Немало водевильности в фигуре старика Чебутыкина, но опять-таки, конечно, «водевильности» в чеховском, особом понимании. За комической нелепостью Чебутыкина скрывается очень глубокое жизненное и даже философское содержание.
Чебутыкин пародийно сосредоточивает в себе слабости и недостатки главных героев, поэтому этот второстепенный персонаж становится первостепенным для понимания идейной сущности пьесы.
Он настолько оторван от какой бы то ни было реальной жизни, что становится ходячей карикатурой. Самого себя он ощущает призрачным, несуществующим. Не только в пьяном, но и в трезвом состоянии он повторяет: «Нас нет, ничего нет на свете, мы не существуем, а только кажется, что существуем». Здесь прямо выражена тема пьесы: произносить слова — еще не значит существовать в реальной жизни. Без общественного действия, без социальной активности самое существование становится призрачным.
Чебутыкин доходит до полнейшего нигилизма, безразличия ко всему на свете, вплоть до того, что при всей своей умиленной любви к Ирине он пальцем о палец не ударил для того, чтобы предотвратить гибель единственного друга Ирины, Тузенбаха, которого он сам считает «хорошим человеком». Он даже способствует его гибели, согласившись, из-за полного своего равнодушия, участвовать в качестве врача при дуэли Соленого с Тузенбахом. Чебутыкин отлично знает, что эта дуэль будет не чем иным, как заранее обдуманным убийством Тузенбаха. Соленый — опытный дуэлянт, и не может быть никакого сомнения в том, что он, выражаясь его словами, подстрелит Тузенбаха, как вальдшнепа. Чебутыкин сам говорит об этом. И, однако, он соглашается содействовать убийству. «Барон хороший человек, но одним бароном больше, одним меньше — не все ли равно? Пускай! Все равно!» И в самом деле, если мы «все равно» не существуем на свете, а только кажется, что существуем, то какая разница, будет убит Тузенбах или останется в живых? Ведь он и так не существует. Именно в этом духе и отвечает Чебутыкин Маше и Андрею, которые упрекают его в том, что он собирается способствовать дуэли.
Как вяло, лениво убеждают Маша и Андрей Чебутыкина в безнравственности дуэли, в необходимости предотвратить ее! Речь идет о жизни друга, жениха их сестры, а они только говорят и не хотят вмешаться, противодействовать предстоящему убийству. Все становится чепухой, «рениксой», если живешь, как во сне, мимо жизни.
Это словечко «реникса» особенно усиливает мотив чепухи — водевильный и вместе с тем трагический мотив пьесы. Слово «чепуха», прочитанное как какое-то загадочное латинское слово «реникса», делает чепуху, если можно так выразиться, еще более чепуховой. Такова нелепость призрачного существования, оторванного от жизни, — нелепость, угнетавшая Чехова до тоски и отчаяния. «Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни, хоть маленький кусочек, — писал он в одном из писем, — а эта жизнь в четырех стенах, без природы, без людей, без отечества... — это не жизнь...» Тоска бездейственного, идущего мимо жизни, словесного существования — один из характернейших аспектов чеховской темы интеллигенции в буржуазном обществе.
«Так вот целый день говорят, говорят...» — возмущается Маша бесплодным философствованием Андрея и Чебутыкина на тему безнравственности дуэли. «Говорят, говорят...» Слова, слова, слова! Но ведь это относится и к Вершинину; недаром при прощании с сестрами он просит извинить его за то, что он слишком много говорил. Тут все только говорят и не действуют, за исключением Наташи и Протопопова: эти-то умеют действовать.
Все эти словечки: «реникса», «чепуха», «все равно» становятся лейтмотивом образа Чебутыкина, прикрепляются к нему, характеризуя его внутреннюю сущность, его отношение к действительности. Его добродушие — не что иное, как равнодушие («все вы, господа, добродушны, оттого что равнодушны! — говорилось еще в юношеской пьесе Чехова «Безотцовщина»). Под обличием традиционного водевильного чудака, одинокого безвредного старичка, совершающего один водевильно нелепый поступок за другим, — вроде преподнесения Ирине в день ее именин серебряного самовара, — обнаруживается далеко не такая уже простая и безобидная фигура, как кажется с первого взгляда. Он вреден, опасен для жизни, этот смешной старичок! Вот он уморил до смерти свою пациентку и напился из-за угрызений совести. Вспомним, что другой доктор, Астров, тоже мучился тем, что у него умер пациент. Но вины Астрова в этой смерти не было. Чебутыкин же в самом деле, как он признается, «виноват, что она умерла». Он виноват тем, что в сущности давно уже превратился в шарлатана. «Думают, что я доктор, умею лечить всякие болезни, а я не знаю решительно ничего, все позабыл, что знал, ничего не помню, решительно ничего... Кое-что я знал лет двадцать пять назад, а теперь ничего не помню. Ничего». В первом акте он рассказывает, благодушно посмеиваясь: «А я в самом деле никогда ничего не делал. Как вышел из университета, так не ударил пальцем о палец, даже ни одной книжки не прочел, а читал только одни газеты... Вот... Знаю по газетам, что был, положим, Добролюбов, а что он там писал — не знаю... Бог его знает...»
Как далеки от понимания Чехова те режиссеры и актеры, которые погружают Чебутыкина в эдакую всепримиряющую ванну добродушного сентиментального умиления!
Вновь мы встречаемся со знакомой нам темой чеховского творчества: только наличие общей идеи, сознание цели и смысла жизни делает существование человека не призрачным, а подлинным. Перекликаясь с другими чеховскими героинями и героями, тоскующими по общей идее, Маша говорит: «Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава».
Чебутыкин не знает и не желает знать, зачем он живет, для него «все пустяки, трын-трава», «реникса».
Чехов придает настолько важное значение этой теме, что в финале, где подводится итог всей пьесе, он вновь противопоставляет тоску сестер по высокой цели жизни, их стремление знать, для чего живешь, чебутыкинскому цинично-равнодушному «все равно».
«Чебутыкин (тихо напевает). Тара... ра... бумбия... сижу на тумбе я... (Читает газету.) Все равно! Все равно!
Ольга. Если бы знать, если бы знать!»
В том-то и заключается духовная красота трех сестер, что, при всех своих слабостях, они не могут примириться с жизнью, не вдохновленной высокой целью.
Чебутыкин приходит, в своей опустошенности, к тоске по небытию.
«Может быть, я и не человек, а только вот делаю вид, что у меня и руки, и ноги, и голова; может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне, что я хожу, ем, сплю. (Плачет.) О, если бы не существовать!»
Есть в пьесе и намек на то, что Чебутыкин собирается покончить самоубийством. Он — живой мертвец.
Так глубоко, как Чехов, никто до него не ставил в литературе тему интеллигенции в буржуазном обществе. Отсутствие творческой цели, связи с жизнью, с народом, отсутствие творческого труда приводят к деградации. Чебутыкин — образ опустошенности, под обличием благодушия и водевильной нелепости. Он и смешон и страшноват в своей пустоте и никчемности. И все же он остается комической фигурой.
Из классических трудов, посвященных теории комедии, мы знаем, что смешным, комическим является все то, что не соответствует своему назначению, причем если несоответствие своему назначению заключает в себе серьезное страдание, то оно уже не может являться комическим, не может вызывать у нас смех.
Чебутыкин удовлетворяет классическим требованиям. Он в полной мере не соответствует своему назначению, и его страдания в пьяном виде, угрызения совести не могут вызвать у нас серьезное отношение: они тоже призрачны, неглубоки, как и все в Чебутыкине; недаром свои страдания он переживает под алкогольными парами.
Истолкователи чеховской драматургии иной раз останавливаются в затруднении перед мнимым противоречием: дескать, как можно считать такие фигуры, как Чебутыкин, отрицательными персонажами, если в них так много добродушия? Добродушие не следует смешивать с добротой, подобно тому как сентиментальность и умиление нельзя смешивать с нежностью и любовью. Еще юношей Чехов понял, что добродушие нередко означает равнодушие, нежелание бороться со злом жизни, что добродушие может отлично уживаться и с паразитизмом, никчемностью, пустотой. Чебутыкин добродушен, но он ничтожен, равнодушен, и поэтому он может оказаться и соучастником убийства, содействуя дуэли Соленого с Тузенбахом, — и убийцей, уморив, в силу своего ничем не могущего быть оправданным невежества, свою пациентку. Это человек без устоев, без святыни в душе. «Праздная жизнь не может быть чистой...» Чебутыкин верно говорит о себе, что он «ничтожный старик» и что ничего в нем нет хорошего, кроме его любви к трем сестрам. Он любил их покойную мать. Но чего же стоит его любовь, его «святыня», если он хладнокровно содействует гибели единственного человека, который мог бы помочь Ирине в ее одиночестве, в ее незащищенности перед жизнью! Ведь стоило ему только рассказать Ирине о затеянной дуэли, как дуэль могла бы стать невозможной. Но на вопросы Ирины, встревоженной дошедшими до нее слухами о ссоре между Соленым и Тузенбахом, Чебутыкин отвечает только своим излюбленным: «Реникса. Чепуха».
Теперь, после смерти Тузенбаха, Ирина совсем одна, без Ольги, заменяющей ей мать, без близкого, сочувствующего человека, будет учительствовать в каком-нибудь глухом углу, и жизнь ее сложится так, как у учительницы из рассказа Чехова «На подводе», — одинокая жизнь, с унизительной зависимостью от тупого, наглого начальства, с нищенским жалованием, с вечной заботой о дровах. И так же, как героине рассказа «На подводе», когда-нибудь покажется Ирине невозможным, сказочным видением ее детство, покойная мать...
Нет, добродушие может явиться и отрицательным свойством, и тогда чем добродушнее человек, тем хуже. Эту истину Чехов выстрадал, и в этом была одна из точек сближения его морально-эстетического кодекса с горьковским кодексом.
Конечно, нелегко воплотить на сцене такого вот добродушного, домашнего и вместе с тем опасного для жизни и живых людей человечка, этого Чебутыкина. Легче сентиментально умиляться над чудачком — одиноким старичком! Но в чеховских пьесах все трудно. Если исполнитель этой роли будет помнить о том, что Чебутыкин — своеобразно, по-чеховски водевильная фигура, сатирический образ, то и все детали образа заиграют новыми красками. В частности, и чтение газет, которым постоянно занят Чебутыкин, будет восприниматься по-иному, вызывая у зрителя и смех и раздражение. Ольга и Ирина посмеиваются над Чебутыкиным, сидящим неизменно с газетой в руках: «Как он важно сидит!», а Машу раздражает это зрелище: «Сидит себе здесь, посиживает». В этих словах Маши — возмущение всей «сидячей», равнодушной позицией Чебутыкина. Взглянув на Чебутыкина, сидящего с газетой, зритель должен сразу связывать это зрелище со словами, сказанными Чебутыкиным в первом акте, — о том, что он даже о Добролюбове знает только из газет, — тогда Чыбутыкин с газетой уже сам по себе будет вызывать смех или улыбку зрительного зала.
По поводу Чебутыкина произошла интересная творческая дискуссия в связи со спектаклем «Три сестры» на сцене Челябинского театра. В 1943—1944 годах был проведен смотр русской классики в театрах РСФСР, и на конференции один из докладчиков (С. Серпинский) говорил о спектакле Челябинского театра:
«Большой актерской удачей в этом спектакле является образ доктора Чебутыкина, созданный заслуженным артистом Соколовым. Это прежде всего неожиданный доктор Чебутыкин. Э.Б. Краснянский, постановщик спектакля, как-то очень точно и очень правильно указал, что есть вещи, которые Чехов не прощает своим героям. И как раз в Чебутыкине очень много таких грехов, которых не прощает Чехов. Врач, который не лечит, не может лечить и убил женщину; врач, который афиширует, что он ничего не читает с момента окончания университета; врач, который ничего не знает из того, что, казалось бы, является совершенно необходимым для русского интеллигента, алкоголик, — все эти черты присущи Чебутыкину, и они позволяют Соколову играть очень несимпатичного человека. Это совсем не тот милый доктор, не тот добродушный старик с некоторыми странностями, чудак, которого мы привыкли видеть в Чебутыкине. Нет, когда он говорит, что у него в жизни только и осталось хорошего, что любовь к трем сестрам, Чебутыкину-Соколову веришь. Это не фраза. Мы действительно видим человека, у которого, кроме Ирины, кроме Андрея, кроме этих людей, ничего хорошего в жизни нет. Реализация этого места производит потрясающее впечатление. Есть один момент, кульминационный для роли Чебутыкина в спектакле Челябинского театра, в нем обнажается именно эта сторона образа. Чебутыкин говорит, что у Наташи с Протопоповым «романчик». И в его словах звучит не только тоска, не только омерзение, но известное злорадство. Он перед этим убедил нас в омерзительности всего окружающего («О, если бы не существовать!»). И вот он оказался прав. Сознание, что просочилась мерзость даже в этот дом Прозоровых, вызывает в нем не только тоску и обиду за них, но и это странное злорадство»1.
Другой докладчик возражал:
«Спорна оценка образа Чебутыкина С.В. Серпинским. У Соколова все нарастают черты какой-то физиологической неопрятности, какого-то отталкивающего внешнего рисунка образа. Так решенный образ, доведенный до крайних пределов, вряд ли может быть назван чеховским образом и вряд ли приемлем в спектакле «Три сестры». После слов: «У Наташи с Протопоповым романчик» — Чебутыкин говорит: «Не угодно ли этот финик вам принять?», причем это произносится с такой ненавистью ко всем окружающим, что трудно себе представить, чем движимы были три сестры, особенно Ирина, в своей любви к нему. В атмосфере всего дома и в окружении трех сестер такой Чебутыкин невозможен. И здесь уже, пожалуй, можно предъявить некоторые претензии к самому актеру. Давая здесь такой подчеркнутый и обнаженный рисунок, он уже вступает в противоречие со всем рисунком спектакля»2.
Мы, к сожалению, не знакомы со спектаклем Челябинского театра и ничего не можем сказать о качестве исполнения роли Чебутыкина артистом Соколовым. Но самый факт, что Чебутыкин был сыгран как отрицательный персонаж, вынут из ванны добродушного умиления, по существу столь странного и ничем не оправданного, интересен. Что Чехов никому не прощал чебутыкинских качеств — эта исходная посылка совершенно правильна. Однако злорадство при словах о «романчике», отталкивающий внешний рисунок образа — это, видимо, было своего рода полемическим увлечением исполнителя роли Чебутыкина. Злорадство чуждо Чебутыкину уже по той причине, что он равнодушен, он уже не способен ни радоваться, ни злорадствовать, ему «все равно», и произносит он слова о «романчике» не потому, что видит в этом «романчике» одно из доказательств «омерзительности всего окружающего», а скорее именно потому, что «все равно»: все чепуха, реникса. Давать отталкивающий внешний рисунок Чебутыкина значило бы упрощать все дело. В том-то и суть, что подобные Чебутыкины бывают очень милы, добродушны. Исполнитель роли как раз и должен показать, что это добродушие является формой равнодушия. Гораздо легче дать образ в одной краске — умиления или резкого отрицания, чем выразить реальный чеховский образ, — дать, по слову Вл.И. Немировича-Данченко, сатиру, пропитанную характерными чеховскими тенденциями.
Лейтмотив пьесы: призрачность существования, оторванного от реальной жизни, от социальной активности, лишенного общей идеи, наиболее остро связывается в пьесе именно с образом Чебутыкина, в котором эта призрачность доходит уже до предела комической нелепости, до гротескности. Но самая тема призрачности так или иначе связана со всеми героями и героинями «Трех сестер», исключая, разумеется, весьма «земных» и «реальных» Наташу и Протопопова. Грустный комизм положения героев и героинь пьесы и заключается в том, что они ведут скорее призрачное, чем реальное существование, они лишь разговаривают или мечтают о будущем, не замечая, что настоящее вытесняет их из жизни, что они остаются лишь со своей отвлеченной мечтой. Напомним, что в «Палате № 6» очень трудно провести грань между «существованием» и «несуществованием» доктора Рагина, между его «нормальной» жизнью и «ненормальной»; вся его жизнь ненормальна, призрачна. Его философия тоже сводится к тому, что «все равно».
Конечно, глубоко различно отношение автора к призрачности Чебутыкина и к призрачности жизни трех сестер. В первом случае речь идет о комической нелепости персонажа, всю свою жизнь не желавшего работать, бороться, действовать. Во втором случае речь идет о грустном, трагическом комизме положения трех хороших, чистых, щедро одаренных женщин, страстно желающих трудиться, действовать, жить, презирающих равнодушие, но не знающих путей к осуществлению своей мечты и поэтому живущих только мечтой, вне подлинной, реальной жизни. Комизм жизненного положения — к тому же грустный комизм — вовсе еще не означает комизма самих персонажей. Комический персонаж не соответствует своему назначению. Что касается трех сестер, то они как раз соответствуют своему назначению в жизни, являясь живым воплощением самой красоты и поэзии. Их драма или их печальная комедия заключается в том, что их жизненное положение не соответствует их назначению. В этой теме мы слышим ту же постоянную чеховскую тоску, которая прозвучала в «Степи», в «Красавицах», — тоску о напрасно пропадающей красоте. Страдания трех сестер глубоки и истинны, они не могут не вызывать у нас серьезного отношения.
Иначе, чем к сестрам и их страданиям, автор относится к Андрею и его нудной тоске об утерянной им чистоте. Как и Чебутыкин, Андрей Прозоров тоже представляет собой водевильную фигуру. Недостойный быть братом таких сестер, опустившийся Андрей превращается в супруга из фарса, живущего под башмаком женщины, которую он сам называет «нечеловеком».
Андрей — это мечта трех сестер, — увы, тоже оказывающаяся призрачной. Сестры были уверены в том, что их талантливый, чудесный брат станет ученым, профессором, а он так быстро, без какой бы то ни было борьбы — с водевильной легкостью! — сдался, капитулировал перед пошлостью и превратился сам в пошляка. «Будущий профессор» стал секретарем земской управы, где председательствует любовник его жены. Весь город смеется над ним, а он ни о чем не догадывается. Свою службишку, выполняемую им лениво, спустя рукава, он высокопарно называет, сам не веря себе, «служением». Разве не водевильно его признание, что после смерти отца, который «угнетал воспитанием» его и сестер, заставил их изучить по три языка, он, Андрей, «стал полнеть и вот располнел в один год», словно его «тело освободилось от гнета». Оказывается, все в нем держалось только чужой волей, а когда прекратилось давление этой воли, то он стал расползаться и физически и морально. И уже откровенно фарсовой является семейная ситуация Андрея. Не очаровательно ли распоряжение Наташи: «С Софочкой посидит Протопопов Михаил Иванович, а Бобика пусть покачает Андрей Сергеич. Столько хлопот с детьми...» Бобик — сынок Натальи Ивановны от Андрея, а Софочка, можно думать, — ее дочка от Протопопова. В самом деле, столько хлопот «с детьми»... Чисто фарсовая картина — появление Андрея в глубине сцены с детской колясочкой.
Андрей Сергеич «пополнел и все играет на скрипке» — думается, что Чехов не мог не помнить гоголевской фразы, рисуя своего Андрея, который продолжает полнеть и играть на скрипке. Комедийный, водевильный характер этой фигуры несомненен.
Могут возразить, что в рассказах Чехова нередко встречаются такие положения, когда хороший, чистый и честный человек влюбляется в мещанку, женится на ней и, однако (вроде, например, Никитина, героя рассказа «Учитель словесности»), отнюдь не является комическим. Но в том-то и дело, что любимые герои Чехова, к которым он относится всерьез, не могут примириться с пошлостью, бегут от нее, как решает бежать от своего счастливого семейного уюта Никитин, как бежит Надя, героиня рассказа «Невеста», от своего жениха, пошляка и обывателя, в мир труда и борьбы. Андрей же до того «расползся», что не способен ни на какой серьезный шаг. Он может только иногда погрустить о своем чистом прошлом, когда он «мечтал и мыслил изящно», да рассуждать о светлом будущем, которое устроится как-то само собою, без его участия и «освободит» его от праздности, послеобеденного сна и всего прочего. Он живет автоматически, покорно подчиняясь жизни, Наташе, Протопову, живет вне жизни. Различие между ним и опустившимся Ионычем, который тоже когда-то «мечтал и мыслил изящно», заключается только в том, что Андрей не способен увлечься приобретательством, накоплением денег, да еще в том, что Андрей сожалеет порою о своем прошлом.
О, конечно, Андрей добр, мечтателен. Подобно Вершинину, он произносит такие хорошие, умные слова о прекрасном будущем. Но это не помешало ему промотать состояние сестер, сделать их нищими. Это не мешает ему, подобно его супруге, орать на старика сторожа управы Ферапонта, требуя, чтобы тот называл его «высокоблагородием». Оказывается, доброта, мягкость, эдакая лиричность могут уживаться и с пошлостью.
Что касается мечтательных рассуждений Андрея о светлом, чистом будущем, то здесь еще резче, с непосредственной сатирической остротой подчеркнута вся глубина противоречия между мечтой и «мечтателем». Жалкий человек, с головой погрузившийся в обывательское болото, супруг из фарса, Андрей, оказывается, тоже находит единственное утешение в мыслях о будущем! «Настоящее противно, — рассуждает Андрей, — но зато, когда я думаю о будущем, то как хорошо! Становится так легко, так просторно; и вдали забрезжит свет...» Вот уж поистине критика действительности переходит в пошлость, как говорила героиня «Рассказа госпожи NN». Нет, господа хорошие! Нельзя превращать светлую мечту о прекрасном будущем в душеспасительное средство, помогающее бегству от реальности, от своей собственной никчемности. Нельзя красивыми словами о будущем прикрывать свою ничтожность в настоящем, — вот что говорит автор пьесы всем бездейственным, вздыхающим мечтателям.
Как развивается тема пьесы, как движется ее действие?
Примечания
1. «Русская классика на советской сцене. Материалы и исследования», вып. II, ВТО, М. 1947, стр. 60—61.
2. Там же, стр. 67.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |