Главное событие второго акта, определяющее весь ход действия, — это ожидание ряженых и запрещение Наташи принимать ряженых в дом.
Подобно тому как во втором акте «Дяди Вани» необходима музыка, но Серебряков запрещает ее, гасит радость, так и здесь всем необходим был этот отдых, праздник. Все приготовились к веселью на всю ночь: и Тузенбах готов к тому, что ему предстоит играть всю ночь на рояле, и Кулыгин мечтает об отдыхе, — он очень устал, — и Родэ даже «нарочно выспался после обеда», думал, что всю ночь будет танцевать, и Ирине, замученной своим телеграфом, нужен этот праздник, и даже в Андрее пробудилось на минуту что-то прежнее, молодое, он разошелся было, поет и пляшет: «Ах вы, сени, мои сени!»
Но Наташа запретила праздник.
Почему? Да просто потому, что она терпеть не может чужой радости возле себя, просто потому, что она низменна, что душа ее темна, что она по своей сущности — из тех, кто гасит все огни. Кроме того, она здесь хозяйка, а этот праздник для нее чужой. Это был бы праздник сестер, Вершинина, Тузенбаха, всех этих чуждых ей людей. Да и ее «Андрюшанчик» ушел бы, пожалуй, из-под ее контроля, окунулся хоть на часок в свой прежний, не Наташин мир. А это нежелательно, это даже опасно! Нет, она не может разрешить людям праздновать. И вот, под предлогом болезни ее «Бобика», она велит не принимать ряженых.
Мещанское злобное лицемерие! Запретив праздник другим, она разрешает его себе: забывая о том, что Бобик «болен», она уезжает кататься на тройке с Протопоповым.
С самого начала второго акта мы как будто погружаемся в темное, душное «царство Протопопова и Наташи», так же как во втором акте «Дяди Вани» погружаемся в духоту царства Серебрякова. И там, в серебряковской царстве, и здесь, в царстве Наташи, нас встречает темнота. «Ночь» — вот главная краска во втором акте «Дяди Вани». «Восемь часов вечера. Нет огня» — вот окраска второго акта «Трех сестер».
Наталья Ивановна появляется в капоте, со свечой; она заглядывает во все комнаты, проверяет, нет ли где-нибудь огня. «Смотрю, огня нет ли... — объясняет она Андрею. — Теперь масленица, прислуга сама не своя, гляди да и гляди, чтоб чего не вышло. Вчера в полночь прохожу через столовую, а там свеча горит. Кто зажег, так и не добилась толку».
Она гасит все огни. С ее появлением в новом, хозяйском обличии сразу же связывается темнота, скука жизни, сумрак скудных, безрадостных будней, нечто беспросветное, тупое, мертвенное. Впрочем, если во втором акте Наташа гасит все огни радости, праздника жизни, погружает все во тьму, то в третьем акте мы увидим, что она зажигает другие огни — огни разрушения...
Наташа погасила праздник. Вот тема второго акта. Наталья Ивановна — хозяйка в доме. Как ей приятно, что она может запрещать здешние праздники, законодательствовать!
Андрей во всем уступает ей, предает сестер. Когда Наташа в полувопросительной интонации, как бы советуясь с ним, дает ему понять, что она не желает пускать в дом ряженых, Андрей нерешительно рекомендует ей поговорить с сестрами: «Они тут хозяйки». Но хозяйка тут Наташа. Правда, пока еще не полновластная. Ее победа еще не завершена. Она не успокоится до тех пор, пока не выгонит из дома сестер. И она продолжает вести свое наступление. Бобик играет роль развернутого флага этого отвратительного наступления. Его именем она добивается всего. Бобик «болен» — значит можно прогнать Ирину из ее комнаты, поместить в ней Бобика, а Ирину переселить в комнату Ольги. «Все равно днем дома не бывает, только ночует...» А Андрюшанчик в ответ на все это только жмется да неопределенно вякает. С Бобиком, как говорится, «в руках» продвигается Наташа, вытесняя сестер. В результате самое имя Бобика, о котором Наташа говорит удивительно противно, ласкает и расхваливает его с такими пошлыми мещанскими ужимками, — становится противным, и зритель даже сочувствует чудаческой выходке Соленого (сочувствует Соленому, кажется, единственный раз!), когда тот заявляет в ответ на материнские восторги Наташи: «Если бы этот ребенок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и съел бы». В устах Наташи даже детский облик, детское ласкательное прозвище опошляются.
В соответствии с главной тематической и сюжетной линией второго акта — воцарение Наташи и вытеснение сестер — приходит и известие о том, что Андрей опять проиграл в клубе деньги, принадлежащие не только ему, но и сестрам. Это тоже по сути Наташино наступление. Скоро Андрей заложит дом в банке, и деньги перейдут в Наташины руки. Любопытна при этом роль Чебутыкина: он является постоянным спутником Андрея в посещениях клуба, помогая ему, таким образом, проигрывать деньги сестер. Поистине ничтожный старик! Кстати, не случайно и то, что именно его, чебутыкинская, болтовня за завтраком в первом акте послужила непосредственным толчком роковому событию: ведь особенно остроты Чебутыкина побудили Наташу выбежать в гостиную, куда за нею устремился Андрей, после чего и произошло решающее объяснение. Мрачной тенью проходит по жизни сестер этот добродушный старик. И его подарок, серебряный самовар, вызывающий содрогание у Ольги: «Самовар! Это ужасно!» — нелепый подарок, свидетельствующий о полном отсутствии вкуса и такта, грубый, безобразный в своей дороговизне и нелепой ненужности, — этот подарок становится символическим знаком Чебутыкина. Паразитический приживальщик в доме, в жизни сестер, забывающий платить за квартиру и вместо этого засоряющий дом бессмысленными подарками, Чебутыкин помогает ходу событий, выталкивающему, вытесняющему сестер. Помогает, потому что «все равно», «мы не существуем, а только кажется, что существуем», и все — чепуха, реникса. Чебутыкинщина, нелепость, бессмыслица — вот в каком окружении живут три сестры! Водевильная призрачность, несерьезность, нелепость всей жизни, всех интересов Чебутыкина, Соленого выражена, в частности, в их споре о чехартме и черемше. Созвучие этих слов не дает им заметить, что они спорят не об одном предмете, а о двух разных вещах. Эта чисто гротескная сценка, так напоминающая милые, беззаботные шутки Антоши Чехонте, должна вызывать веселый, безудержный смех в зрительном зале, усиливая комедийную сторону спектакля.
Главная активная фигура второго акта (как и всей пьесы), Наташа раскрыта с такой полнотой во всей глубине ее пошлости, что ее можно считать поистине классическим образом мещанства. Мещанством проникнуты каждое ее движение, каждое слово, каждая черта ее лица, мещанство сочится из каждой ее поры, исходит от нее, как запах. Для характеристики Наташи автор использует и один из своих тончайших приемов: пародийное сопоставление жестов и манер Наташи и сестер. Подобно тому как Ольга в ужасе закрывает лицо руками при виде Наташиного зеленого пояса, так и Наташа тоже в ужасе закрывает лицо руками, возмущаясь грубостью заявления Соленого о том, что он зажарил бы и съел Бобика. Жест — один и тот же, и причина, его вызвавшая, тоже как будто одна и та же: грубость, «шокинг». Но какое различие между ужасом Ольги и возмущением Наташи! Замечательно также сопоставление тонкого, милого вульгаризма Маши с мещанской, чинной благовоспитанностью Наташи. Наталья Ивановна так прочно утвердилась в доме, что уже позволяет себе делать замечания сестрам, учить их хорошему тону, хотя еще так недавно она робко выслушивала их замечания.
«Милая Маша, — вздыхает она, наслаждаясь своей хозяйской ролью, — к чему употреблять в разговоре такие выражения? При твоей прекрасной наружности в приличном светском обществе ты, я тебе прямо скажу, была бы просто очаровательна, если бы не эти твои слова».
Как восхитительна эта ее самоуверенность, как шикарен ее французский язык! Должно быть, именно этим она и завлекла своего Протопопова. Ей и в голову не может прийти, что чем грубее и вульгарнее Маша, тем она изящнее и обаятельнее, и чем благовоспитаннее она сама, Наташа, тем она вульгарнее и низкопробнее.
Нужно еще отметить диалог Андрея с глухим сторожем управы Ферапонтом. Андрей мечтательно говорит о том, как он хотел бы оказаться в Москве.
«А в Москве, — бормочет Ферапонт, — в управе давеча рассказывал подрядчик, какие-то купцы ели блины; один, который съел сорок блинов, будто помер. Не то сорок, не то пятьдесят. Не помню».
Это комический вариант той темы, с которой мы встретились в рассказе Вершинина об угрюмом мосте в Москве. Блины, приведшие к кончине какого-то московского купца, — это тоже штришок, подчеркивающий анекдотическую нелепость, дикость, скучную пошлость жизни, — пошлость, которой достаточно было и в Москве.
Повсюду на земном шаре достаточно дикости, глупости, пошлости, пока господствует дикий строй жизни.
«Цицикар. Здесь свирепствует оспа», — продолжает вычитывать из газет Чебутыкин.
Цицикар! Как экзотично звучит это слово! Но в этом далеком Цицикаре свирепствует унылая, страшная в своей обыкновенности грязь, нужда, тоска, болезнь. Не ждите перемен от перемены места, а стремитесь к перемене жизни!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |