели и идеалы были связаны с ростом марксизма, рабочего движения, а Астров остается в стороне от этого главного содержания своей эпохи. Презирая обывательщину, он тем не менее не может последовательно, до конца противостоять ей; с ужасом он чувствует, что она способна «затянуть» его. Трагедия чеховского героя, как и самого Чехова, усиливалась, отягощалась политической ограниченностью, непониманием главных движущих сил эпохи. И сам писатель и его герои были связаны с такой социальной средой, в которой подлинным проклятием была мелкобуржуазная аполитичность.
Елена Андреевна говорит об Астрове Соне:
«Он пьет, бывает грубоват... Сама подумай, что за жизнь у этого доктора! Непролазная грязь на дорогах, морозы, метели, расстояния громадные, народ грубый, дикий, кругом нужда, болезни, а при такой обстановке тому, кто работает и борется изо дня в день, трудно сохранить себя к сорока годам чистеньким и трезвым...»
Конечно, Астров сохранил бы себя и свою мечту и вполбеды были бы ему все трудности его жизни, если бы жизнь его была согрета сознанием, что его скромный труд включен в общее дело изменения, созидания действительности. Но этого сознания у него нет.
Во всем облике Астрова мы чувствуем мужественность, способность к строгим, твердым решениям. Он возникает перед нами в образе человека, собирающегося в дорогу, стягивающего ремни дорожного чемодана, покидающего уют, тепло, отдых, — в образе путника, который знает, привык к тому, что зеленый свет домашней лампы и песня сверчка — только видение, мелькнувшее на холодном, бесприютном пути. Он — человек долга, и это останется за ним до конца, как бы ни сжигало его чувство пустоты. Вл.И. Немирович-Данченко отмечал в героях Чехова «нечто очень важное, что создает драматическую коллизию, — это чувство долга. Даже долга как необходимости жить»1. С усмешкой над самим собой, над своей жизнью, Астров все же будет идти своим путем, будет спасать от смерти людей в нищих деревнях, в душных и смрадных фабричных бараках, будет просыпаться по стуку морозной ночью, поеживаясь, садиться в сани, чтобы мчаться за десятки верст к больному.
Где-то там — уют, чистота, отдых, любящая душа Сони, но он никогда не будет знать ничьей заботы. Однако не это вызывает в нем горечь и тоску. Как и все любимые герои Чехова, он мало думает о счастье для себя, он связывает свое счастье с мечтой и тоской о счастье для всех. Есть в его жизненной позиции, во всем его облике мужественный, скорбно-иронический стоицизм. Необходимость выполнять свои обязанности, чувство долга, не освещенное надеждой на радость, на отдых, — его единственный жизненный стимул. Любовь к жизни, артистизм, поэтическая тонкость натуры, способность к страстному увлечению красивым, изящным и безнадежность, скептическая усмешка, беспощадная ясность в оценке своего положения, презрение к иллюзиям — таковы черты образа Астрова. Единственное, что освещает его жизнь, — это надежда, над которой, впрочем, он сам склонен посмеиваться, надежда на то, что там, в далеком будущем, где люди будут счастливы, быть может, не забудут, поймут и его, рядового врача Астрова из глухого угла великой страны, которая была опутана цепями рабства, нищеты, поймут все его страдания и, быть может, окажут, что и он пробивал дорогу к светлой жизни своим трудом, своей мечтой, своим презрением к жизни пошлой, мещанской, своекорыстной... Но и в этой единственной его надежде нет у него уверенности. «Те, которые будут жить через сто—двести лет после нас, — раздумывает он, — и для которых мы теперь пробиваем дорогу, помянут ли нас добрым словом? Нянька, ведь не помянут!» Нет и не может у него быть той уверенной переклички с будущим, которая присуща борцам за это будущее... Но он не прав в этом своем сомнении. Те, которые живут сегодня, поминают добрым словом людей, подобных Астрову, за их недовольство тогдашней действительностью, за их мечту о будущем, за отказ от эгоистического, своекорыстного «счастья», за самоотверженный труд, за презрение к пошлости.
В жизни Астрова нет «огонька впереди».
«Знаете, — говорит он Соне, — когда идешь темною ночью по лесу, и если в это время вдали светит огонек, то не замечаешь ни утомления, ни потемок, ни колючих веток, которые бьют тебя по лицу... Я работаю, — вам это известно, — как никто в уезде, судьба бьет меня не переставая, порой страдаю я невыносимо, но у меня вдали нет огонька».
Ирония, скептицизм Астрова порою уже граничат с цинизмом опустошенности, но не переходят и вряд ли перейдут эту границу. Астров органически не может превратиться и в равнодушного ко всему Ионыча: слишком глубоки его отвращение к обывательской жизни, его мечта о торжестве красоты в будущем. О том состоянии, в каком мы застаем Астрова в пьесе, можно сказать словами Блока: «В тайник души проникла плесень», «но надо... идти», надо жить, выполнять долг. Астров боится, что он может превратиться в пошляка. «Надо сознаться — становлюсь пошляком», — говорит он Войницкому. Но это не значит, конечно, что он стал пошляком. И тем не менее его чувства как-то притупились, он «ничего не хочет, ничего ему не нужно».
Единственное, что его «еще захватывает, — признается он Соне, — так это красота... Неравнодушен я к ней».
Соня любит его. Быть может, он мог бы связать свою судьбу с нею. Он глубоко ценит ее чуткость, доброту, чистоту, ум. Соня, как никто другой, близка ему, понимает его и его мечту. Между ними на всю жизнь могла бы установиться та чудесная дружба, которая возвышает людей, вызывает и укрепляет лучшее в них.
Но его захватила красота Елены Андреевны — опасная красота, которая вторглась в жизнь и Астрова, и дяди Вани, и Сони.
Елена Андреевна после колебаний принимает ухаживания Астрова. Но в минуту любовного объяснения их случайно застает Войницкий. Это заставляет Елену Андреевну ускорить отъезд из имения.
Увлечение Астрова Еленой Андреевной разрушает возможность его дружбы с Соней, отнимает у Сони надежду на счастье. Для Сони и дяди Вани вторжение Елены Андреевны явилось поворотным моментом в их жизни. Для Астрова все происшедшее, — и его вспыхнувшее увлечение, и последовавший за ним разрыв отношений с Соней особенно сильно подчеркивают всю безнадежность его жизни, делают окончательно ясным, что ждать ему нечего. И его, как дядю Ваню, тоже ожидает пустота, ничем не согретая старость, длинный ряд годов, заполненных нерадующим трудом. Пусть и до встречи с Еленой Андреевной у него не было никакой надежды на счастье, все же и в его жизни вторжение Елены Андреевны имеет поворотное значение. Безвыходность стала яснее, угроза цинизма, пошлости подступила вплотную, все контуры жизни обозначились резче, беспощаднее. Еще недавно Астров дал клятву Соне «не разрушать себя», не пить водку. Теперь все кончено с этими обещаниями, с попытками сохранить себя, с уважением к своей жизни. И та рюмка водки, которая появляется в финале пьесы, играет роль траурного знака. Отныне Астров, как и дядя Ваня, будет только доживать жизнь. «Все равно!» — вот настроение Астрова в финале.
Можно возразить на это, что ведь уже и в самом начале пьесы Астров как будто был таким, каким он предстает в конце. Уже в диалоге с нянькой, открывающем пьесу, он признавался: «Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю...» — признавался в том, что все его «чувства как-то притупились»...
Как будто начало и конец тождественны. Но в чеховских пьесах события носят особый характер. Чехов нередко иронизирует над внешней драматичностью, например над выстрелами Войницкого; глубоко штатское, смешное приговаривание дяди Вани при выстрелах: «бац! бац!» — подчеркивает чуждость всему его облику этих драматических эффектов и их бессмысленность, ненужность: они ничего не могут изменить ни в жизни Войницкого, ни в жизни вообще. События в чеховских пьесах представляют собою тончайшие переходы, почти незаметные, когда кажется, что ничего не произошло, все осталось, как было, а на самом деле и люди стали другими и жизнь их стала иною.
Да, Астров уже с самого начала предстает перед нами уставшим, давно простившимся с надеждами молодости, как будто «совсем таким», каким мы его видим и в конце. Но ведь в первом, втором и третьем актах Астров еще способен по-настоящему зажечься, рассказывая о своих лесах, о разрушении красоты, о ее торжестве в будущем. Он способен увлечь своим размахом, яркой талантливостью, внутренним огнем и Соню и Елену Андреевну. Его душа открыта для вдохновения, для веры — в этом тайна его обаяния. В конце первого акта мы видим его яркость, вдохновенность и понимаем, что еще не «все его чувства притупились»...
Подъем вызвала в нем Елена Андреевна. Ее красота, сразу же поразившая Астрова, разожгла в нем все его мечты. Бедная Соня, зачарованно слушающая музыку дорогих ей слов, любимого голоса, когда Астров рассказывает о своей любви к лесам, не догадывается о тайном источнике этого вдохновения. О, конечно, между Астровым и Соней немало было хороших разговоров на эти постоянные астровские темы, — недаром Соня говорит об этом его словами. Но сейчас так ярко и талантливо он говорит только для Елены Андреевны, и это именно ее, Елену Андреевну, он приглашает приехать к нему в лесничество. Ему кажется, что ее красота может слиться с красотой леса, с красотой его мечты. В первом акте он еще поэтически воспринимает красоту этой женщины, — только впоследствии он поймет ложность этой красоты. Тогда изменится все его отношение к Елене Андреевне, оно станет обыкновенным «ухаживанием».
И это будет означать последнее разочарование Астрова.
Единственное, «что еще захватывает его», — красота, и она оказывается ложной. После этой вспышки, подъема он уже не увлечется ничем. Следовательно, Астров изменился, он стал к концу пьесы иным, чем был в начале, хотя и может показаться, что он лишь вернулся к началу. Он и в самом деле «вернулся к началу», но вернулся другим, окончательно утратившим способность к тому подъему, которым он так очаровывает в конце первого акта.
Примечания
1. Вл.И. Немирович-Данченко, Статьи, речи, беседы, письма, изд. «Искусство», 1952, стр. 319.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |