Время — сложный и многогранный феномен человеческого бытия. «Анализ феномена времени — центральной константы модели реальности — дает возможность обозначить основные особенности индивидуально — авторского мировоззрения, влияющие на построение и развертывание художественной действительности» [Маслакова 2010: 3]. Антропоцентрический подход к анализу феномена времени позволяет проследить, как со сменой историко-культурных эпох взгляды на время претерпевают изменения и постепенно смещаются из области объективного в сферу человеческого сознания.
Понимание мира в пространственных категориях всегда было актуальным для русской культуры. Д.С. Лихачев отмечает, что «перевод русской истории в пространственную композицию — это своеобразная интерпретация ее в «аспекте вечности»» [Лихачев 1987: 566]. Как мы отмечали в предыдущем разделе, герой русской классической литературы «проявляет» себя в пространстве. В творчестве Чехова, напротив, «нет того открытого, страстного духовного поиска, к которому привыкла русская литература после позднего Гоголя, Толстого и Достоевского» [Чудаков 1971: 173]. Интересно и ценно для определения чеховской поэтики времени наблюдение И.И. Плехановой: «Творчество А.П. Чехова обязывает внести коррективы в устоявшийся стереотип, будто русский человек — это человек пространства. <...> Человек времени ориентирован на относительное и противоположен человеку пространства, ориентированному на очевидное» [Плеханова 2008: 132—133]. Поэтому чеховский герой может достичь лишь «промежуточного» или мгновенного, но не поддающегося фиксации понимания себя и мира, чтобы затем вновь погружаться в неопределенность и двигаться сквозь нее с верой в возможность обретения смысла.
В творчестве писателя возникают особые отношения со временем. Мы выделили следующие особенности.
Во-первых, время — компонент картины мира — играет огромную роль в организации эмоционально-смысловых структур произведений писателя. Во второй главе нами кратко было отмечено, что условием «открытия сознания» героя служит переживание времени, помогающее осознать текущий миг «в себе». Внутренняя приобщенность к вечности мира, к его вселенскому существованию заставляет тосковать «душу».
Во-вторых, герой Чехова максимально активен в отношении ко времени (в отличие от пассивного отношения к пространству), и через это выражается его этическая и ценностная позиция. В поздних произведениях раскрывается, каким образом движется время героев и как люди «закостеневают» в порядках и обычаях, которые меняют их внутреннюю сущность. Объективное время в прозе Чехова имеет второстепенное значение, а на первый план выходит субъективное время, которое отвечает моральным и духовным устремлениям героя в познании себя и самоутверждении. Оно играет огромную роль в духовной эволюции героя. Течение психологического времени, в отличие от объективно данного, может растягиваться или сжиматься; мгновение может длиться долго или остановиться, а большие временные периоды — промелькнуть в одночасье. Время ощущается как независимое от пространства, время поглощает пространство, в нем ориентируются, как в особом пространстве, оно и окружает, и находится в движении.
В-третьих, художественное время произведений Чехова существует в двух системах координат: линейной и концентрированной, которые в структуре сюжета пересекаются и дополняют друг друга, определяют способы читательского восприятия.
Линейное время — это «само течение жизни», «частное» время, выраженное через быт и обеспечивающее поступательное развитие сюжета. Время изображается как однообразная повседневность, заполненная мелкими, незначительными событиями или не заполненная событиями вовсе. Линейное время представлено в текстах писателя эскизно. Беглое упоминание реалий эпохи переакцентирует внимание читателя с исторического, социального, календарного на субъективное время героя. Для многих героев произведений то, что происходит каждый день, актуально в событийном плане, смысл жизни мало заботит обывателя. Большинство персонажей остается внутри замкнутого круга, и от осознания пошлости той жизни, которой они живут, испытывают страдания, но ничего не могут изменить. В редких случаях героям удается «разомкнуть» время: осознать всю мелочность своей жизни, находясь внутри пошлой обыденности, и изменить привычное течение времени.
Чувство времени включается в сознание, и психологическое (субъективное) время героя создаётся его переживаниями, толчком к которым служит событие встречи. Эпицентр переживаний героя — концентрация времени в здесь и сейчас. Душевное состояние героя достигает высшего подъема; поэтому концентрированная концепция времени начинается в тот момент, когда герои Чехова сливаются с мирозданием, постигают «правду и красоту» в их гармоничном единстве, как бы «выключаясь» из сиюминутности существования, и устраняют противоречия земной жизни. Миг проникновения в сущность бытия не может длиться долго, — как правило, это лишь «просвет» в их бытии, в котором совмещаются разные временные пласты: будущее наслаивается на настоящее, настоящее проецируется на будущее, прошлое врастает в настоящее и будущее.
Такое «линейно-концентрированное» время не имеет безусловного начала и безусловного конца («жизнь продолжается»), так как нет предела движению и поиску. Жизнь в понимании писателя — это бесконечное движение. Человек вовлечен в этот всеобщий процесс, однако часто теряет ощущение сопричастности к нему.
Рассмотрим перечисленные нами поэтические особенности и концепцию художественного времени на примере конкретных текстов писателя.
Остановимся на одном из наиболее показательных в это плане произведений — рассказе «На подводе» (1897). Временной охват повествования — всего один день из жизни сельской учительницы. Марья Васильевна, получив жалованье, возвращается на подводе из города в свое родное село Вязовье. В произведении драматический монолог героини занимает большую часть произведения и проникнут мотивом экзистенциального одиночества. Монолог героини обеспечивает поступательное движение сюжета, а воспоминания сельской учительницы характеризуют внутреннюю жизнь человеческого сознания и создают концентрированное время. В начале рассказа мысли мрачны и настроение безрадостно. Несмотря на прекрасный солнечный апрельский день, для Марьи Васильевны «не представляли ничего нового и интересного ни тепло, ни томные, согретые дыханием весны прозрачные леса, ни черные стаи, летавшие в поле над громадными лужами, похожими на озера, ни это небо, чудное, бездонное, куда, кажется, ушел бы с такою радостью» (т. 9, с. 335; выделено мной. — В.А.). Настоящая жизнь Марьи Васильевны, «трудная, неинтересная», течёт однообразно, «проходит скучно, без ласки, без дружеского участия, без интересных знакомых»: школа, экзамены, холодная квартира из одной комнатки (т. 9, с. 339). В контексте словосочетание «и опять она думала о...» создают специфику темпоральной обусловленности событий, привнося в произведение идею ежедневной повторяемости, однообразности, так как каждый день Марьи Васильевны похож на предыдущий, нет ничего нового. Героиня видит всё в негативном свете, её голова «набита мыслями о куске хлеба, о дровах, плохих дорогах, болезнях» (т. 9, с. 339). Язык повествования прозаичен, наполнен перечислением событий, действий, предметов бытового, обыденного мира. Учительница живет исключительно настоящим, ею разорваны все связи с прошлым, что неоднократно подчеркивается в ее несобственно-прямой речи: она «отвыкла вспоминать», «почти все забыла». Прошлое для нее — чужое, что-то «смутное и расплывчатое», «точно сон». Многие герои Чехова, как мы отмечали выше, живут исключительно повседневностью, забывают о своем прошлом. Так, в другом рассказе А.П. Чехова «В родном углу» (1897) Вера Кардина «забыла о прошлом», ей «о прошлом не хочется думать» (т. 9, с. 313). Именно воспоминания о прошлом позволяют героям найти «точку опоры» и выяснить причины недовольства жизнью в настоящем, поэтому большую роль в организации мотива воспоминания играет в произведениях писателя глагол помнить. Память размыкает действительную жизнь героев, чаще всего представляющую из себя череду событий (именины, обеды, служба, болезни), в жизнь, наполненную экзистенциальным смыслом, позволяет почувствовать себя живыми и в то же время подчеркивает дискретность постижения смысла (смысл, обретение смысла — ряд ярких вспышек в ряду обыденности). Выход за границы наличного бытия (таким термином М. Хайдеггер обозначает самодостаточное «я», закрытое от мира), характеризует бесконечность человеческой природы, возможность совершенствования внутреннего мира и преобразования внешнего.
Герои Чехова часто тоскуют о прошлом и считают его лучше настоящего, при этом мотив воспоминания также оказывается неразрывно связанным с мотивами фантазий, ожидания, созерцания: «Она ясно представила себе то далекое время, когда ее звали Анюткой и когда она, маленькая, лежала под одним одеялом с матерью, а рядом, в другой комнате, стирала белье жилица-прачка, и из соседних квартир, сквозь тонкие стены, слышались смех, брань, детский плач, гармоника, жужжание токарных станков и швейных машин, а отец, Аким Иваныч, знавший почти все ремесла, не обращая никакого внимания на тесноту и шум, паял что-нибудь около печки или чертил или строгал. И ей захотелось стирать, гладить, бегать в лавку и кабак, как это она делала каждый день, когда жила с матерью. Ей бы рабочей быть, а не хозяйкой!» («Бабье царство», 1894, т. 8, с. 261; выделено мной. — В.А.).
В то же время воспоминания могут вытеснить потребность «актуального действия». Герои Чехова, отрываясь от повседневности, уходят в воспоминания: в результате время как бы останавливается, создается иллюзия независимости человека от реальной жизни. Данная особенность подмечена в повести «Степь» самим рассказчиком: «Пока ели, шел общий разговор. Из этого разговора Егорушка понял, что у всех его новых знакомых, несмотря на разницу лет и характеров, было одно общее, делавшее их похожими друг на друга: все они были люди с прекрасным прошлым и с очень нехорошим настоящим; о своем прошлом они, все до одного, говорили с восторгом, к настоящему же относились почти с презрением. Русский человек любит вспоминать, но не любит жить; Егорушка еще не знал этого, и, прежде чем каша была съедена, он уж глубоко верил, что вокруг котла сидят люди, оскорбленные и обиженные судьбой» (т. 7, с. 64; выделено мной. — В.А.).
Другие герои просто панически боятся настоящего. Страх и неуверенность Дмитрия Петровича Силина, героя рассказа «Страх» (1886), являются причиной его глубокого одиночества в мире: «Наша жизнь и загробный мир одинаково непонятны и страшны. Кто боится привидений, тот должен бояться и меня, и этих огней, и неба, так как всё это, если вдуматься хорошенько, непостижимо и фантастично не менее, чем выходцы с того света. Принц Гамлет не убивал себя потому, что боялся тех видений, которые, быть может, посетили бы его смертный сон; этот его знаменитый монолог мне нравится, но, откровенно говоря, он никогда не трогал меня за душу. Признаюсь вам, как другу, я иногда в тоскливые минуты рисовал себе свой смертный час, моя фантазия изобретала тысячи самых мрачных видений, и мне удавалось доводить себя до мучительной экзальтации, до кошмара, и это, уверяю вас, мне не казалось страшнее действительности. Что и говорить, страшны видения, но страшна и жизнь. Я, голубчик, не понимаю и боюсь жизни. Не знаю, быть может, я больной, свихнувшийся человек. Нормальному, здоровому человеку кажется, что он понимает всё, что видит и слышит, а я вот утерял это «кажется» и изо дня в день отравляю себя страхом. Есть болезнь — боязнь пространства, так вот и я болен боязнью жизни. Когда я лежу на траве и долго смотрю на козявку, которая родилась только вчера и ничего не понимает, то мне кажется, что ее жизнь состоит из сплошного ужаса, и в ней я вижу самого себя» (т. 8, с. 130—131). Мотив страха в творчестве Чехова связан с мотивами одиночества и скуки. Ощущение тоски, тревоги рождается от чувства пустоты существования, от потери ценностных ориентиров. Герой экзистенциально отчуждён и не может установить дружеских связей, не способен реализовать себя в творчестве. Время его существования замедляется, словно останавливается. Отвечая на вопрос рассказчика о конкретной причине страхов, герой подчеркивает тотальность и беспредметность своего переживания: «Мне все страшно» (т. 8, с. 131). Но, как только герой заканчивает свою исповедь, время ускоряется, как ускоряется темп самого повествования. Душевное состояние героя также достигает высшего подъема.
Тоска по «неведомому будущему» и полное неприятие настоящего также не даёт спокойно жить герою писателя: «Греясь, он думал о том, как всё это — и метель, и изба, и старик, и мертвое тело, лежавшее в соседней комнате, — как всё это было далеко от той жизни, какой он хотел для себя, и как всё это было чуждо для него, мелко, неинтересно» («По делам службы», 1899, т. 10, с. 92, выделено мной. — В.А.). Думается, что к недовольству жизнью героями Чехова ведёт именно разрыв связи времён, зацикленность героя только на одном времени и отрицание других. Но в личности сходятся воедино прошлое, настоящее и возможное будущее.
Вернёмся к рассказу «На подводе». Учительница пытается объяснить свою скучную, неинтересную жизнь, которая тяготит ее, пространственно. В сознании героини противопоставлены провинциальное пространство, воспринимаемое негативно, и образы столичных городов (Москвы и Петербурга) и даже «заграницы». Даже образ природы структурируется в нужном содержательном и эмоциональном аспекте. Столичные города и «заграница» — пространства возможностей, «тонкой воспитанности», пространства, где можно получить «преимущества от жизни». Провинциальное пространство — это глушь, отвратительные дороги, грязь, беспорядки, грубость, равнодушие со стороны земской управы, нужда, неудобства, скука.
И героине кажется, что будь красивый помещик Ханов, к которому она испытывает симпатию, в Петербурге или за границей, а не среди скуки и провинциальной грязи, будь она в Москве, в большой квартире и светлой тёплой комнате, всё бы было по-другому, все были бы счастливы. Любопытно, что весь рассказ пронизан мотивом холода: недавно была зима «злая, темная длинная»; в доме Марьи Васильевны всегда «холодно»; «топить печи некому» (т. 9, с. 338; выделено мной. — В.А.); женщине снятся «сугробы» (т. 9, с. 339; выделено мной. — В.А.); «Марья Васильевна почувствовала в ногах резкий холод», ожидая, когда пройдет курьерский поезд (т. 9, с. 341; выделено мной. — В.А.); женщина «дрожала всем телом от холода», и ей казалось, что «всё дрожит от холода» (т. 9, с. 342; выделено мной. — В.А.). На протяжении всего рассказа мысли героини о провинциальной скуке и бытовой неустроенности жизни мешаются с другими — мыслями о любви, семье, человеческом участии, душевном тепле. «И ей было досадно на земскую управу, в которой она вчера никого не застала. Какие беспорядки!» И в этом же абзаце: ««Он в самом деле красив», — подумала она, взглянув на Ханова» (т. 9, с. 337). «И опять она думала о своих учениках, об экзамене, о стороже, об училищном совете; и когда ветер доносил справа шум удалявшейся коляски, то эти мысли мешались с другими. Хотелось думать о красивых глазах, о любви, о том счастье, какого никогда не будет...» (т. 9, с. 338). И в следующем абзаце: «Быть женой? Утром холодно, топить печи некому, сторож ушел куда-то; ученики поприходили чуть свет, нанесли снегу и грязи, шумят; все так неудобно, неуютно...» (т. 9, с. 338—339). Мы понимаем, что героиня тоскует не по другому месту (столичному городу, «загранице»), страдает не от грязи и неудобств провинциальной жизни, но от одиночества, отсутствия общения, душевного тепла и понимания. Ей хочется быть нужной, иметь близкого человека рядом, спасти кого-то «от гибели». И приходим к выводу о том, что тоска героини не по другой обстановке, её тоска — экзистенциальная.
Увидев в окне проходящего поезда женщину, похожую на умершую мать, Марья Васильевна ликует от счастья и радости, окружающее её пространство уже воспринимает по-иному, и эмоциональная напряжённость рассказа усиливается: «В это время как раз подъезжал на четверке Ханов, и она, видя его, вообразила счастье, какого никогда не было, и улыбалась, кивала ему головой, как равная и близкая, и казалось ей, что и на небе, и всюду в окнах, и на деревьях светится ее счастье, ее торжество...» (т. 9, с. 342; выделено мной. — В.А.). Миг, в котором, как в фокусе, сосредоточивается вся сущность жизни героини рассказа «На подводе», — это миг всего прожитого, всего настоящего и, пожалуй, будущего. Такие мгновения не поддаются обыкновенным законам времени, не укладываются в шкалу секунд, минут или часов. Оказывается, Москва когда-то была для Марьи Васильевны местом, где она, «молодая, красивая, нарядная», ее мать, отец, брат жили вместе и были счастливы. «В первый раз» она все четко представила, обострив все чувства: она «услышала» (игру на рояле), «увидела» (зримо представила квартиру в Москве), «почувствовала» прошлое («почувствовала себя в кругу родных»). Несколько секунд гармонии Марьи Васильевны, вызванные воспоминаниями о доме, семье, прошлой жизни, словно уничтожают дурную реальность обстановки, провинциального села, в котором живет героиня. Но счастье, момент единения с миром длится для героини недолго: все возвращается на круги своя, и Марья Васильевна, «дрожа, коченея от холода», садится в телегу (т. 9, с. 342). Характерным в этом отношении является другой рассказ писателя «Архиерей» (1902), где воспоминания также способствуют воскрешению человеческого «я», и тем самым акт вспоминания сливается с актом философского осмысления и переосмысления настоящего: «Какой я архиерей? <...> Мне бы быть деревенским священником, дьячком или простым монахом» (т. 10, с. 342). Автору важны не верность и точность воспоминаний героев, а то экзистенциальное ощущение жизни, которое в них сохраняется, которое способно вызвать духовное переживание настоящего: «Милое, дорогое, незабвенное детство! Отчего оно, это навеки ушедшее, невозвратное время, отчего оно кажется светлее, праздничнее и богаче, чем было на самом деле? <...> И теперь молитвы мешались с воспоминаниями, которые разгорались все ярче, как пламя, и молитвы не мешали думать о матери» (т. 10, с. 342). Поэтому воспоминания всплывают часто неожиданно для самих героев («почему-то вспомнилось»), а для читателя — это знак того, что герой может испытать экзистенциальный момент.
Это концентрированное время, которое переживает героиня, способно преображать не только человека, но и внеидеальное пространство. Поэтому во многих произведениях нередко возникает эффект преодоления пространства временем. Такое гармоничное пространство, преображенное переживаниями героя, нередко пронизывают солнечные лучи, яркий свет, колокольный звон, точно внося в него нравственный свет: «Вот он — поезд; окна отливали ярким светом, как кресты на церкви, больно было смотреть» (т. 9, с. 342; выделено мной. — В.А.). То же видим и в других поздних рассказах писателя. В моменты нравственного просветления в рассказе «Архиерей» (1902) преосвященному Петру открываются «белые стены, белые кресты на могилах, белые березы», повсюду разливается «веселый, красивый звон дорогих, тяжелых колоколов», всё кругом «приветливо, молодо, так близко» (т. 10, с. 187; выделено мной. — В.А.). Тоска и просветление — это одно сложное чувство Павла. Он ощущает себя свободным, уносится мыслями в далёкое «живое прошлое», испытывает радость бытия. Значит, изменение отношения к жизни в художественном мире писателя связано не с пространственными перемещениями, а именно с течением времени и с психологией героя.
В рассказе «Учитель словесности» (1894) «суета Шелестовых» «срезается», ставится под сомнение Никитиным не рассуждениями, а наплывающими на эту суетливость покойными тенями, небом, спящими деревьями, весенней жизнью, таинственной и прекрасной, идущей себе по каким-то своим, безразличным к суете законам: «Мартовское солнце светило ярко, и сквозь оконные стекла падали на стол горячие лучи. Было еще только двадцатое число, но уже ездили на колесах, и в саду шумели скворцы» (т. 9, с. 332; выделено мной. — В.А.).
Таким образом, за один день сельской учительнице Марье Васильевне приходится пережить давно забытые чувства, соприкоснуться в воспоминаниях с собственным прошлым и ощутить себя на какой-то миг счастливой: границы между человеком и миром растворяются, разрывается «футляр», начинается рефлексия, прошлое просвечивает сквозь настоящее, открываются источники понимания и силы. Мы видим, что субъективное время, его течение в творчестве Чехова может не только преобразить, помочь переосмыслить жизнь, но и способно изменить человека. Более того, как считает И.И. Плеханова, в творчестве писателя происходит процесс «мифологизации времени как творящей силы» [Плеханова 2008: 133].
Подведём итоги.
Анализ поэтики времени позволяет сделать вывод о том, что А.П. Чехов — писатель экзистенциальный, уделяющий незначительное внимание объективному, календарному, социальному, историческому времени и делающий предметом своего внимания субъективное время, которое создаётся переживаниями героя. В центре внимания писателя — сознание героя и его этическая и ценностная позиция, а не хронология событий, поэтому в хронотопе прозаических произведений писателя преобладает временной оттенок, и он отличается высокой степенью эмоционально-ценностной интенсивности. Время субъективное не совпадает с ходом объективного времени; оно наделено иным темпоральным ритмом, оно изменяет человека и раскрывает в сознания героя потенции, преобразует окружающее пространство, подчеркивает дискретность человеческого существования (обретение смысла — ряд ярких вспышек в ряду обыденности). Таким образом, ориентация на время и художественно-философское осмысление этой категории сообщают авторскому сознанию тот «объём», ту многомерность, которые формируют многосложность творческой позиции. Как следствие, авторское сознание в произведениях писателя не проповедует, но побуждает читателя к творчеству.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |