Проведенное исследование позволило выявить важнейшие функции внутренней диалогичности в прозе А.П. Чехова: функцию диалогизации повествования и характерологическую функцию.
Функция диалогизации повествования приводит к усилению драматургичности прозаического текста, например:
Нилов вздохнул всей грудью и взглянул на реку... Ничто не двигалось. Вода и берега спали, даже рыба не плескалась... Но вдруг Нилову показалось, что на том берегу, повыше кустов ивняка, что-то похожее на тень прокатилось черным шаром. Он прищурил глаза. Тень исчезла, но скоро опять показалась и зигзагами покатилась к плотине.
«Волк!» — вспомнил Нилов.
Но прежде чем в голове его мелькнула мысль о том, что нужно бежать назад, в мельницу, темный шар уже катился по плотине, не прямо на Нилова, а зигзагами.
«Если я побегу, то он нападет на меня сзади, — соображал Нилов, чувствуя, как на голове у него под волосами леденеет кожа. — Боже мой, даже палки нет! Ну, буду стоять и... и задушу его!»
И Нилов стал внимательно следить за движениями волка и за выражением его фигуры. Волк бежал по краю плотины, уже поравнялся с ним...
«Он мимо бежит!» — подумал Нилов, не спуская с него глаз.
Но в это время волк, не глядя на него и будто нехотя, издал жалобный, скрипучий звук, повернул к нему морду и остановился. Он точно соображал: напасть или пренебречь?
«Ударить по голове кулаком... — думал Нилов. — Ошеломить...»
В представленном фрагменте из рассказа «Волк» (1886), в центре сюжета которого встреча и борьба с волком возвращающегося с охоты помещика Нилова, представлены «голоса» как автора, так и героя. «Слово» героя в форме прямой и несобственно-прямой речи включается в третьеличный нарратив, в результате чего происходит поочередная смена позиций, с которых ведется повествование, что, в свою очередь, ведет к диалогизации повествовательной структуры текста.
Специфика реализации функции диалогизации повествования в прозе А.П. Чехова заключается, по нашим наблюдениям, в том, что в структуре третьеличного авторского нарратива обнаруживаются два типа диалогических отношений — диалог автора и героя и диалог героя с самим собой.
Диалогическое взаимодействие автора с героями своих произведений актуализируется благодаря появлению в авторском повествовании НПР того или иного персонажа, маркерами которой выступают различные грамматические и лексические средства.
Обратимся в качестве примера к рассказу «Супруга» (1895), сюжетную основу которого составляет семейный конфликт доктора Николая Евграфыча и его жены, Ольги Дмитриевны, уличенной в измене. Всю жизнь страдающий от собственной подозрительности и ревности, Николай Евграфыч, тем не менее, жестоко переживает обиду, которую нанесла его мужскому самолюбию «ничтожная», «лживая», «пошлая» супруга. Повествование в рассказе организуется таким образом, что мироощущение и воспринимающее сознание доктора, испытывающего глубочайшее разочарование в жизни, становятся фильтром, пропускающим изображаемое.
Неслучайно, по нашим наблюдениям, фрагменты с НПР доктора охватывают крупные речевые единства и составляют чуть менее половины от объема всего текста данного рассказа, например:
В комнате жены на столе, под коробкой с почтовой бумагой, он нашел какую-то телеграмму и взглянул на нее мельком. Она была адресована на имя тещи, для передачи Ольге Дмитриевне, из Монте-Карло, подпись: Michel... Из текста доктор не понял ни одного слова, так как это был какой-то иностранный, по-видимому, английский язык.
— Кто этот Мишель? Почему из Монте-Карло? Почему на имя тещи?
За время семилетней супружеской жизни он привык подозревать, угадывать, разбираться в уликах, и ему не раз приходило в голову, что благодаря этой домашней практике из него мог бы выйти теперь отличный сыщик. Придя в кабинет и начавши соображать, он тотчас же вспомнил, как года полтора назад он был с женой в Петербурге и завтракал у Кюба с одним своим школьным товарищем, инженером путей сообщения, и как этот инженер представил ему и его жене молодого человека лет 22—23, которого звали Михаилом Иванычем; фамилия была короткая, немножко странная: Рис. Спустя два месяца доктор видел в альбоме жены фотографию этого молодого человека с надписью по-французски: «на память о настоящем и в надежде на будущее»: потом он раза два встречал его самого у своей тещи... И как раз это было то время, когда жена стала часто отлучаться и возвращалась домой в четыре и пять часов утра, и всё просила у него заграничного паспорта, а он отказывал ей, и у них в доме по целым дням происходила такая война, что от прислуги было совестно.
В приведенном отрывке благодаря использованию комплекса разнообразных языковых средств, маркирующих НПР героя, — вводных слов («по-видимому»), неопределенных местоимений («какую-то», «какой-то»), инверсии («года полтора назад», «раза два»), конструкций с глагольной формой и подчинительным союзом или союзным словом («ему не раз приходило в голову, что», «вспомнил, как»), безличных предложений («от прислуги было совестно»), а также стилистически маркированной лексики («немножко странная») и оборотов, характерных для разговорной речи («у них в доме по целым дням происходила такая война, что от прислуги было совестно»), — «слово» персонажа отчетливо звучит в структуре авторского повествования.
«Голос» Николая Евграфыча тесно вплетается в повествовательную ткань рассказа, и, как следствие, в рамках третьеличного нарратива происходит смена точек зрения, благодаря чему между автором и героем возникает диалог, которой представляется возможным рассматривать в качестве одной из основ драматургичности прозаического текста.
Второй возможный способ реализации функции диалогизации повествования в прозе А.П. Чехова маркирует диалог героя с самим собой и имеет место в том случае, когда в повествовательную структуру текста включается прямая речь персонажа, представленная в виде внутреннего монолога, например:
Придя к себе в детскую, Гриша положил перед собой «Родное слово», но ему не читалось. Всё только что виденное и слышанное вызвало в его голове массу вопросов.
«Кухарка женится... — думал он. — Странно. Не понимаю, зачем это жениться? Мамаша женилась на папаше, кузина Верочка — на Павле Андреиче. Но на папе и Павле Андреиче, так и быть уж, можно жениться: у них есть золотые цепочки, хорошие костюмы, у них всегда сапоги вычищенные; но жениться на этом страшном извозчике с красным носом, в валенках... фи! И почему это няньке хочется, чтоб бедная Пелагея женилась?»
В данном фрагменте из рассказа «Кухарка женится» (1885) для передачи в структуре третьеличного авторского нарратива мыслей персонажа, семилетнего мальчика Гриши, наблюдающего за сценой сватовства живущей в барском доме прислуги — кухарки Пелагеи, — используется прямая речь. Пытаясь уяснить для себя происходящее, ребенок задается вопросами, на которые, в силу обусловленных возрастом особенностей мировосприятия, не может найти ответы. Представленные в рамках внутреннего монолога рассуждения Гриши эксплицируют диалогическое взаимодействие героя с самим собой и тем самым насыщают повествование «голосом» и «точкой зрения» персонажа.
Функция диалогизации чеховского повествования, приводящая к усилению драматургичности прозаического текста, обусловлена, на наш взгляд, стремлением писателя к объективности, которая в аспекте внутренней диалогичности реализуется как равноправие позиций автора и героя и выступает в качестве ведущего конструктивного принципа его поэтики.
Наряду с функцией диалогизации повествования, которая приводит к усилению драматургичности прозаического текста, следует говорить и о характерологической функции внутренней диалогичности в прозе А.П. Чехова. Она связана с созданием образа персонажа, поскольку включение голоса героя в структуру повествования не только расширяет объем «присутствия» в тексте героя, но и является одним из дополнительных способов его опосредованной характеристики.
Анализ материала показал, что в подобных целях может актуализироваться информация, раскрывающая в том или ином аспекте социальный облик героя, передающая его эмоциональное или психическое состояние, отражающая ментальные процессы, протекающие в его сознании, и позволяющая расширить представления читателя о личностной характеристике персонажа.
Например, в следующем отрывке из рассказа «За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь», относящегося к раннему творчеству писателя, характерологическая функция внутренней диалогичности реализуется при создании образа волостного писаря Ивана Павловича, случайно оказавшегося свидетелем «семейной драмы» своих бывших господ — майора Щелколобова и его жены:
Ваня, голубчик, спаси меня, — пропищала дрожащая майорша, держась за фалду майора, — меня спаси! Если меня спасешь, то я выйду за тебя замуж! Клянусь всем для меня святым! Ай, ай, я утопаю!
— Иван! Иван Павлович! По-рыцарски!.. того! — забасил, захлебываясь, майор. — Спаси, братец! Рубль на водку! Будь отцом-благодетелем, не дай погибнуть во цвете лет... Озолочу с ног до головы... Да ну же, спасай! Какой же ты, право... Женюсь на твоей сестре Марье... Ей-богу, женюсь! Она у тебя красавица. Майоршу не спасай, чёрт с ней! Не спасешь меня — убью, жить не позволю!
У Ивана Павловича закружилась голова, и он чуть-чуть не пошел ко дну. Оба обещания казались ему одинаково выгодными — одно другого лучше. Что выбирать? А время не терпит! «Спасу-ка обоих! — порешил он. — С двоих получать лучше, чем с одного. Вот это так, ей-богу. Бог не выдаст, свинья не съест Господи благослови!» Иван Павлович перекрестился, схватил под правую руку майоршу, а указательным пальцем той же руки за галстух майора и поплыл, кряхтя, к берегу. «Ногами болтайте!» — командовал он, гребя левой рукой и мечтая о своей блестящей будущности. «Барыня — жена, майор — зять... Шик! Гуляй, Ваня! Вот когда пирожных наемся да дорогие цыгары курить будем! Слава тебе, господи!» Трудно было Ивану Павловичу тянуть одной рукой двойную ношу и плыть против ветра, но мысль о блестящей будущности поддержала его.
В приведенном фрагменте в формах НПР и прямой речи Ивана Павловича, оформленной как внутренний монолог, содержится дополнительная характеристика его социального положения (крестьянское происхождение и невысокий культурно-интеллектуальный уровень персонажа подчеркиваются обилием стилистически сниженной лексики и фразеологии, а также оборотов, характерных для разговорной речи: «ей-богу», «Бог не выдаст, свинья не съест», «Гуляй, Ваня», «Слава тебе, господи!» и др.); характеризуется его эмоциональное состояние (спектр эмоций Ивана Павловича — от изначальной растерянности («Что выбрать?»), сменившейся твердой решимостью («Спасу-ка обоих!», «Господи благослови!»), а затем бурной радостью от предвкушения тех благ, которые сулили ему утопающие супруги («Шик! Гуляй, Ваня! Вот когда пирожных наемся да дорогие цыгары курить будем! Слава тебе, господи!»), — подчеркивается многочисленными восклицательными предложениями); и, наконец, размышления персонажа («Спасу-ка обоих! — порешил он. — С двоих получать лучше, чем с одного. Вот это так, ей-богу. Бог не выдаст, свинья не съест») характеризуют его в глазах читателя с отрицательной стороны, потому как им движет не искреннее желание спасти Щелколобова и майоршу, а банальная жадность.
По нашим наблюдениям, характерологическая функция внутренней диалогичности особенно важна в тех рассказах А.П. Чехова, которые написаны в соответствии с принципами объективного повествования, поскольку выступает в качестве фактически единственно возможного способа раскрытия образа персонажа.
Например, в рассказе «Припадок» (1888) главный герой, студент Васильев, предстает перед читателем как болезненно восприимчивый молодой человек, охваченный безумной идеей спасти всех падших женщин и остро переживающий свое бессилие изменить сложившейся в обществе порядок вещей. Практически полное отсутствие в третьеличном нарративе прямых авторских характеристик Васильева компенсируется благодаря широкому включению в повествование таких средств создания внутренней диалогичности, как НПР персонажа и его прямая речь в форме внутреннего монолога.
Так, во время посещения одного из публичных домов, куда он отправляется за компанию с более опытными и циничными приятелями, Васильев, знавший прежде о падших женщинах «понаслышке и из книг» и на основании этого сформировавший представление о них как о несчастных и угнетенных страдалицах, осознает, что в действительности такие женщины развращены не только телесно, но и прежде всего духовно:
Васильев вошел в залу и сел. Кроме него и приятелей, в зале было еще много гостей: два пехотных офицера, какой-то седой и лысый господин в золотых очках, два безусых студента из межевого института и очень пьяный человек с актерским лицом. Все барышни были заняты этими гостями и не обратили на Васильева никакого внимания. Только одна из них, одетая Аидой, искоса взглянула на него, чему-то улыбнулась и проговорила, зевая:
Брюнет пришел...
У Васильева стучало сердце и горело лицо. Ему было и стыдно перед гостями за свое присутствие здесь, и гадко, и мучительно. Его мучила мысль, что он, порядочный и любящий человек (таким он до сих пор считал себя), ненавидит этих женщин и ничего не чувствует к ним, кроме отвращения. Ему не было жаль ни этих женщин, ни музыкантов, ни лакеев.
«Это оттого, что я не стараюсь понять их, — думал он. — Все они похожи на животных больше, чем на людей, но ведь они все-таки люди, у них есть души. Надо их понять и тогда уж судить...»
В приведенном фрагменте характерологическая функция внутренней диалогичности связана с раскрытием образа героя за счет передачи информации, отсылающей к характеристике эмоционального и психического состояния персонажа, содержащей его интеллектуальные оценки и опосредованно дополняющей его личностную характеристику.
Так, в рамках НПР семантика предикатов указывает на испытываемое героем всепоглощающее чувство стыда и брезгливости («Ему было и стыдно <...>, и гадко, и мучительно»), на его мучительные душевные переживания («Его мучила мысль, что»), передает предельно негативное эмоциональное отношение персонажа к другим действующим лицам («ненавидит этих женщин и ничего не чувствует к ним, кроме отвращения»; «Ему не было жаль»).
В прямой речи, оформленной в виде внутреннего монолога, содержатся рассуждения Васильева, в которых герой пытается логически осмыслить причину своего отношения к падшим женщинам.
Интеллектуально оценивая окружающих его персонажей («похожи на животных больше, чем на людей, но ведь они все-таки люди, у них есть души»), он объясняет отсутствие сострадания к ним лишь собственным нежеланием «понять их» и, тем самым, отказывается их осуждать. В условиях отсутствия прямых авторских оценок момент такой рефлексии персонажа опосредованно выступает в качестве дополнительного способа характеристики его личности, и, безусловно, заставляет читателя относится к главному герою рассказа с искренней симпатией.
Характерологическая функция, по нашему мнению, также обусловлена своеобразием поэтики А.П. Чехова и особую значимость приобретает в условиях объективного повествования, где автор намеренно избегает каких-либо субъективных суждений и оценок, предоставляя «слово» герою, который, выражая свое отношение к окружающей его действительности во всех ее разнообразных проявлениях, тем самым так или иначе характеризует и себя, на основании чего у читателя складывается определенный образ героя и формируется соответствующее отношение к нему.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |