Творчество великих писателей значимо для нас не только тем, что своими художественными творениями они приобщают нас к познанию неисчерпаемо сложной природы человека, они также учат нас понимать специфический язык художественной литературы, изучение которого — первостепенная задача для всех, кто занимается ею профессионально (а это не только литературоведы, но и учащиеся средних школ).
Мы знаем, что подробности художественного мира — лица, предметы, явления, события и т. п. — в отличие от мира действительного имеют условную, знаковую природу, функционируют как особого рода язык, который, как и язык естественный, предполагает его понимание. Иногда эту свою «затронутость» пониманием образный язык проявляет в демонстративной форме — в тех случаях, когда мы имеем дело с явной художественной условностью — фантастикой, гротеском, гиперболой. Фантастичностью сюжета повести «Нос» её автор ставит читателя в трудное положение, потому что изображённые в ней события явно невозможны в действительности. Алогизм событий повести, и в первую очередь поведение её персонажей, имеет следствием семантическую размытость её художественного мира — он представляется читателю похожим на сновидение.
И от персонажей повести сущность происходящего ускользает. «А по всем приметам должно быть происшествие несбыточное: ибо хлеб — дело печёное, а нос совсем не то. Ничего не разберу!..» — рассуждает, почёсывая себя за ухом, цирюльник Иван Яковлевич, обнаружив поутру в свежеиспечённом хлебе нос одного из своих клиентов (Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 8 т. М., 1984. Т. 3. С. 41. Далее цитируется это издание и том с указанием в тексте страницы).
«Невероятно, чтобы нос пропал, — размышляет по поводу пропажи с его лица носа майор Ковалёв, — никаким образом невероятно. Это, верно, или во сне снится, или просто грезится; может быть, я как-нибудь ошибкою выпил вместо воды водку...» (с. 55). Единственно возможное объяснение случившемуся, что нос майора был отрезан постоянно нетрезвым цирюльником, также отвергается Ковалёвым: «Иван Яковлевич брил его ещё в среду, а в продолжение всей среды и даже во весь четверток нос у него был цел — это он помнил и знал очень хорошо; притом была бы им чувствуема боль, и, без сомнения, рана не могла так скоро зажить и быть гладкою, как блин» (с. 55—56). Эти безупречные логические выкладки майора Ковалёва загоняют в тупик решение загадки исчезновения носа с его лица; рушится и версия о пропаже носа вследствие интриг штаб-офицерши Подточиной, якобы уязвлённой проволочками майора с предложением руки и сердца её дочери и решившей его «испортить» с помощью «каких-нибудь колдовок-баб» (с. 55).
Майору Ковалёву не дано узнать, каким образом его нос исчез однажды с его лица и так же внезапно оказался на своём месте. И рассказчик не намерен пролить свет на эту фантастическую историю: «Это было, точно, непонятно. Если бы пропала пуговица, серебряная ложка, часы или что-нибудь подобное; но пропасть, и кому же пропасть? И притом ещё на собственной квартире!..» (там же). Рассказчик занимает позицию простого транслятора событий, равнодушного к проблеме их достоверности: «Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего не известно» (с. 43). Точнее говоря, даже не самих событий, а слухов. Слухи, молва — это коллективное «творчество», в котором сложно отличить правду от вымысла, и этот плод праздного воображения толпы постоянно привлекал внимание писателя; в нём видел он замысловатый синтез правды и вымысла, весьма актуальный для его творчества, в центре которого феномен «фантастического» человека. Ведь слухи, даже самые невероятные, это детище человека, человека что ни на есть реального. Вот почему и фантастические приключения носа и его «посессора» майора Ковалёва отражают реалии человеческого бытия.
«При этом квартальный полез в карман и вытащил оттуда завёрнутый в бумажке нос» (с. 57), — невозмутимо сообщает рассказчик. Это сообщение в кругозоре автора явная условность, знак, предупреждающий читателя о бесперспективности усилий искать в повести «правду жизни», основывающуюся на жизненном опыте, — знак правды художественной с её подчас иносказательным языком. В художественном произведении смысл всегда в той или иной степени проблематизирован (если это подлинно художественное произведение), потому что оно аккумулирует в себе нечто неизвестное читателю. Непонимание читателем смысла произведения — первый шаг к его пониманию, поскольку непонимание мобилизует его интерпретационные усилия.
В повести «Нос» смысл проблематизирован особым, вообще характерным для гоголевского стиля образом: ключ к его пониманию следует искать в оценке писателем человеческого достоинства героев. Так мотивируется алогичное поведение всех персонажей повести. Цирюльник Иван Яковлевич, «утраченная» фамилия которого на вывеске, информирующей клиентов о роде его деятельности, знак пренебрежительного отношения к нему автора, — настоящий «аутсайдер», т. е. человек, потерявший кредит доверия и у клиентов («У тебя, Иван Яковлевич, вечно воняют руки!» — ворчит майор Ковалёв (с. 42), и у квартального, подозревающего цирюльника в воровстве, и даже у своей жены («Сухарь поджаристый! Знай умеет только бритвой возить по ремню, а долга своего скоро совсем не в состоянии будет исполнять, потаскушка, негодяй!» (с. 41), сам сознающий свою непутёвость и потому не оспаривающий самые нелепые обвинения в свой адрес. Событие — находка носа в печёном хлебе — невероятное, но и вероятности своей оплошности исключить он не может: «Чёрт его знает, как это сделалось... Пьян ли я вчера возвратился или нет, уж наверно сказать не могу» (с. 41), что равносильно признанию своей вины. И если цирюльник начинает действовать, избавляться от злополучного носа, значит, проблема вероятности случившегося уже утратила для него актуальность. Тем самым условность ситуации «снимается»: разве испорченность и глупость Ивана Яковлевича не реальность? И чем хуже он майора Ковалёва, пустившегося без долгих рассуждений на поиски собственного носа, чем оба они хуже толпы, которая валом валит на Невский проспект или в Летний сад, чтобы поглазеть на якобы гуляющий там нос? Фантастическое явно ставится автором в зависимость от достоинства человека.
Образ носа — художественный эквивалент жизненно необходимого человеку качества. Почему именно носа лишил автор своего героя, а не таких, например, качеств, как разум, сердце, честь? Не потому ли, что терять можно только то, что имеешь? Ведь именно нос крайне необходим майору Ковалёву, человеческий вид, наружность для которого не только условие, но и смысл существования. И нетрудно представить его состояние, когда, проснувшись поутру, он увидел в зеркале вместо носа «совершенно гладкое место» (с. 43). «Чёрт знает что, какая дрянь, — произнёс он плюнувши. — Хотя бы уже что-нибудь было вместо носа, а то ничего!» (с. 45) — восклицает герой, самому себе вынося приговор. Увы! Деформированная внешность героя ни в коей мере не компенсируется его человеческим достоинством!
Итак, Иван Яковлевич и майор Ковалёв попали в историю, которую иначе как глупой не назовёшь. Но попали не случайно, а закономерно: такова «фантастическая» природа человека! Ведь майор Ковалёв как человек «пустяковый» далеко не одинок. Разве квартальный, отыскавший нос майора Ковалёва, не достойный ему собеседник?
«— Вы изволили затерять нос свой?
— Так точно.
— Он теперь найден.
— Что вы говорите? — закричал майор Ковалёв. Радость отняла у него язык... — Каким образом?
— Странным случаем: его перехватили почти по дороге, он уже садился в дилижанс и хотел уехать в Ригу. И пашпорт был написан на имя одного чиновника. И странно то, что я сам принял его сначала за господина. Но, к счастью, были со мной очки, и я тотчас же увидел, что это нос...
— Где же он? Где? Я сейчас побегу.
— Не беспокойтесь. Я, зная, что он вам нужен, принёс его с собой... Нос ваш совершенно такой, как был» (с. 56—57).
Бредовый этот диалог нуждается в «переводе». Квартальный в чаянии хорошего вознаграждения всячески подчёркивает значимость находки и свою распорядительность и услужливость. Более того, раздувает свою акцию в «дело», в котором нос уже фигурирует в качестве «лица» — на многое способного проходимца. Полицейский чин сочиняет целую «историю», героем которой оказался он сам, — обычный трюк чиновника, который проходит потому, что находка крайне необходима майору Ковалёву.
Глупая речь и тем более речь сумасшедшего алогичны, бессмысленны, но характеризуют субъектов речи, а потому это реальный речевой акт. Метафорический характер образа носа, условное «как если бы...» «снимаются» сущностью персонажей, глубокой их жизненностью. События повести невероятны, но ведь и её персонажи по-своему невероятны, будучи, однако, не только вполне реальным, но и массовым типом.
С утратой носа майором Ковалёвым в нём обнаружилась та его неприглядная сущность, которая была скрыта за благопристойным «фасадом» («...я сам принял его (нос. — Э.А.) сначала за господина», — признаётся подслеповатый квартальный), но увидена автором повести сквозь «очки» его эстетического видения человека. Гоняясь за собственным носом, майор Ковалёв явил читателю всю шаткость, призрачность своего существования, всю его фантастичность. Без носа он, по собственным его словам, «чёрт знает что: птица не птица, гражданин не гражданин, — просто возьми и вышвырни за окошко» (с. 55). Майор Ковалёв теперь — небылица, зато нос его обретает фантастическую значимость. Вот почему нос персонифицирован, воплощён в образ двойника майора Ковалёва, и, что вполне естественно, нос унаследовал все его качества («...я... делаю объявление... о собственном носе: стало быть, почти то же, что о самом себе» (с. 52), — заявляет Ковалёв экспедитору). Вот почему майор Ковалёв «узнаёт» в статском советнике свой нос и готов «сделать публикацию» в газете о носе «с обстоятельным описанием всех его качеств» (с. 49).
Заметим, что майор Ковалёв, подобно его беглецу-носу, также по-своему беглец и лгун: «Когда... штаб-офицерша объявила ему напрямик, что она хочет выдать её (свою дочь. — Э.А.) за него, он потихоньку отчалил с своими комплиментами, сказавши, что ещё молод, что нужно ему прослужить лет пяток, чтобы уже ровно было сорок два года» (с. 56) — прямая параллель объяснению майора Ковалёва с собственным носом в чине статского советника в Казанском соборе.
Итак, нос майора Ковалёва становится «лицом», героем авантюрной или (как посмотреть на дело) занимательной, комической истории («Если уж хотите, то отдайте тому, кто имеет искусное перо, описать это (происшествие с носом. — Э.А.) как редкое произведение натуры и напечатать эту статейку в «Северной пчеле»... для пользы юношества... или так, для общего любопытства» (с. 52—53), — советует Ковалёву чиновник газетной экспедиции, кажется, куда больше заинтересовавшийся носом, чем его «патроном». Характерно, что и доктор отдаёт предпочтение носу, предлагая майору за него деньги и оставаясь совершенно безучастным к страданиям безносого клиента, проделывая вдобавок над ним издевательские манипуляции. Словом, чем более «возвышается» нос, тем эфемернее представляется автору повести существование майора Ковалёва и само его человеческое естество. «Экой пасквильный вид!» (с. 55) — вот всё, что может сказать о самом себе и сам майор Ковалёв.
Поручика Пирогова («Невский проспект») унизили пьяные немцы-ремесленники, лишив его чести — офицера и человека. Впрочем, впоследствии оказалось, что чести у Пирогова не было изначально. Майор Ковалёв, вероятно, за всю свою жизнь не пережил столько беспокойства и унижений, сколько за те злополучные дни, когда на лице его отсутствовал нос. И что же? Волею автора его нос наконец водворился на подобающее ему место. «И после этого майора Ковалёва видели вечно в хорошем юморе, улыбающегося, преследующего решительно всех хорошеньких дам и даже остановившегося перед лавочкой в Гостином дворе и покупавшего какую-то орденскую ленточку, неизвестно для каких причин, потому что он сам не был кавалером никакого ордена» (с. 64). Урок гоголевскому герою не пошёл впрок. Но какое дело читателю до амбициозных химер майора Ковалёва! Разве уже он сам себя не высек? Теперь понятно, каким образом могла себя сама высечь унтер-офицерская вдова из «Ревизора».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |