А.П. Чехов уже давно стал частью мировой культуры и завоевал репутацию классика. Его произведения широко представлены в зарубежных изданиях, о нем написаны десятки статей и монографий, спектакли по его пьесам идут в больших и малых городах по всему миру, его произведения экранизируются зарубежными кинематографистами. В разделе делается обзор зарубежных работ (преимущественно на английском языке как наиболее доступных автору диссертации), рассматривающих аксиологию Чехова, при этом некоторые источники впервые вводятся в контекст российского литературоведения.
За рубежом читатели познакомились с произведениями Чехова в конце XIX — начале XX вв.: в 1890 г. — в Германии, в 1893 г. — во Франции, в 1897 г. — в Великобритании. В Германии и Польше знакомство с Чеховым началось с его юмористических рассказов, в то время как в Великобритании — с серьёзных произведений. Зарубежным читателям Чехов оказался очень близко тем, что он обращается к сознанию человека XX в., который оказывается перед сложным выбором. Писатель, раскрывающий загадочную русскую душу, воспринимается представителями другой культуры как истинный художник, который сумел, соединить национальное и общечеловеческое.
Но восприятие творчества писателя иностранными читателями и исследователями не было ровным. Первые зарубежные переводчики, критики и исследователи видели в Чехове «чужого», всецело русского человека. Для зарубежных читателей русская литература в силу своей национальной специфики представлялась чем-то замкнутым в себе, закрытым для отстраненного восприятия в инонациональной среде. Например, в Великобритании началась в конце XIX в. художника воспринимали лишь автора импрессионистических зарисовок, талантливого миниатюриста, писателя, похожего на Мопассана. После смерти писателя газеты печатали многочисленные телеграммы публики и надписи на венках. В них в различных выражениях варьировалась одна и та же мысль: сожалели о безвременной смерти «бытописателя русской действительности». Критик Г. Новополин (Г.С. Нейфельд) писал: «Г. Чехов бытописатель с беспримерной широтой горизонта, и трудно указать в русской литературе писателя, круг наблюдений которого был бы так же широк. Кого и чего только нет в произведениях г. Чехова? Здесь и дворянство, и чиновничество, и интеллигенция, и мещанство, и купечество, и духовенство, и крестьянство. Здесь и столичная и провинциальная, городская и интеллигентская жизнь. Здесь группа молодежи, взыскующая града, и группа, в погоне за карьерой, обросшая мхом и плесенью. Здесь народ во всей своей дикости. Здесь отбросы деревенской жизни на воле и на каторге или на поселении»1.Так, Л.Е. Бушканец анализируя статью о Чехове французского писателя, члена французской Академии, иностранного члена-корреспондента Петербургской АН (1889) Эжена Мельхиора де Вогюэ (1848—1910) отмечает, что французский писатель был автором статей о русской литературе, широкую европейскую известность принесла ему книга «Русский роман» (1886, переведена в России и опубликована в 1887), посвященная И.С. Тургеневу и Л.Н. Толстому. Вогюэ поместил в «Revue des Deux Mondes» большую статью о Чехове, в которой рассматривал новые течения в русской литературе и разбирал традиции, которые связывают писателей нового поколения и их предшественников. Его размышления о Чехове вышли в русском переводе еще при жизни писателя. «Де Вогюэ приходит к мысли, что главное в Чехове — абсолютный пессимизм. В своем исследовании русского романа французский автор утверждал, что русский роман очаровывает дыханием жизни, искренностью и состраданием, он дает западноевропейской молодежи интеллектуальную пищу, которой она страстно жаждет и которую ей не может предложить истощенная западная натуралистическая литература, которая призывает к моральной вседозволенности, призывает освободиться от нравственных уз, любви и сострадания. Именно поэтому чеховский абсолютный пессимизм кажется французскому автору свидетельством деградации русской литературы и культуры после Тургенева и Достоевского: Чехов никуда не зовет, не поэтизирует мир. Если у Мопассана и других чеховских предшественников была иллюзия мира (поэтическая, сентиментальная, грязная или зловещая, неважно — все великие художники внушают миру свою иллюзию), то у Чехова нет никакой иллюзии, нет воспевания России, любви к ней и поэтизации жизни, и это полное разочарование он передает читателям. То же изображение серенькой скучной жизни Вогюэ видит и в пьесах Чехова — и эта жизнь может измениться только спустя столетия»2. Бушканец приходит к выводу о том, что «будучи — русским европейцем», Чехов оказался непонятным ни тем, кто стремился видеть его только — русским» (как де Вогюэ), ни тем, кто стремился видеть в нем и современной ему России только стремление к Европе и цивилизации. Читатели Чехова, критики и мемуаристы, принимая в нем одни черты и объявляя чуждыми другие, были или — русскими», или — европейцами», а быть — русским европейцем» чаще всего им не удавалось»3.
Потребовалось время, чтобы иностранные читатели увидели в Чехове писателя общечеловеческого и включили его в фонд мировой культуры. В середине 1980-х — начале 1990-х гг. началось активное изучение связей Чехова с западной литературой и культурой. В 1985 г. вышел реферативный сборник «Новые зарубежные исследования творчества А.П. Чехова»4, в котором была значительно расширена география представленных материалов и освещались проблемы восприятия чеховского наследия в Англии, Франции, ФРГ, Испании, Болгарии, Польше, Чехословакии, Венгрии, ГДР, Югославии, Норвегии, Дании, Швеции, США, Аргентине, на Кубе, Австралии, Новой Зеландии, Японии.
Следует отметить, что 1970—1980-е годы — особый этап в восприятии Чехова англичанами: речь идет не только о признании и широкой известности, как в прежние десятилетия, а о редком случае приятия иностранного, «чужого» писателя как «своего», настолько своего, что порой наблюдается парадоксальное «присвоение» приоритета на подлинность понимания его наследия. Чехову отводят место в английской комедийной классической традиции, объединяющей Шекспира, Свифта. Для зарубежных читателей Чехов стал близок тем, что он обратился к сознанию человека XX в., поставленного перед сложным выбором. Так, например, англичане высоко оценили Чехова за то, что в своих произведениях он исследовал важные вопросы человеческого бытия и глубоко понял движения человеческой души, осуществив это в отличающейся от Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого форме — без традиционной «надрывности» и «русского максимализма».
Англичан привлекает стиль Чехова, свободный от всего резкого, аффектированного, его поэтика, которая не позволяет ничему «неожиданно случаться», свойственные его творчеству равновесие, мера и в то же время естественность, ненавязчивое, но постоянно присутствующее моральное начало. В Чехове видят идеал цельного человека, воплотившего свою «философию жизни» в творчестве и в практической деятельности.
Главная тенденция зарубежного чеховедения в 1980-е — 2000-е гг. — интерпретация Чехова не только как талантливого писателя, но и как оригинального мыслителя.
В работах иностранных исследователей прослеживается мысль о том, что творчество писателя относится к такому типу художественных достижений, которое содержат значительный ценностно-смысловой потенциал, выходящий за пределы национальной культуры. Центральная мысль в монографии австралийского чеховеда Джеффри Барни [Geoffrey Borny] «Interpreting Chekhov»5, представляющей собой очень тонкое и проникновенное исследование драматургии Чехова, заключается в том, что пьесы писателя нередко неверно интерпретировалась литературоведами и режиссёрами из-за их нежелания найти баланс между комическими и трагическими элементами, порождёнными чеховскими произведениями. Работа затрагивает актуальные научные проблемы в области чеховедения, а именно: творчество и мировоззрение Чехова в его взаимосвязях с философскими системами конца XIX — начала XX вв.; вопрос об отношениях писателя с разными литературными эпохами и стилями. Барни исследует коммуникативную проблематику чеховских текстов, объясняющую многие черты поэтики писателя; изучает новаторство художника в области драматургии. Через точный анализ формы и содержания драм Чехова, автор показывает, как очень пессимистические или чрезмерно оптимистические интерпретации не в состоянии представить в полной мере богатую сложность и двусмысленность пьес. «By adopting the formal conventions of realism in the dramatisation of his vision of reality, Chekhov created plays which are potentially ambiguous. The same events can be read as part of either an absurdist or a progressive world view... The anguish that Chekhov felt about the trivial emptiness of much of life around him has little to do with the quietist pessimism of the «nothing to be done» school of Absurdists. Chekhov, particularly in his short stories, presents human inactivity not as being inevitable but the result of human lethargy. Actual failure is seen in the light of potential achievement and not as an unavoidable part of the human condition. The difficulty of depicting failure while at the same time communicating the possibility of human achievement became one of the central problems that Chekhov faced»6 [Borny 2006: 27—28].
Больше всего зарубежных исследователей творчества писателя интересует гуманистический смысл и религиозно-нравственный аспект его произведений (работы Гарольда Шефски, Дарьи Кирьянов, Джулии де Щербинин, Марка Свифта).
Участниками Северо-Американского общества по изучению Чехова (The North American Chekhov Society), основанного в 1992 г. профессором Йельского университета Робертом Луисом Джексоном [Robert Louis Jackson] и ныне профессором русской литературы Института Колби университета Мейна Джулией де Щербинин [Julie de Sherbinin], поднимаются вопросы мифологических и религиозных основ творчества А.П. Чехова7. В работе общества в разное время принимали участие и присылали свои статьи в «Бюллетень Северо-Американского общества» исследователи, как из США (среди них: Эндрю Дэркин [Andrew Durkin], Майкл Финк [Finke Michael], Лоуренс Сенелик [Laurence Senelick], Петер Христенсен [Peter G. Christensen], Изабелла Калиновска [Izabella Kalinowska], Дарья Кирьянов [Daria A. Kirjanov], Радислав Лапушин [Radislav Lapushin], Катерин Тирнен О'Коннор [O'Connor Katherine Tiernan], Жорж Пахомов [George Pahomov], так и из других стран, например Великобритании (Харви Питчер и Патрик Майлс).
Так, Джулия де Щербинин в работе «Chekhov and Russian Religious Culture: The Poetics of the Marian Paradigm» (1997), анализируя религиозные традиции в творчестве художника, утверждает, что Чехов был религиозным писателем [Sherbinin 1997]. Дарья Кирьянов в монографии «Chekhov and the Poetics of Memory» (2000) на примере анализа многочисленных произведений Чехова иллюстрирует, что в творчестве писателя основополагающее место занимает концепт «соборности», хотя духовные измерения памяти остаются за пределами внимания литературоведа [Kirjanov 2000].
В работе новозеландского литературоведа Гарольда Шефски (Harold Schefski) «Chekhov and Tolstoyan philosophy» (1985) анализируется влияние Л.Н. Толстого на творчество А.П. Чехова. Автор отмечает, что, несмотря на в целом неприятие философии своего старшего современника, последний во многом опирается на христианские ценности и берёт на вооружении два концепта философии Толстого «Не сердитесь» и «Не судите»: «Yet despite the many negative concepts which Chekhov detected in Tolstoyan philosophy, he still found attractive two isolated precepts of the newly conceived religion. These were — Do not be angry» and «Do not judge»»8 [Schefski 1985: 83—84]. Последовательно рассматривая данные концепты и полемику писателя с Толстым, исследователь приходит к выводу о разном подходе двух больших художников к художественной философии. Старший современник писателя пренебрегал внешней формой (например, отдельными культурными благами), Чехов, напротив, считал внешнюю форму необходимой для утверждения нравственности и внутренней красоты человека.
Иностранные чеховеды отмечают амбивалентность подхода художника к религии, подчёркивая, что во всех ситуациях он остаётся верен моральному кодексу христианства: представлениям о правде, свободе, справедливости, сознательности, милосердии и красоте; однако экзистенциальные измерения сознания героев остаются вне поля внимания исследователей. «The influence of the Christian religion throughout Chekhov's life was not confined to the aesthetic level (a nostalgic affection for the pealing of bells, for church music and cemeteries). The spiritual values and moral code of Christianity were ingrained in his heart together, perhaps, with a secret yearning for faith. Such stories as «Sviatoiu noch'iu», «Student» and «Arkhierei» show a sympathetic understanding of the religious mentality»9 [McVay 2002: 75]. Интересно наблюдение исследователя Марка Свифта (Mark Swift). В работе «Biblical Subtexts and Religious Themes in Works of Anton Chekhov» (2004) Свифт, называя Чехова атеистом, признаёт, что, несмотря на данный факт, писателю было свойственно глубокое понимание религиозных основ его собственной русской культуры. Как отмечает литературовед, подход Чехова к религии был подходом психолога, и в произведениях писателя естественно-научный и религиозный взгляды соединяются [Swift 2004]. Подобную точку зрения мы находим и в исследовании Джеффри Барни, который понимает веру Чехова прежде всего в гуманистическом смысле: «Chekhov's «faith» is not in any transcendental God or afterlife but in progress and evolution, and, as such, it is humanist faith. Chekhov's materialist vision of reality helps us to see why he felt unable to answer any questions about the ultimate meaning of life. Spiritual and metaphysical speculations lie outside the reach of scientific materialism»10 [Borny 2006: 41].
Итак, зарубежные исследователи творчества Чехова рассуждают о ценностях, значимых для писателя и русской культуры в целом. Во многих работах иностранных исследователей чётко прослеживается мысль о том, что творчество писателя относятся к той категории художественных достижений, которые — наряду с крупнейшим вкладом в национальную русскую культуру — содержат значительный ценностно-смысловой потенциал, выходящий за пределы национального (работы Радислава Лапушина, Джеффри Барни). Больше всего зарубежных исследователей творчества писателя интересует религиозно-нравственный аспект, его гуманистический смысл (работы Гарольда Шефски, Дарьи Кирьянов, Джулии де Щербинин, Марка Свифта). Иностранные чеховеды отмечают амбивалентный подход художника к религии. При этом экзистенциальные измерения сознания героев писателя остаются вне поля внимания исследователей.
Раскрытию особенностей ценностного сознания чеховских героев, анализу экзистенциальных смыслов произведений писателя и соответствующих им способов воплощения в тексте, определению функций образов «иной культуры» и воспроизведения национально-этнических традиций в структуре прозы писателя, а также описанию хронотопа его прозы посвящены две следующие главы настоящего диссертационного исследования.
Примечания
1. Новополин Гр. [Нейфельд Г.С.] В сумерках литературы и жизни (80—90-ые годы). — Харьков, 1902. Цит. по: Флеминг Ле С. Господа критики и господин Чехов: Антология. — СПб.; М.: Летний сад, 2006. — С. 392.
2. Бушканец Л.Е. А.П. Чехов и А де Вогюэ: русский писатель глазами иностранного критика [Электронный ресурс] / Л.Е. Бушканец // Текст, произведение, читатель: Материалы международной научно-практической конференции 3—4 июня 2012 г. — Пенза—Казань—Решт, 2012. — С. 45—49. — Режим доступа: http://cyberleninka.ru/article/n/a-p-chehov-i-a-de-vogyue-russkiy-pisatel-glazami-inostrannogo-kritika
3. Там же.
4. Новые зарубежные исследования творчества А.П. Чехова: Сборник обзоров / Акад. наук СССР. ИНИОН. — М.: ИНИОН, 1985. — 236 с.
5. Borny G. Interpreting Chekhov, Canberra, A.C.T.: ANU E, Press, 2006. — P. 309.
6. «Создавая художественную действительность в рамках реализма, Чехов написал потенциально неоднозначные пьесы. Одни и те же события в его произведениях могут рассматриваться и как часть абсурдистского, и как часть прогрессивного взгляда на мир... Чувство тоски, которое испытывал Чехов по отношению к пустой жизни, окружавшей его, ни имеет ничего общего с безмолвным пессимизмом школы абсурда, лозунгом которой было «ничего не поделаешь». Чехов, особенно в рассказах, представляет бездействие человека не как неизбежность, но как результат погружения человека в летаргический сон. Действительную неспособность что-то сделать видно в свете потенциальных достижений, а не как неизбежную часть человеческого существования. Трудность изображения одновременно и неспособности к действию, и возможности человека достигнуть многое в жизни была одной из центральных проблем творчества писателя». — Перевод мой. — В.А.
7. См. работы: Kirjanov D.A. Chekhov and the Poetics of Memory. Studies on Themes and Motifs in Literature. — N.Y.: Peter Lang. 2000. — P. 193; Sherbinin J.W. De Chekhov and Russian Religious Culture: The Poetics of the Marian Paradigm. Evanston, IL: Northwestern University Press, 1997. — P. 189; Finke M. Metapoesis. The Russian Tradition from Pushkin to Chekhov. — Durham — London, 1995. — P. 221; Senelick L. Chekhov and the bubble reputation // Chekhov Then and Now: The Reception of Chekhov in World Culture. — New York: Peter Lang, 1997. — pp. 5—18; Lapushin R. To Live and not to Live (The Finale of Chekhov's «At Home») [Electronic document] // Toronto Slavic Quarterly. — No. 10. — 2004. — URL http://www.utoronto.ca/tsq/10/lapushin10.shtml
8. Однако, несмотря на многие негативные понятия, которые Чехов обнаружил в философии Толстого, он все-таки нашел привлекательными две независимые друг от друга идеи новой религии. Это «Не сердитесь» и «Не судите»». — Перевод мой. — В.А.
9. «Влияние христианской религии на протяжении всей жизни Чехова не ограничивалась её влиянием на эстетическом уровне (ностальгическая привязанность к трезвонам колоколов, а также к церковной музыке и кладбищам). Духовные ценности и нравственный кодекс христианства прочно укоренились в его сердце, возможно, с тоской по истинной вере. В таких рассказах, как «Святая ночь», «Студент», «Архиерей» показано тонкое понимание религиозного сознания». — Перевод мой. — В.А.
10. ««Вера» Чехова — это не вера в какого-то трансцендентного Бога или загробную жизнь, но вера в прогресс и развитие, другими словами, это гуманистическая вера. Материалистическое в своей основе взгляд Чехова на действительность помогает нам понять, почему он чувствовал себя неспособным ответить на вопросы о высшем смысле жизни. Духовные и метафизические рассуждения лежат за пределами досягаемости научного материализма». — Перевод мой. — В.А.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |