Почему так много любви в «Чайке»?
Мы уже видели глубокую внутреннюю связь между темой искусства и темой любви в пьесе. Кроме того, мы встречаемся здесь с одним из постоянных мотивов творчества Чехова. «Счастье не в любви, а в правде», — находим мы в одной из его записей. В другой записи Антон Павлович высказывает мысль, что если захочешь счастья только для себя, то жизнь будет жестоко бить тебя и все равно не даст даже и этого узкого, своекорыстного счастья.
Герои и героини произведений Чехова страстно, напряженно ищут смысла жизни. Они отказываются от такого «счастья», которое ограничено своей, маленькой, личной жизнью, — они мечтают о высоком счастье служения народу, родине.
Чеховские герои не могли ответить на вопрос, какое именно добро нужно делать для того, чтобы счастье стало уделом каждого; но они знают, что до тех пор, пока не изменится жизнь, мечта о личном счастье, оторванном от заботы о счастье народа и родины, — такая мечта недостойна человека!
Чеховские герои и героини бегут от маленького личного счастья, подобно Нине из рассказа «Невеста».
Но найти путь к «добру», к разумному и великому было нелегко героям и героиням Чехова. Катя из «Скучной истории» страдает именно потому, что она не знает той «общей идеи», которой она могла бы посвятить свою жизнь.
В образе Маши Шамраевой, ровесницы Нины, Чехов рисует судьбу многих и многих обыкновенных девушек той эпохи. Маша — поэтическое существо, она чувствует красоту человеческой души. Но ее жизнь, подобно жизни Кати из «Скучной истории», не вдохновлена никакой идеей, не заполнена никакой целью. Она с горечью говорит о себе Тригорину: «Марья, родства не помнящая, неизвестно для чего живущая на этом свете». Ей не к чему применить свое стремление к красивому, возвышенному. И она целиком уходит в область любви, где так много случайного, легко могущего повести к гибели, если в душе нет надежной и прочной опоры.
Бесплодная любовь, как дурман, опустошает, обезличивает Машу, постепенно выветривает из ее души красоту, поэзию, превращает ее в чудачку. Как черство, грубо ее отношение к скромному, беззаветно любящему ее учителю Медведенко, за которого она вышла замуж с горя и из жалости! Как отталкивает нас ее безразличие к своему ребенку!
Маша становится столь же жалкой в своей любви к Треплеву, как ее мать, Полина Андреевна, в ее смешной, ревнивой любви к доктору Дорну.
Так любовь — счастливое чувство, несущее чудесный подъем лучших душевных сил; любовь — поэзия жизни, делающая человека вдохновенным, талантливым, открывающая глаза на красоту мира; любовь — беспредельное богатство души — становится нищенски бедной, прекрасное лицо ее превращается в старушечье, сморщенное личико, когда только к ней, к одной лишь любви, сводится все содержание человеческой жизни. Оторванная от широты общей жизни, любовь, как красавица из сказки, превращенная силою злого волшебства в лягушку, обращается в свою противоположность, ее красота становится уродством, ее молодость — старостью, ее богатство — нищетой. Разве нет нищенски жалкого в отношениях Маши к Треплеву, Полины Андреевны к Дорну? Обе готовы вымаливать любовь, как подачку. Полина Андреевна по-нищенски выпрашивает любовь у Дорна — для себя и у Треплева — для своей дочери.
Фигуры Маши и Полины Андреевны, помимо их непосредственно житейской реальности, имеют еще и иную, обобщенную реальность, рассказывая нам грустную повесть о превращениях любви...
Мы встречаемся здесь с характерным приемом чеховской драматургии, который можно назвать приемом комедийного отражения одного персонажа в другом: смешная, ненужная, уже старушечья любовь Полины Андреевны к Дорну пародийно отражает любовь Маши к Треплеву.
Не потому опустошает Машу ее любовь к Треплеву, что любовь эта безнадежна. И в безнадежной любви может быть своя красота. Любовь Нины к Тригорину тоже безнадежна. Но Нина не живет только своей любовью. У нее есть широкий мир служения людям в их стремлении к прекрасному. И поэтому даже чувство безнадежной любви способно обогатить Нину, помочь ей глубже понять людей, их горести и, значит, еще лучше трудиться для людей. А Машу ее чувство к Треплеву только обезличивает.
«Если б вся цель нашей жизни состояла только в нашем личном счастии, — писал Белинский, — а наше личное счастие заключалось бы только в одной любви: тогда жизнь была бы действительно мрачною пустынею, заваленною гробами и разбитыми сердцами, была бы адом, перед страшною существенностию которого побледнели бы поэтические образы земного ада, начертанные гением сурового Данте... Но — хвала вечному Разуму, хвала попечительному Промыслу! есть для человека и еще великий мир жизни, кроме внутреннего мира сердца — мир исторического созерцания и общественной деятельности, — тот великий мир, где мысль становится делом, а высокое чувствование — подвигом... Это мир непрерывной работы, нескончаемого делания и становления, мир вечной борьбы будущего с прошедшим...»1
Жить для Чехова означает прежде всего творчески работать. Нет настоящей жизни без любимого труда. Аркадина говорит, что она моложе Маши, и объясняет это тем, что она работает, в то время как Маша кажется себе самой старухой.
«А у меня такое чувство, — говорит Маша, — как будто я родилась уже давно-давно».
То же говорит о себе и Треплев:
«Молодость мою вдруг как оторвало, и мне кажется, что я уже прожил на свете девяносто лет».
Когда нет веры в свое призвание, захватывающей страсти творческого труда, нет цели, идеи, то нет ни жизни, ни молодости. Душа стареет, и, как признается Маша, «часто не бывает никакой охоты жить». Так обнаруживается внутренняя близость Маши к Треплеву. Может быть, смутно чувствуя ее, Треплев потому так раздражен любовью к нему Маши. Оба они не в силах ничего противопоставить своей бесплодной, опустошающей их любви, у обоих нет больших, высоких, общих целей жизни. Оба они в конечном счете оказываются нищенски бедными.
Нет творческих целей, нет любимого труда — значит, нет и настоящей жизни! Эта тема варьируется в «Чайке». Автор противопоставляет судьбы ровесниц и ровесников. Пустая, лишенная смысла, вдохновения жизнь Маши и полная страданий и радости творчества, вдохновенная жизнь Нины. Жалкая жизнь Полины Андреевны, у которой нет ничего, кроме любви к Дорну, и наполненная любимым трудом жизнь Аркадиной. Когда Полина Андреевна жалуется Аркадиной на то, что «годы наши уходят», то эта тоска не находит отклика у Аркадиной. Человек с упорной волей к труду, она не допускает бесплодных, расслабляющих мыслей о старости. Вспомним слова старика актера из драматического этюда «Лебединая песня (Калхас)»: «Где искусство, где талант, там нет ни старости, ни одиночества, ни болезней, и сама смерть вполовину...» Это Чехов мог бы сказать в применении к любому человеку, занятому любимым трудом, в какой бы области он ни трудился. В аспекте этой же темы противопоставлены и образы двух ровесников — Сорина и доктора Дорна. Это два образа старости.
Сорин недоволен тем, как он прожил свою жизнь, а прожил он ее и в самом деле бездарно. Он занимался нелюбимым трудом, и это главная причина его недовольства прожитой жизнью, сознания пустоты, столь страшного в старости! Нелегко на краю могилы прийти к выводу: я не жил! А у Сорина именно такое чувство, что он еще не жил, что годы промелькнули, промчались куда-то в пустоту. И вот он «бунтует» в свои шестьдесят два года, горюет о том, что не изведал наслаждений, пьет вино, курит сигары, мечтает о развлечениях, стремясь хоть чем-нибудь вознаградить себя напоследок.
А Дорн спокойно, зрело, мудро встречает старость. Он удовлетворен тем, как прожил свою жизнь, она, видимо, рисуется ему «талантливой композицией», как говорит о своей жизни профессор из «Скучной истории», который недоволен только своими последними годами: они испортили композицию. Дорн же и финал построил талантливо.
Удовлетворенность Дорна далека от самодовольства, от примирения с окружающей действительностью. Людьми самодовольными и довольными окружавшей их жизнью у Чехова были только пошляки. Но одно дело — довольство тогдашней действительностью, и совсем другое дело — довольство и гордость тем, как ты сам прожил в той страшной действительности, в которой жили чеховские герои, как ты пронес свое достоинство человека. Чем же доволен Дорн? Он говорит об этом Полине Андреевне: «Во мне любили главным образом превосходного врача. Лет десять — пятнадцать назад, вы помните, во всей губернии я был единственным порядочным акушером. Затем всегда я был честным человеком».
Нелегко было пронести человеческое достоинство в той бесчеловечной жизни. Вспомним Ионыча, начинавшего свою карьеру врача честным «идеалистом» (употребляя это слово в том значении, в каком оно нередко употреблялось прежней интеллигенцией) и ставшего жадным приобретателем, накапливающим деньги, равнодушным и к людям и к своему труду. Дорн в старости остался тем же, кем был в молодости, он не скопил ни копейки, душа его по-прежнему способна чутко отзываться на красоту и поэзию жизни.
В Дорне много привлекательного. Ему присуще внимание к людям, живой, дружеский интерес к их судьбам, он друг молодости, мечты. С нежной заботой относится он к Нине, Треплеву, Маше. Его ирония изящна, снисходительна тогда, когда перед ним не мерзавцы, не хамы, — к этим Дорн беспощаден: вспомним его характеристику отца Нины, его отношение к Шамраеву. Он всегда был обворожительным, прекрасно воспитанным человеком. У него есть своя трудовая гордость, он доволен тем, что он превосходный врач. А для Чехова превосходный врач — это всегда человек, любящий людей. Не случайно, конечно, Чехов вкладывает в уста Дорна мудрые оценки творчества Треплева. Дорн — справедливый судья.
Не нужно думать, что ироническое отношение Дорна к просьбам Сорина о лечении означает равнодушие. Нет, умный врач, тонкий наблюдатель жизни и знаток людей, Дорн отлично понимает, что лечением Сорина могло бы быть лишь изменение его жизни. Сорин страдает и болен оттого, что принужден жить в деревне, а не в городе, он не выносит деревенской жизни, и «лекарство» тут возможно лишь одно: деньги, которые Аркадина могла бы дать ему для жизни в городе. Но денег она не даст, Дорн это отлично понимает. А кроме того, в отношении Дорна к Сорину есть ирония мудрой старости над старостью, быть может, трогательной, но все же жалкой в своем бессильном бунте против законов природы. Конечно, нельзя признать правильным, что Дорн не хочет лечить Сорина. Это все же чудачество, непозволительное для врача. Дорн не сочувствует пустой, неудачной жизни Сорина — этого «человека, который хотел» и ничего не смог. Слишком много было тогда таких людей среди интеллигенции! И позднее раскаянье Сорина, недовольство прожитой жизнью, жадное и — увы! — жалкое цепляние за жизнь, безнадежно испорченную, — все это кажется Дорну пустым, праздным, недостойным серьезного человека. Жить надо серьезно и умирать надо серьезно, а не по-шутовски — вот позиция Дорна. В его иронии над Сориным есть и оттенок насмешки над генеральством Сорина: как бы там ни было, а этот «человек, который хотел» стать писателем, оратором и прочее, стал действительным статским советником, сделал карьеру. Он плыл по течению жизни, он «хотел» несерьезно, безвольно, и его запоздалый «бунт» грустен и несколько смешон.
Дорн прожил настоящую жизнь. Пусть тогдашняя действительность не давала ему возможности размаха, но он был честным тружеником, а не карьеристом, он любил людей. Сорин — не живший человек, потому что жизнь его не была заполнена любимым трудом.
В «Дяде Ване» Войницкий отвечает Соне, упрекающей его в том, что в его годы он начал пить:
«Годы тут ни при чем. Когда нет настоящей жизни, то живут миражами. Все-таки лучше, чем ничего».
Дорн говорит Сорину, опьяняющему себя сигарами и вином: «Вино и табак обезличивают. После сигары или рюмки водки вы уже не Петр Николаевич, а Петр Николаевич плюс еще кто-то; у вас расплывается ваше я, и вы уже относитесь к самому себе, как к третьему лицу — он.
Сорин (смеется). Вам хорошо рассуждать. Вы пожили на своем веку, а я? Я прослужил по судебному ведомству двадцать восемь лет, но еще не жил, ничего не испытал в конце концов, и, понятная вещь, жить мне очень хочется. Вы сыты и равнодушны и поэтому имеете наклонность к философии, я же хочу жить и потому пью за обедом херес и курю сигары. Вот и все».
Иными словами, «когда нет настоящей жизни, то живут миражами». Пристрастие Маши к табаку и водке — явление того же порядка.
Остается сказать еще об одном персонаже — учителе Медведенко. Чехов выразил в этом образе свою застенчивую, виноватую и страстную любовь к «маленьким» людям, приниженное положение которых вызывало в нем чувство стыда и возмущения.
«Знаете, — говорил Антон Павлович Горькому, — когда я вижу учителя, — мне делается неловко перед ним за его робость и за то, что он плохо одет, мне кажется, что в этом убожестве учителя и сам я чем-то виноват... серьезно!»2
Вспомним образ сельской учительницы из рассказа Чехова «На подводе», и мы поймем, какую боль испытывал Антон Павлович, видя приниженное положение людей, занятых святым трудом, заброшенных в глухие села, вынужденных сносить хамство, грубость тупого начальства, лавочников, кулаков.
Комичность постоянных разговоров Медведенко о его нищенском жаловании окрашена грустью Чехова. Это не значит, что исполнитель роли Медведенко должен строить грустный образ «маленького» человека, — нет, Чехов далек от сентиментальности. Не надо бояться комедийности ни в изображении маниакального характера жалоб Медведенко на трудную жизнь, ни в передаче его речи, представляющей собою язык полуинтеллигентного человека, злоупотребляющего иностранными, газетными словами. Надо только, чтобы юмор был дружеский, надо по-настоящему сочувствовать честному, простому, хорошему человеку. Медведенко вовсе не глуп, но он до такой степени забит трудностями своей жизни, что только о них и способен говорить. Кстати, есть большая правда в его критике пьесы Треплева и в его замечании о том, что нельзя отделять дух от материи (чем занимались, как известно, декаденты), и в заявлении, что, мол, следовало «описать бы в пьесе и потом сыграть на сцене, как живет наш брат — учитель. Трудно, трудно живется!» Тут, конечно, звучит и юмор: Медведенко сводит все разговоры к тяжелой доле учителя. Но есть в этих словах и настоящая, простая правда: не имеет права художник уходить от реальной жизни, от повседневных забот и страданий обыкновенных людей. Сам Чехов никогда не забывал о трудной жизни простых людей.
Примечания
1. В.Г. Белинский, Полн. собр. соч. под ред. и с прим. С.А. Венгерова, т. XI, СПб. 1900, стр. 271—272.
2. «М. Горький и А. Чехов. Переписка, статьи, высказывания», Гослитиздат, М. 1951, стр. 128.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |