«Чайка» — беспредельно изящное создание драматического гения Чехова, она проста и сложна, как сама жизнь, и ее подлинная внутренняя тема раскрывается перед нами не сразу, подобно тому как не сразу мы разбираемся в тех сложных положениях, противоречивых сплетениях обстоятельств, свидетелями или участниками которых мы оказываемся в самой жизни. Автор как бы предлагает нам на выбор различные варианты, разные трактовки и пьесы в целом и каждого ее поворота, каждой отдельной темы, входящей в симфонию. В «Чайке» сочетаются драма и ирония, она полна того лукавства жизни, благодаря которому пьеса может показаться гораздо беднее и проще, чем она есть на самом деле.
Фабула, как и всегда у Чехова, проста.
На берегу красивого, «колдовского» озера жила прелестная девушка, Нина Заречная. Она мечтала о славе, о сцене. В нее был влюблен молодой сосед по имению, Константин Треплев, начинающий писатель. И Нина отвечала ему взаимностью. Он тоже мечтал — и о славе и о новых формах в искусстве... О чем не мечтает юность!
Он написал пьесу, необычную, странную, и поставил ее для родных и знакомых в оригинальной «декорации»: с эстрады, стоящей в парке, открывается вид на настоящее озеро.
Нина Заречная играет в этой своеобразной символической пьесе роль «Мировой души», у которой есть враг: дьявол.
Мать Константина Треплева, Аркадина, властная, капризная женщина, избалованная славой актриса, ревнивая к чужим успехам, высмеивает пьесу своего сына. Самолюбивый автор приказывает задернуть занавес. Пьеса провалилась. Спектакль оборвался до срока.
Но это несчастье еще далеко не самое горькое из всех несчастий, выпавших на долю Треплева, который был исключен из университета «по независящим обстоятельствам» и томится от вынужденной праздности в имении своего дяди, Сорина, в жалком и двусмысленном положении приживала, живущего на средства своей довольно состоятельной, но скупой матери. В довершение всего он теряет Нину.
Аркадина, приехавшая отдохнуть в имение к брату, Сорину, привезла с собою спутника своей жизни, известного писателя Тригорина (муж ее, актер, отец Треплева, давно умер). Нина полюбила Тригорина со всей страстью первой любви. Ее нежные отношения с Треплевым оказались лишь «легкой мечтой юности». Любовь же к Тригорину — это ее подлинная и, быть может, единственная любовь.
Нина порывает со своей семьей, вопреки ее воле поступает на сцену, уезжает в Москву, где живет Тригорин.
Тригорин увлекся Ниной. Но близость с ним заканчивается для Нины трагически. Он разлюбил ее и вернулся к своим «прежним привязанностям» — к Аркадиной. Впрочем, как говорит Треплев, он «никогда не покидал прежних, а, по бесхарактерности, как-то ухитрялся и тут и там...» У Нины был ребенок от Тригорина. Ребенок умер.
Разбита жизнь Константина Треплева, который покушался на самоубийство после разрыва с Ниной. И хотя он продолжает писать и его рассказы даже печатаются в столичных журналах, вызывают интерес, — жизнь его безрадостна: он не в силах заглушить любовь к Нине.
А Нина Заречная стала провинциальной актрисой. После долгой разлуки она вновь посещает родные места. Происходит ее встреча с Треплевым. У него вспыхивает было надежда на возможность возобновления их прежних отношений. Но Нина по-прежнему любит Тригорина, любит «даже сильнее, чем прежде».
Пьеса заканчивается самоубийством Константина Треплева. Его жизнь оборвалась до срока, как и спектакль, поставленный им.
Антон Павлович писал о «Чайке» во время работы над пьесой: «Много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви».
Действительно, в пьесе много любви: любовь Треплева к Нине; Нины — к Тригорину; Аркадиной — к Тригорину; Маши Шамраевой, дочери управляющего имением, — к Треплеву; учителя Медведенко — к Маше; Полины Андреевны, жена Шамраева, — к доктору Дорну. Все это истории несчастной любви.
Может показаться, что несчастная любовь — это и есть главная тема пьесы.
И сам автор как будто идет навстречу такому пониманию. Он как бы предлагает нам вариант трактовки пьесы, заимствованный из записной книжки Тригорина. Постоянно записывающий наблюдения, характерные словечки, сюжеты, мелькающие у него в голове, Тригорин записывает «сюжет для небольшого рассказа», возникший у него в связи с тем, что Треплев убил чайку и положил ее к ногам Нины. Тригорин рассказывает Нине мелькнувший у него сюжет:
«На берегу озера с детства живет молодая девушка, такая, как вы; любит озеро, как чайка, и счастлива и свободна, как чайка. Но случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил ее, как вот эту чайку!»
Это и может показаться содержанием самой пьесы. Ведь человеком, который «от нечего делать» погубил юную девушку, как будто и оказывается в дальнейшем сам Тригорин, а погубленной девушкой — Нина. Потому-то, дескать, и пьеса называется «Чайка».
В таком понимании тема «Чайки» была бы и в самом деле исключительно темой несчастной любви.
А главное, «Чайка» была бы настолько трогательной пьесой, что прямо просилась бы в популярный в свое время романс о «девушке чудной», которая «с чайкой прелестной над озером тихим спокойно жила. Но в душу вошел к ней чужой, неизвестный, она ему сердце и жизнь отдала. Как чайку охотник, шутя и играя, он юное сердце навеки разбил, — навеки разбита вся жизнь молодая, нет жизни, нет веры, нет счастья, нет сил...»
Такая трактовка пьесы, к сожалению, является весьма распространенной еще и в наши дни (в чем можно было убедиться на примере в корне неверной постановки «Чайки» на сцене театра имени Моссовета)1. Известный в свое время театральный критик А.Р. Кугель (Homo Novus) прямо трактовал «Чайку» в духе тригоринского «сюжета для небольшого рассказа» и в своем анализе театрального новаторства Чехова считал возможным совершенно игнорировать «Чайку» ввиду... убожества ее содержания. «Новая форма, — писал критик, — миную «Чайку» с ее крохотной моралью сострадания к подстреленной чайке, — достигает полного развития в «Трех сестрах» и «Вишневом саде»2.
Критик ничего не услышал в музыке «Чайки», кроме жалостного романса.
Конечно, если бы содержание пьесы и впрямь сводилось к «крохотной морали», то «Чайку» можно было бы снять со счетов при решении вопроса о новаторском значении чеховской драматургии. Но в том-то и дело, что пьеса всем своим ходом ниспровергает тригоринскую схему.
Во времена Чехова нашлась артистическая душа, сумевшая услышать музыку «Чайки», почувствовать тему пьесы. Известно, что первое представление «Чайки» на сцене Александринского театра провалилось. В письме В.Ф. Комиссаржевской к Антону Павловичу, написанном ночью 21 октября 1896 года, тотчас же по окончании второго спектакля «Чайки», мы находим слова, полные глубокого значения, которыми артистка, исполняющая роль Нины Заречной, хотела по-видимому, утешить и ободрить автора, потрясенного провалом пьесы и злорадством «друзей». В.Ф. Комиссаржевская писала:
«Сейчас вернулась из театра. Антон Павлович, голубчик, наша взяла! Успех полный, единодушный, какой должен был быть, не мог не быть! Как мне хочется сейчас вас видеть, а еще больше хочется, чтобы вы были здесь, слышали этот единодушный крик: «Автора!»
Ваша, нет, наша «Чайка», потому что я срослась с ней душой навек, жива, страдает и верует так горячо, что многих уверовать заставит. Думайте же о своем призвании и не бойтесь жизни. Жму вашу руку».
Подчеркнутые нами слова являются перифразой слов Нины Заречной в финале пьесы.
В.Ф. Комиссаржевская понимала и образ героини и тему пьесы в согласии с авторским замыслом. Для нее речь шла не о «подстреленной чайке», а о юной победительнице, которая, несмотря на все страдания, горячо верует в жизнь, в свое призвание.
Конечно, правильное понимание В.Ф. Комиссаржевской темы пьесы не могло в тогдашних условиях оказать решающего влияния ни на общий характер спектакля, ни на восприятие пьесы критикой и зрителем. Провал «Чайки» не был случайным: он объяснялся не только мещански-обывательским составом публики, присутствовавшей на премьере, но и гораздо более глубокими причинами: тогдашний театр еще не созрел для чеховской драматургии, был далек от понимания особенностей чеховских пьес, не видел их «подводного течения». Полет «Чайки» — это порыв к нам, в наше время, способное неизмеримо глубже и полнее понять Чехова. Большинство тогдашней интеллигенции, воспринимавшее свою эпоху как «бескрылую», видело и в образе чеховской Чайки птицу со сломанными крыльями. Характерно, что П. Неведомский назвал свою статью о творчестве Чехова «Без крыльев».
Бескрылый художник — таким казался Чехов тогдашней публике. Тем более значительной представляется чуткость В.Ф. Комиссаржевской, увидевшей у Чайки крылья, расправленные для полета.
История «подстреленной чайки» — это сюжет лишь для «небольшого рассказа» Тригорина, а не для большой пьесы Чехова. Этот сюжет существует в пьесе только как возможность, которая опровергается ходом действия.
Да, чудесная девушка жила у колдовского озера, в тихом мире нежных чувств и мечтаний. В этом мире жил вместе с нею Константин Треплев. Но потом оба встретились с жизнью, такой, какова она есть на самом деле. А на самом деле жизнь бывает не только нежной, но и грубой («Груба жизнь!» — говорит в финальном акте Нина). И в настоящей жизни все бывает гораздо труднее, чем кажется в незрелых мечтах.
Искусство представлялось Нине лучезарным путем к славе, прекрасным сном. Но вот она вступила в жизнь. Сколько тяжелых препятствий сразу нагромоздила жизнь на ее пути, какой страшный груз упал на ее плечи! Ее бросил человек, любимый ею до самозабвения. У нее умер ребенок. Она столкнулась с полным отсутствием помощи при первых шагах ее еще робкого таланта, который, как дитя, нуждался в поддержке. Любимый человек, к тому же столь авторитетный для нее во всем, что относилось к искусству, «не верил в театр, все смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я тоже перестала верить и пала духом, — рассказывает Нина Треплеву. — А тут заботы любви, ревность, постоянный страх за маленького... Я стала мелочною, ничтожною, играла бессмысленно... Я не знала, что делать с руками, не умела стоять на сцене, не владела голосом. Вы не понимаете этого состояния, когда чувствуешь, что играешь ужасно».
Она, мечтательная девушка, столкнулась с любезностями «образованных купцов», со всей пошлостью тогдашнего провинциального театрального мира.
И что же? Женственная, изящная, она сумела выстоять при столкновении мечты с жизнью. Ценою тяжелых жертв она завоевала ту истину, что «в нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а умение терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни».
Это — гордые слова, добытые ценою молодости, ценою всех испытаний, ценою тех страданий, которые известны художнику, ненавидящему то, что он делает, презирающему свою неуверенную фигуру на сцене, свой нищий язык в рассказе. И мы, читатели, зрители, проходим на протяжении развития пьесы вместе с Ниной Заречной весь скорбный и все же радостный путь побеждающего художника и гордимся Ниной, чувствуя всю значительность ее слов в заключительном акте: «Теперь уж я не так... Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной. А теперь, пока живу здесь, я все хожу пешком, все хожу и думаю, думаю и чувствую, как с каждым днем растут мои душевные силы...»
Теперь у Нины есть вера, есть сила, есть воля, есть знание жизни. Она уже умеет, как призывал художников Блок, «стереть случайные черты» и увидеть, что «мир прекрасен». Да, мир всегда прекрасен, когда в нем побеждает воля к свету! И только та красота поистине прекрасна, которая знает все — и все-таки верит. А красота первой, самой ранней мечты — это лишь возможная красота.
Так, сквозь мрак и тяжесть жизни, преодоленные героиней, мы различаем лейтмотив «Чайки» — тему полета, тему победы. В финале пьесы, в разговоре с Треплевым, Нина настойчиво отвергает версию о том, что она — погубленная чайка, что ее страдания, поиски, достижения, вся ее жизнь — только «сюжет для небольшого рассказа». Она повторяет:
«Я — чайка. Нет, не то. Помните, вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил... Сюжет для небольшого рассказа... Это не то...»
Да, это не то! Не гибель, не поражение, а торжество творческой воли — такова поэтическая тема пьесы.
«Я — чайка», — вновь и вновь как бы проверяет Нина себя, весь пройденный ею путь. И отвечает: «Не то. Я — актриса. Ну, да!»
Почему Треплев, который неудачно стрелялся однажды из-за того, что от него ушла Нина, — почему он, уже приняв как неизбежное потерю Нины и заверив свою мать в том, что он больше никогда не будет покушаться на свою жизнь, — почему же все-таки после встречи с Ниной он снова стреляется, и на этот раз «удачно»?
Он увидел с беспощадной ясностью, как переросла его Нина. Она уже в настоящей жизни, она чувствует,
что идет к настоящему искусству, а он все еще живет в том мире незрелых красивых чувств, в котором он жил когда-то вместе с Ниной. В своем искусстве он все еще «не знает, что делать с руками, не владеет голосом». Перед самым приходом Нины в четвертом акте он как раз мучается этим.
«Я так много говорил о новых формах, — раздумывает он наедине с собою над своей рукописью, — а теперь чувствую, что сам мало-помалу сползаю к рутине. (Читает.) «Афиша на заборе гласила... Бледное лицо, обрамленное темными волосами...» Гласила, обрамленное... Это бездарно. (Зачеркивает.) ...Тригорин выработал себе приемы, ему легко... У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса — вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе... Это мучительно».
Говоря словами письма Чехова к Плещееву, Треплев «быть искренным и простым в своих рассказах... не может: не хватает мужества». Мучения Треплева ничем не отличаются от тех мучений, путь которых уже прошла Нина. Она твердо стоит на сцене, не чувствует себя бездарной, не мучается больше неуверенностью. Чайка — она уже улетела далеко-далеко от друга своей ранней юности!
Представление, сложившееся у Треплева о судьбе Нины, было неправильным. В ответ на расспросы о Нине доктора Дорна, вернувшегося из-за границы, Треплев рассказывал, что у нее ничего не вышло со сценой, что ее талант, если он и был у нее, пропал понапрасну. Жизнь Нины казалась Треплеву безнадежно сломанной. Конечно, он винил во всем Тригорина. Ненавидя Тригорина, он, сам того не зная, целиком принимал тригоринскую схему «небольшого рассказа» о девушке, погибшей из-за несчастной любви. В нем говорила ревнивая ограниченность влюбленного. Сам чувствуя себя сломанным неудачной любовью, он бессознательно приравнивал судьбу Нины к своей судьбе. Быть может, он находил в этом скорбное утешение, помогавшее ему жить.
Но это представление Треплева о судьбе Нины разлетелось в прах при его встрече с любимой женщиной после долгой разлуки. Все сложилось у Нины и так и не так, как он думал.
В финальном акте Нина предстает перед нами потрясенной, она все еще глубоко страдает. Да и как может она не быть потрясенной, пережив все то, что она перенесла!
Но она не только страдает: она, как писала В.Ф. Комиссаржевская, страдает и верует горячо.
Она взволнована, она плачет, но не потому, что продолжает оставаться мятущейся раненой птицей. Нет, это уже в прошлом. Появившись вновь в родных местах, она с особенной остротой вспоминает все прошлое и такую далекую теперь от нее юность. Ее слезы — слезы облегчения.
«Я заплакала в первый раз после двух лет, и у меня отлегло, стало яснее на душе». И самая скорбь ее об ушедшей прелести первой юности — это уже взрослая, немного снисходительная грусть об утерянной наивной, детской чистоте. «Жила я радостно, по-детски, — говорит она Треплеву, жадно и уже обреченно слушающему ее, — проснешься утром и запоешь; любила вас, мечтала о славе, а теперь?»
А теперь она узнала и грубость, и пошлость, и всю прозу реальной жизни, она даже кажется себе нечистой по сравнению с прежней своей наивной чистотой. «Меня надо убить!» — говорит она. Эти слова могут показаться неожиданными, слишком резкими, не вяжущимися с обликом Нины. В самом деле, откуда они могли взяться у нее? Разве она совершила какое-либо преступление, чтобы так осуждать себя? Но стоит только вспомнить, что эти слова у Нины возникают в связи с образом чайки, встающим перед нею как образ убитой птицы, той самой, которую подстрелил когда-то Треплев, как сразу станет ясной закономерность этих «грубых» слов. Нина в последнем разговоре с Треплевым все время сопоставляет себя с убитой чайкой, примеривает к себе тригоринскую схему, и, конечно, только в этой связи можно понять и ее слова о том, что за утрату детской чистоты, за то, что она разрушила мечту Треплева о любви и счастье, ее следует убить, как Треплев убил чайку.
Нину в четвертом акте характеризует не только то, что она потрясена своими тяжелыми испытаниями, своим горем; более еще значительны ее слова о том, что она не боится жизни, что в ней зреют душевные силы, что она верит в свое призвание. Это итог всей прожитой ею жизни. Она приглашает Треплева приехать посмотреть на нее, когда она станет большой актрисой, и мы вместе с нею хотим и можем верить в то, что она действительно станет подлинным мастером, что она уже близка к зрелости своих душевных сил и таланта.
В исполнении роли Нины Заречной в четвертом акте уже успела установиться плохая традиция, в которую входят и трагически блуждающий взгляд, и преобладающий тон надлома, надрыва, безнадежности, и непонимание того, что все-таки главное, самое важное из всего, что говорит Нина, заключено в отрицании тригоринской версии: «Я — чайка. Нет, не то». Обычно эта фраза, настойчиво повторяемая Ниной, произносится не как итог всей ее жизни, а как полубредовой лепет сломанного, больного человека. «Лукавый» автор, верный своему обыкновению, и в этом случае как будто предлагает на выбор разные варианты. В самом деле, ведь Треплев, рассказывая Дорну о Нине, представил ее чуть ли не психически больной. Ее «воображенье, — рассказывал Треплев, — немного расстроено. Она подписывалась Чайкой. В «Русалке» мельник говорит, что он ворон, так она в письмах все повторяла, что она чайка».
Если поверить Треплеву и сблизить образ Нины с образом безумного мельника из «Русалки», повторяющего в бреду, что он — ворон; если к тому же забыть, что Нина прежде «подписывалась Чайкой», а теперь, наоборот, настойчиво повторяет, что это не то, что она не чайка, — если забыть обо всем этом, то, конечно, весь образ Нины в последнем акте окрасится только темными красками безнадежности. Чехов возражал против такой трактовки. О спектакле «Чайки», поставленном специально для него Художественным театром (в мае 1899 года), он писал Горькому: «Чайка» играла отвратительно, все время рыдала навзрыд».
Исполнительница роли Нины Заречной в финале пьесы должна суметь передать решающее изменение личности героини, драматизм перехода Нины от юности к душевной зрелости, множество нюансов, оттенков, изменений красок, тонов во всем том, что говорит Нина, должна донести до зрительного зала и тот свет победы, который сияет сквозь все муки и страдания героини.
Именно этот свет и поразил Треплева, снова вывел его из того, пусть скорбного, непрочного, но все же равновесия, в котором он жил после своего покушения на самоубийство. Его, болезненно самолюбивого, не могло не потрясти грустно-снисходительное отношение Нины к их прежней близости, ко всем их мечтам как к чему-то уже очень далекому, наивному. Сознание, что он еще ничего не достиг, пронизывает его с жестокой силой. «Вы нашли свою дорогу, — говорит он Нине, — вы знаете, куда идете, а я все еще ношусь в хаосе грез и образов, не зная, для чего и кому это нужно. Я не верую и не знаю, в чем мое призвание».
Вот они, друзья юности, вместе, в одной комнате, рядом, а их разделяет расстояние в миллионы верст, как от планеты до планеты или — как от мастера до дилетанта.
Треплев ничего не может сделать со своим талантом, потому что нет у него ни цели, ни веры, ни знания жизни, ни смелости, ни сил.
Он понял и неправильность своих рассуждений о «новых формах».
«Да, — раздумывает он, — я все больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души».
Есть ирония в том, что «новатор», так много говоривший о новых формах, кончает возвращением к рутине. Формальное новаторство, новаторство как самоцель, всегда кончается возвращением к рутине! Не может существовать новаторство само по себе, только как забота о «новых формах»: оно мыслимо лишь как вывод из большой мысли, из смелого, широкого значения жизни, оно возможно лишь при богатстве души и ума. А чем обогатился Треплев? В отличие от Нины он по-прежнему не знает реальной жизни, живет в условном мире смутных грез, неясных образов. Нина сумела и страдание свое претворить в победу. А для него страдание так и осталось только страданием, бесплодным, иссушающим душу.
Да, он тоже, как и герои рассказа Чехова «Талант», «искренно, горячо» говорил об искусстве. Но, подобно им, он оказывается жертвой «того неумолимого закона,
по которому из сотни начинающих и подающих надежды лишь двое-трое выскакивают в люди».
Раздумывая о Треплеве и его судьбе, мы скажем: «Талант! Как это еще мало!» Думая о Нине и ее судьбе, мы воскликнем: «Талант! Как это много!»
Примечания
1. См. мою статью о «Чайке» на сцене театра имени Моссовета (журн. «Театр», 19—15, № 1).
2. А.Р. Кугель (Homo Novus), Русские драматурги. Очерки театрального критика, М. 1933, стр. 134.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |