«Чехов неуловим», — так назвал первую главу своего биографического исследования Михаил Громов, вторя высказыванию художника В.А. Серова. И действительно так: слишком разноречивы воспоминания современников. Художник И.Э. Браз увидел в Чехове сухие, печальные глаза; И.Е. Репин сравнил автора с тургеневским Базаровым; другой художник Н.П. Ульянов увидел в Чехове ускользающий духовный облик. Воспоминания других многочисленных знакомых А.П. Чехова такие же разные: каждый находил в нем что-то свое, особенное. Некоторые из этих мнений приведены в биографии, написанной М.П. Громовым.
Откуда пошел чеховский род — сказать трудно. В семье существовали легенды, что предком их был не то некий знатный беженец из Чехии, не то мастер Чохов, что отлил Царь-пушку. Дед Антона Павловича сумел разбогатеть и выкупить себя из крепостных. Отец был купцом II гильдии, человеком богобоязненным и уважаемым в Таганроге, что, впрочем, сочеталась у него со многими странностями. Он был хорошим иконописцем, страстно любил петь в церковном хоре, играть на скрипке и читать газеты. Хор у него был свой собственный. Павел Егорович собрал в него дюжих кузнецов и прочих таганрогских любителей пения. По вечерам они сходились в чеховском доме и репетировали. Под мощные вибрации их голосов прошло детство будущего писателя.
Воспоминания о детстве у Чехова сохранились, следует сказать, не самые приятные. Беда заключалась в том, что у отца был собственным не только хор. По-своему он понимал и веру, что, впрочем, для XIX века было делом обычным. Купцы, мещане и тому подобные, как люди, «выбившиеся из народа», были о себе мнения высокого, полагали себя оплотом отеческой веры. М.П. Громов пишет о том, что в письмах Павла Егоровича преобладал суровый, учительский тон. Воспитательная система отца была проста: «держись религии, она есть свет истинный», «не надейся на свои способности и при том же никогда не гордись своим знанием. При высоком учении необходимо нужно смирение»1 и тому подобное.
Однако следует отдать этим людям должное — устав, красоту в церкви они ценили необычайно. Брат Антона Чехова Михаил вспоминал об отце как о человеке, который любил помолиться, но которого больше занимала форма, чем влечение к вере. Павел Егорович устраивал домашние богослужения, причем его дети составляли хор, а он разыгрывал роль священника. Но во всем остальном, по мнению многих, он был маловером. М.П. Громов пишет об отце Чехова следующее: «Отец Чехова был религиозным человеком, но в его вере не было терпимости и добродушия. Была жесткая убежденность, внушенная не столько верой в предвечную справедливость и добро, сколько страхом перед казнями ада. Дети знали твердо: их ждут не райские кущи, но геенна огненная, и представление о геенне огненной внушалось им столь предметно и доходчиво, что они потеряли веру в рай. Бог отца в этой семье был страшным Богом; его боялись и, насколько смели и могли, ненавидели»2.
Старший брат писателя Александр Павлович Чехов так вспоминал об отце: «К чести Павла Егоровича нужно сказать, что он искренне и глубоко верил в то, что говорил. Он верил в загробную жизнь и был убежден в том, что каждая пропетая его детьми обедня или всенощная приближает их души к Богу и уготовляет им царство небесное и что все спевки и недосыпания «зачтутся им на том свете». На себя же он смотрел как на отца, который перед самим Богом обязан внушать детям благочестие и любовь к церкви с самого раннего их возраста. Он называл это «давать детям направление», и давал его не без задней, впрочем, мысли, — что и ему самому за эти хлопоты будет уготовано местечко в раю»3.
К своим детским воспоминаниям А.П. Чехов обращался неоднократно. В его письме к писателю И.Л. Леонтьеву-Щеглову, датированном 9-м марта 1892 года, читаем: «Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание — с церковным пением, с чтением апостолов и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным; религии теперь у меня нет»4.
Об этом же в своей статье «Несколько лет с А.П. Чеховым», посвященной 10-летию со дня его кончины, вспоминает И.Н. Потапенко, современник Чехова, беллетрист, фельетонист. Однако здесь нельзя не упомянуть о точке зрения М.П. Громова на эту проблему: «Чехов не унаследовал той домостроевской нетерпимой религиозности, которая царила в доме его отца, в этом смысле религии у него, как он об этом и сказал, действительно не было. Было нечто более глубокое, содержательное и сложное, что следовало бы назвать христианской цивилизованностью — с особенным отношением к национальной истории, к истории вообще; с верою в то, что она в своем движении поступательна и преемственна — начиная с того первоначального духовного усилия, о котором он писал в любимом своем рассказе «Студент»»5.
В Библии говорится о том, что настоящая добрая христианская жизнь может быть только у того, кто имеет в себе веру Христову и старается жить по этой вере, то есть своими добрыми делами исполняет волю Божью.
Добрые дела есть выражение нашей любви, а любовь есть основание всей христианской жизни. «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1-ое послание Иоанна; 4: 16). А та любовь, которая не сопровождается добрыми делами, не есть истинная любовь, а есть любовь только на словах. Только искренняя любовь производит действительный союз человека с Богом и Христом и как следствие живую веру и живое упование. На наш взгляд, именно такая «живая вера» присутствует в душе Чехова.
В библиотеке писателя хранилось множество богослужебных книг, литература по истории Церкви и о церковных обрядах, также важно, что при написании диссертации «Врачебное дело в России» Чехов также изучил много книг религиозного содержания (см. приложение).
Однако все не так просто. Если вчитаться в написанное Чеховым, то понятно станет, что влияние отца на писателя не ограничивается одной только боязнью. «Одинокому везде пустыня», — велел в молодости выгравировать себе на перстне Павел Егорович. Таким оставался он и в вере, заслужив от священников мнение о себе как о раскольнике. Свое одиночество он передал детям, как, впрочем, прямоту, честность, исключительное благородство натуры. По словам Громова, Антону Чехову «нравилась эта стилистика одиночества, задумчивости, молчания: «Если бы в монастыри принимали не религиозных людей и если бы можно было не молиться, то я пошел бы в монахи» (А.С. Суворину, 1 декабря 1895 г.). Всегда, со времен Юного старца, жила у Чехова мечта: «Стать бы бродягой, странником, ходить по святым местам, поселиться в монастыре посреди леса, у озера, сидеть на лавочке возле монастырских ворот...»6
Влияние отца на Антона трудно переоценить. Из рассказа в рассказ, из повести в повесть проходит его образ (вспомним хотя бы «Убийство»), иногда измененный почти до неузнаваемости. И всегда он терпит крушение, но через это находит смирение, а иногда и веру. Это похоже у Чехова на тайную молитву за упокой отцовской души, попытку самому обрести почву под ногами. Отринув отца, он сохранил его для себя. Без этого разделения не было бы и долгого пути к той тайной и трогательной стороне отцовской души, где пребывал Бог. В воспоминаниях И.А. Бунина можем прочитать следующие строки: «Моим друзьям Елпатьевским Чехов не раз говорил:
— Я не грешен против четвертой заповеди...». Исследователи же считают, что Бунин имел в виду пятую заповедь, которая звучит: «Чти отца твоего и матерь твою»...7
По воспоминаниям брата, Чехов ни одной пасхальной ночи не провел в постели и отправлялся бродить по церквям, слушая пасхальный перезвон и праздничную службу. Это блуждание около монастырских стен было очень характерно для него. Священник С.Н. Щукин в воспоминаниях пишет следующее: «Приходилось говорить с А.П. о церкви и церковных делах. У него был интерес к церковному быту. Он знал многое из того, что относится к богослужению, к церковным обрядам, к религиозным обычаям»8. Так же священник пишет о том, что Чехов «чувствовал хорошее, что есть в вере, в ее восторгах, в ее проявлениях; он понимал красоту и смысл обряда...»9 Что-что, а понятие о красоте обрядовой стороны православия отец ему привил. Как врач, Чехов имел понятие о дисциплине.
Поиск новых путей в религии А.П. Чехов отвергал и даже высмеивал. Несколько раз у него мелькает на страницах записных книжек, а затем попадает в рассказ образ спирита, который любит читать чужие письма. Горько жалеет Чехов мужиков-сектантов («Убийство»).
Простыми отношения писателя с Церковью, с современным ему православием, конечно, не назовешь.
Как врач, привыкший хорошо лечить телесные недуги, бороться с эпидемиями, создавать госпитали, Чехов и на священнослужителей глядел как на целителей болезней душевных. И расстраивался, замечая, как плохо у них часто бывает поставлено дело.
Подтверждение всему вышесказанному можно найти в письме М.П. Чеховой от 7—19 апреля 1887 года, где Чехов рассказывает о своем пребывании в Таганроге.
«...Идем в Михайловскую церковь. ...Приходим в церковь. Серо, мелко и скучно. На окнах торчат свечки — это иллюминация; дядино лицо залито улыбкой — это заменяет электрическое солнце. Убранство церкви не ахтительное, напоминающее воскресную церковь. ...Крестный ход. Два дурака идут впереди, машут бенгальскими огнями, дымят и осыпают публику искрами. Публика довольна. В притворе храма стоят создатели, благотворители и почитатели храма сего, с дядей во главе, и с иконами в руках ждут возвращения крестного хода... На шкафу сидит Владимирчик и сыплет в жаровню ладан. ...Но входят в притвор попы и хоругвеносцы. Наступает торжественная тишина. Взоры всех обращены на о. Василия...
— Папочка, еще подсыпать? — вдруг раздается с высоты шкафа голос Владимирчика.
Начинается утреня. Я беру Егора и иду с ним в собор...
В соборе прилично, чинно и торжественно. Певческая великолепна. Голоса роскошны, но дисциплина никуда не годится...» (П. 2, 59)
Вряд ли Антон Павлович пошел бы на церковную службу, будь он человеком неверующим. Следующий отрывок из этого же письма доказывает, что автор действительно понимал и принимал именно красоту обряда, но в то же время, оставаясь верным своим принципам, не мог смолчать, если видел что-либо противное его духовной сущности. «Дома я застал о. Иоанна Якимовского, жирного, откормленного попа, который милостиво поинтересовался моей медициной и, к великому удовольствию дяди, снисходительно выразился:
— Приятно за родителей, что у них такие хорошие дети.
Отец дьякон тоже поинтересовался мной и сказал, что их михайловский хор (сброд голодных шакалов, предводительствуемый пьющим регентом) считается первым в городе. Я согласился, хотя и знал, что о. Иоанн и о. дьякон ни бельмеса не смыслят в пении. Дьячок сидел в почтительном отдалении и с вожделением косился на варенье и вино, коими услаждали себя поп и дьякон. ...Жду соборного звона и иду к поздней обедне. В соборе очень мило, прилично и не скучно. Певчие поют хорошо, не по-мещански...» (П. 2, 62)
Думается, не стоит чеховское весьма саркастическое отношение к представителям духовенства в этом письме расценивать как насмешку над духовностью, как атеизм. В защиту этой точки зрения хочется представить мысль священника М.М. Степанова: «Для нас — представителей православного русского духовенства — интересно посмотреть, по чеховским сочинениям, каковы преобладающие типы современного русского духовенства, что в современном духовенстве есть хорошего и что — дурного. При решении этого вопроса следует помнить то, что Чехов не был узким исполнителем отдельной партийной, политической программы: это был художник добросовестный, не замалчивающий ни доброго, ни худого о том, что встретилось ему в русской жизни и в отдельных русских людях»10.
В селе Мелихове, на окраине которого писатель купил небольшую усадьбу для себя и родных, Чехов выстроил школу, лечил крестьян и украшал церковь. Этот краткий перечень дел — суть чеховского отношения к людям. «Он мог быть добрым и щедрым не любя, ласковым и участливым — без привязанности, благодетелем — не рассчитывая на благодарность. И в этих чертах, которые всегда оставались неясными для его окружающих, кроется, может быть, главная загадка его личности», — вспоминает Куприн11.
За свою жизнь он устроил несколько тысяч судеб, помогая кому найти работу, кого определить на лечение и т. д. (несколько тысяч — это не преувеличение). В воспоминаниях С.Я. Елпатьевского, ялтинского знакомого А.П. Чехова, читаем: «И, кажется, не было для него большего удовольствия, как устроить кого-нибудь, поддержать молодого писателя, дать возможность прожить в Ялте бедному учителю, найти место, занятия...»12 Об этом же можем прочитать в воспоминаниях ялтинского врача, лечившего Чехова, И.Н. Альтшуллера13. Чехов боролся с эпидемиями, принимал больных крестьян, а своей поездкой на Сахалин добился Сенатской ревизии и значительного облегчения тягот заключенных. Сам Чехов в этой поездке совершенно подорвал свое здоровье, что и стало одной из причин ранней смерти.
Писатель действительно близко знал весь церковный и духовный строй Православия и поэтому никогда не допускал ошибок в названии церковных служб, молитв, песнопений, церковной утвари и очень хорошо знал иерархическую подчиненность.
В письме к Н.А. Хлопову, беллетристу и драматургу, от 13 февраля 1888 года он писал: «Я прочитал Ваш рассказ... он успеха иметь не будет. Причина не в сюжете, не в исполнении, а в поправимых пустяках — в чисто московской небрежности отделки и кое-каких деталях, неважных по существу, но режущих глаза... Где Вы видели церковного попечителя Сидоркина? Правда, существуют церковные старосты, или ктиторы, но никакие старосты и попечители, будь они хоть разнаивлиятельнейшие купцы, не имеют права и власти переводить дьячка с одного места на другое... это дело архиерейское... В конце рассказа дьячок поет: «Благослови душе моя, Господи, и возрадуется...» Такой молитвы нет. Есть же такая: «Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя имя святое Его» (П. 2, 200).
Но несмотря ни на что, Чехов вынес из религиозного воспитания в семье сильное впечатление в пользу живой и сердечной веры в жизнь иную.
К такому же мнению пришел Степанов М.М. «Очевидно, — пишет он, — Чехов понимал и допускал возможность живого опыта веры. И эти ощущения церковной красоты и умиления сердца не вызывали в нем никакой иронии, а описывались самым спокойным и серьезным тоном, по местам даже с оттенком чего-то теплого и сердечного. Обряды церковные были знакомы Чехову до малейших деталей, и они не казались ему ненужными и уродливыми»14.
Чехов пережил сам восторг молитвы и радость церковного богослужения. Иначе вряд ли бы появились такие произведения, как: «Святой ночью» (1886), «На страстной неделе» (1887), «Архиерей» (1902) и многие другие. Удивительно точно переданы впечатления маленького мальчика на исповеди в рассказе «На страстной неделе»: «Я чувствую близкое соседство священника, запах его рясы, слышу строгий голос, и моя щека, обращенная к нему, начинает гореть... Многого от волнения я не слышу, но на вопросы отвечаю искренно, не своим, каким-то странным голосом, вспоминаю одиноких Богородицу и Иоанна Богослова, распятие, свою мать, и мне хочется плакать, просить прощения.
— Тебя как зовут? — спрашивает священник, покрывая мою голову мягкою епитрахилью.
Как теперь легко, как радостно на душе!» (С. 6, 144)
Насколько верно и поэтично описана пасхальная служба, причем не с обрядовой стороны, а со стороны человеческих ощущений, в рассказе «Святой ночью»: «Волна идет от входа и бежит по всей церкви, тревожа даже передние ряды, где стоят люди солидные и тяжелые. О сосредоточенной молитве не может быть и речи. Молитв вовсе нет, а есть какая-то сплошная, детски-безотчетная радость, ищущая предлога, чтобы только вырваться наружу и излиться в каком-нибудь движении, хотя бы в беспардонном шатании и толкотне» (С. 5, 100).
Похожие ощущения соборного единения людей во время молитвы возникают при чтении повести «Архиерей». С.Н. Щукин, священник аутской церкви в Ялте и литератор, вспоминает: «Вот, — сказал он (Чехов) как-то, — прекрасная тема для рассказа. Архиерей служит утреню в Великий Четверг. Он болен. Церковь полна народом. Певчие поют. Архиерей читает Евангелие страстей. Он проникается тем, что читает, душу охватывает жалость ко Христу, к людям, к самому себе. Он чувствует вдруг, что ему тяжело, что он может скоро умереть, что может умереть сейчас. И это чувство — звуками ли голоса, общей ли напряженностью чувства, другими ли, невидными и непонятными путями — передается тем, кто с ним служит, потом молящимся, одному, другому, всем. Чувствуя приближение смерти, плачет архиерей, плачет и вся церковь»15.
В результате в повести возникают следующие строки: «На душе было покойно, все было благополучно, но он неподвижно глядел на левый клирос, где читали, где в вечерней мгле уже нельзя было узнать ни одного человека, и — плакал. Слезы заблестели у него на лице, на бороде. Вот вблизи еще кто-то заплакал, потом дальше кто-то другой, потом еще и еще, и мало-помалу церковь наполнилась тихим плачем» (С. 10, 186). Потрясающе! Вот он дух русского православия — соборность. Просто не верится, что неверующий человек мог написать приведенные выше строки. Невозможно настолько просто, но полно и впечатляюще передать ощущения человека верующего, если ты сам никогда не испытывал подобного.
По логике вещей, повзрослев, поступив на медицинский факультет университета, автор должен был начать терять свою веру. Он попал в новую среду, в которой существовала только вера в материю и в «органическую клетку». Образование, полученное им на медицинском факультете, возможно, утвердило его в этом направлении, утвердило настолько, что, не будучи ни в какой мере атеистом по своей душевной природе, он принял материализм за основу своего сознания. А когда молодой писатель начал издавать свои первые произведения, он встретился в редакции с людьми, чуждыми вере, смеющимися над религиозными думами Достоевского. И эта среда не вытравила в молодом писателе живость религиозных впечатлений детства и не сделала его более равнодушным к живому опыту веры. Чехов не стал совершенно безрелигиозным или равнодушным к вере писателем — впечатления церковного детства не оставили его, христианская культура органично вошла в чеховскую жизнь. Об этом очень хорошо свидетельствует эпистолярное наследие Чехова, о котором речь пойдет в следующей части нашей работы. Позволим себе процитировать сейчас лишь отрывок из одного письма А.С. Суворину от 15 мая 1889 года: «Я хочу, чтобы люди не видели войны там, где ее нет. Знания всегда пребывали в мире. И анатомия и изящная словесность имеют одинаково знатное происхождение, одни и те же цели, одного и того же врага — чёрта, и воевать им положительно не из-за чего. Борьбы за существование у них нет. Если человек знает учение о кровообращении, то он богат; если к тому же выучивает еще историю религии и романс «Я помню чудное мгновенье», то становится не беднее, а богаче, — стало быть, — мы имеем дело только с плюсами. Потому-то гении никогда не воевали, и в Гете рядом с поэтом прекрасно уживался естественник. Воюют же не знания, не поэзия с анатомией, а заблуждения, то есть люди. Когда человек не понимает, то чувствует в себе разлад; причин этого разлада он ищет не в себе самом, как бы нужно было, а вне себя, отсюда и война с тем, чего он не понимает» (П. 3, 216).
Чехова нельзя назвать безучастным к религиозным вопросам, как истинный художник он понимал, что Бога нельзя обойти молчанием. Писатель понимал и допускал возможность живого духовного опыта. Восхищение церковным благолепием и умиление сердца не вызывали в нем никакой иронии, а описывались спокойным и серьезным тоном, часто с оттенком чего-то безвозвратно утерянного. И в то же время писателю были знакомы чувства типичного русского интеллигента исхода XIX века — равнодушие к вере и религии. Ему были знакомы все отрицания и возражения против религии. И сам он колебался, сомневался.
В суждениях А.П. Чехова о религии, по его письмам и рассказам, мы не встретим особенно патетических и отвлеченных мнений: здесь можно будет увидеть спокойное обсуждение предмета — без догматических выводов, резких приговоров. Это отсутствие горячности, резкости составляет характерное свойство всех произведений писателя, которое заметно и в его мнениях о церкви и духовенстве.
В рассказах А.П. Чехова, в которых он рассуждает о религии и церкви, чувствуется не только глубокое понимание и близкое знакомство автора с церковью, но и ясно ощущается сердечность и теплота, высокий порыв его реального переживания, а не искусственные, фальшиво-вымученные фразы о настроениях веры. Художник далеко не чужд был сокровенной, религиозной настроенности и живых ощущений радости молитвы и радости веры, иначе не было бы многих его замечательных произведений.
У Чехова, кроме рассудочного разума, было сердце, были реальные переживания веры, опыт именно православной церковной жизни. И как ни соблазнялся рассудок против православной церковности, сердце привлекало душу писателя к заветным переживаниям духа. «Он был горячо предан, — вспоминал С.Я. Елпатьевский, — общественной медицине, земскому школьному делу, известно, как много делал он в своем Мелихове, я знаю, как участливо относился он к нахлынувшему бедствию голода. На Сахалин он ездил не как турист, ради развлечения. И в Ялте он много и многим помогал, чем мог. Он был чуткий к чужим нуждам, добрый активной добротой и враг лжи, сытого самодовольства, враг обмана и насилия, но человек левитановских пейзажей, настроения не бунтующей музыки Чайковского, Чехов не любил громких криков, трубных звуков. Ему чуждо было все острое, повелительное, непреклонно требовательное — ему не сроден был бунт»16.
«Чехова до сих пор по-настоящему не знают...»17 Многоточие, поставленное Иваном Буниным после этой в отдельную главу выделенной строчки его воспоминаний, можно продолжать до бесконечности.
Что значит: «знать Чехова?» Из всех писавших о нём наиболее близок к ответу протоиерей Сергий Булгаков. В год смерти Чехова он, тогда ещё профессор-экономист, осенью читал публичную лекцию в Ялте и в Петербурге. Название «Чехов как мыслитель» предлагало тему в неожиданном ракурсе.
Булгаков считает, что «загадка о человеке в чеховской постановке может получить или религиозное разрешение, или... никакого». И далее: над всей литературной деятельностью Чехова «господствует одна общая идея, тот Бог, которого не нашёл в себе... старый профессор из «Скучной истории»18.
Литературная и жизненная позиция Чехова всегда были единосущны. Антон Павлович никогда не спорил с житейскими обстоятельствами. Нужно было для блага семьи, уехавшей в Москву, остаться в Таганроге на целых три года одному, совсем ещё юному, чтобы закончить гимназию, он остался и сам изыскивал средства к существованию. Нужно было в Москве стать главой большой родительской семьи и, учась на медицинском отделении, одновременно «добывать деньги во что бы то ни стало», как вспоминает брат Антона Павловича Михаил, и он «добывал». Изнурительным, не знающим передышки литературным трудом. И при этом был добросовестным студентом, а медики знают, что значит стать хорошим врачом, будучи ещё на студенческой скамье.
Молодой организм не выдержал напряжения и расплатой была чахотка. Но и она не изменила «долговых обязательств» Чехова. Положить душу свою за други своя было естественным способом его жизни. Он не кичился этим, не гордился, не сетовал, не жаловался, ибо был человеком порядочным в самом высшем смысле этого слова.
Разве что единожды в письме к младшему, любимому, талантливому, но беспутному брату Николаю, предлагая ему модель «воспитанных людей», Чехов вскользь упоминает о своей работе на семью, и то не называя себя. «Пункт 2. Они (воспитанные люди) сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом... Они ночей не спят, чтобы помогать... платить за братьев-студентов, одевать мать...» (П. 1, 223—224) Автору этих строк было двадцать шесть лет. Сострадательность определяла мысли, поступки, судьбу Чехова, всю его жизнь.
Была ли в Чехове прямолинейная, непреложная уверенность в том, что вера спасет народ русский? Следует подойти к этому вопросу, не подгоняя ответ под условия задачи. Главное, что определяет веру христианства, — его отношение к бессмертию души, изложенное в Евангельском учении. Диапазон мыслей А.П. Чехова по этому поводу простирается «от края до края». В воспоминаниях И.А. Бунина расстояние между этими несовместимыми «краями» бесконечно мало. «Много раз старательно говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме — сущий вздор. ...Но потом несколько раз еще твёрже говорил противоположное: «Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие — факт»»19.
Кроме эмоциональных, бездоказательных «нет» — «да», высказанных в горячем, возможно, споре, у Антона Павловича есть рассуждения на эту тему наедине с собой: «Ни одна наша смертная мерка не годится для суждения о небытии, о том, что не есть человек» (С. 17, 101). «Умирает в человеке лишь то, что поддаётся нашим пяти чувствам, а что вне этих чувств, что, вероятно, громадно, невообразимо, высоко и находится вне наших чувств, остаётся жить» (С. 17, 85). «Мусульманин для спасения души копает колодезь. Хорошо, если бы каждый из нас оставил после себя школу, колодезь или что-нибудь вроде, чтобы жизнь не проходила и не уходила в вечность бесследно» (С. 17, 70).
Такова была у Чехова земная мерка бессмертия. Чехову суждено был с остаться загадкой для своих современников. У них на глазах происходило нечто в высшей степени странное. Антоша Чехонте, сотрудник юмористических журналов, одни названия которых настраивали на иронически-снисходительный лад, становился грустно-сосредоточенным Чеховым, властителем дум целого поколения, художником тончайших духовных движений; человеком, чью тайну мы до сих пор разгадываем.
Проблему религиозного мировосприятия Чехова можно рассмотреть и на материале его записных книжек 1891—1904 годов. Для этого, пожалуй, стоит прислушаться к словам автора: «Если хочешь стать оптимистом и понять жизнь, то перестань верить тому, что говорят и пишут, а наблюдай сам и вникай» (С. 17, 68).
Чехов пишет: «Беда в том, что самые простые вопросы мы стараемся решать хитро, а потому и делаем их необыкновенно сложными. Нужно искать простое решение» (С. 17, 213). Невозможно оспорить. Весьма неоднозначны мнения ученых об отношении писателя к вере. Зачастую они прямо противоположны (основные и них были приведены во вступлении).
Цель данной работы не в том, чтобы выяснить, кто прав, кто виноват, а в том, чтобы проанализировать, почему возник данный парадокс. Откуда взялись эти расхождения во взглядах?
Всем известно чеховское высказывание: «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-нибудь одну из двух этих крайностей, середина же между ними ему неинтересна, и он обыкновенно не знает ничего или очень мало» (С. 17, 33—34).
Это высказывание будет правомерно и по отношению к чеховедам.
Действительно, Чехов, по их убеждению, либо идет к вере и ведет к ней своих героев, либо уходит от нее, показывая невозможность воскрешения души. Именно такое понимание темы встречается в исследованиях творчества Чехова.
В лучшем случае, признаются оба варианта. Создается впечатление, что некоторые исследователи сначала какими-то неизвестными путями приходят к своей точке зрения, а потом пытаются найти доказательства своей теории в произведениях, в записных книжках и письмах Чехова. И самое удивительное — находят. Сделаем попытку разобраться в этой весьма сложной ситуации.
Записные книжки А.П. Чехова представляют собой совокупность наблюдений за различного рода жизненными ситуациями, высказываний различных людей, сюжетных набросков к будущим произведениям и еще некоторых мелочей. «Вы открываете записную книжку, — пишет З. Паперный, — и перед вами — хаотически пестрая картина. Но чем больше вы всматриваетесь, тем яснее становится: движение здесь не беспорядочное, оно идет по определенным маршрутам. Сначала все пестрит, само себя перебивает — затем начинает проступать внутренний порядок, скрытая организованность»20. Мы не можем утверждать, что все, написанное Чеховым в записных книжках, является для автора нормой, идеалом или призывом к действию, но то, что все эти высказывания были интересны ему, не вызывает сомнения. З. Паперный считает, что «в известном смысле всякая запись существенна и важна: уже самим фактом записи автор как бы расписывается в том, что это ему нужно — как заготовка, недостающая деталь, неясно брезжущий замысел или, наоборот, развязка»21.
Некоторые заметки так и останутся только в записных книжках, некоторые будут перенесены в художественные произведения. Но и там, и там эта тема будет трактоваться не иначе как проблема. Происходит это благодаря неоднозначности подхода, к теме, благодаря возможности выбора, благодаря отсутствию однозначной авторской оценки.
«Чем больше вглядываешься в эти книжки, тем менее они кажутся застывшими. Постепенно открывается тихое и неутомимое движение записей, их тайная, богатая жизнь»22. В чеховских записных книжках действует такое же правило, что и в его художественных произведениях: здесь нет решения, но есть проблема, показанная с разных сторон. С первых же страниц записных книжек 1891—1904 годов узнается чеховский подход в освящении этого вопроса. «Зачем Гамлету было хлопотать о видениях после смерти, когда самое жизнь посещают видения пострашнее?» — пишет Чехов (С. 17, 10).
Сразу становится понятно, что проблема будет показана сквозь призму реальных, бытовых, житейских ситуаций, в которых действуют обычные, живые, реальные люди. То есть можно сказать, что проблема веры, ситуация выбора будет обрисована объективно. На наш взгляд, этой же точки зрения придерживается В.Б. Катаев, говоря, что миропонимание Чехова, его дела адекватны реальному воплощению христианских идеалов»23.
Отсутствие четкой авторской позиции — это не отстраненность Чехова от данной темы, это вечная ситуация поиска, постоянное размышление, возможность открывать для себя все новые и новые горизонты. Одним словом, все то, что каждый день преподносит нам жизнь: «Идите и идите по лестнице, которая называется цивилизацией, прогрессом, культурой — идите, искренно рекомендую, но куда идти — право, не знаю. Ради одной лестницы этой стоит жить» (С. 17, 34).
Стоит жить ради жизни, ради этого бесконечного движения. «Без веры человек жить не может», — читаем мы буквально через несколько строк. И уже складывается впечатление, что мы узнали, куда идти. А поэтому как страшное откровение звучит вполне верно подмеченная житейская мудрость, что «голодная собака верует только в мясо» (С. 17, 44).
«Вера есть способность духа. У животных ее нет, у дикарей и неразвитых людей — страх и сомнения. Она доступна только высоким организациям» (С. 17, 67). Сжато, сухо, по-научному. Нам остается принять это как факт. Здесь говорит Чехов-медик, Чехов — ученый.
Но уже в следующей записи мы видим Чехова — писателя, размышляющего на такую волнующую всех тему, как смерть: «Смерть страшна, но еще страшнее было бы сознание, что будешь жить вечно и никогда не умрешь» (С. 17, 67).
На самом деле, интересно, не почему возникла эта запись, а как она неосознанно развивается автором дальше: «...умирает в человеке лишь то, что поддается нашим пяти чувствам, а что вне этих чувств, что, вероятно, громадно, невообразимо высоко и находится вне наших чувств, остается жить» (С. 17, 85).
Вот такой компромисс видим мы у Чехова в решении этой проблемы. Это, наверное, даже не компромисс. Это чеховское убеждение: не стоит навязывать свою точку зрения, каждый волен поступать настолько свободно, насколько позволяет сам себе: «...во что человек верит, то и есть» (С. 17, 94).
Следующее высказывание интересно тем, что две чеховские стихии — научная (медицина) и литературная — мирно сосуществуют в тексте, показывая разные взгляды на поставленную проблему, а вернее, возможность и даже, в какой-то степени, необходимость такого разностороннего подхода. «Когда хочется пить, то кажется, что выпьешь целое море — это вера; а когда станешь пить, то выпьешь всего стакана два — это наука» (С. 17, 95—96). Умение Чехова по-разному смотреть на какое-либо понятие придает его художественной манере письма еще большую объективность.
Наряду с этим серьезными логическими доводами существует и другой, слегка ироничный, хотя и не лишенный некоторой доли скепсиса: «нет ничего такого, чего бы история не освящала» (С. 17, 96). Это еще одна точка зрения.
А чуть позже совершенно другая по настроению заметка: «Ни одна мерка не годится для суждения о небытии, о том, что не есть человек» (С. 17, 101). Казалось бы, все предыдущие высказывания перечеркнуты этой фразой. Вчитываешься еще и еще раз, потом понимаешь, что это всего лишь выход на новое размышление над проблемой. А если брать бессмертные мерки? А что не есть человек? И как размышление на эту тему звучат следующие строки: «Старик не верил в Бога, потому что почти никогда не думал о нем; сорочья, животная жизнь» (С. 17, 211). Это одно из немногих высказываний, где открыто дана авторская характеристика задуманного персонажа.
Хочется верить, что следующие два высказывания и являются как раз авторской позицией по данной проблеме. Однако говорить об этом с полной уверенностью мы не можем.
«До тех пор человек будет сбиваться с направления, искать цель, быть недовольным, пока не отыщет своего Бога. Жить во имя детей или человечества нельзя. А если нет Бога, то жить не для чего, надо погибнуть» (С. 17, 215). Одна из записей на отдельных листах в записной книжке А.П. Чехова звучит так: «...человек или должен быть верующим, или ищущим веры, иначе он пустой человек» (С. 17, 216).
Итак, мы постарались осветить все заметки в записных книжках 1891—1904 годов, касающиеся поставленной проблемы. Какие же выводы можно сделать из этих записей?
Во-первых, исследование творчества А.П. Чехова, невозможно без полного изучения всего фактического материала и объективного его восприятия.
Во-вторых, в записных книжках Чехова отразилось то же авторское кредо, что и в художественных произведениях: не решать проблему, а ставить ее, оставляя за читателем право на разрешение вопроса.
В-третьих, большое количество разнообразных предложенных точек зрения по заданной теме, действительно, позволяет говорить не только о возможности обсуждения этой темы, но и о ее проблемности. По справедливому замечанию В.Б. Катаева, «именно это состояние вечного поиска, ощущение жизни не как пребывания в обретенном решении — вере, а как вечной проблемности и становилось основой его художественных шедевров»24. Такой широкий диапазон мнений позволяет говорить о Чехове как об объективном художнике не только на уровне сюжетных произведений, но и на уровне отдельных разрозненных высказываний.
Записные книжки Чехова — это не только записные книжки, это сам Чехов, который постоянно говорил, что «чтобы решать вопросы о богатстве, смерти и прочие, нужно сначала ставить эти вопросы правильно, а для этого нужна продолжительная умственная и душевная работа» (С. 17, 219). И на материале приведенных выше заметок мы могли наблюдать это. Представляется интересным рассмотрение нашей темы на материале писем А.П. Чехова. Подробно разобрал и процитировал письма М.М. Дунаев в книге «Православие и русская литература». В письмах, как и в записных книжках, нет однозначного решения поставленной проблемы.
В письме М.П. Чехову, своему брату, датированном апрелем 1879 года, Антон Павлович пишет: «ничтожество свое сознавай, знаешь где? Перед Богом, пожалуй, перед умом, красотой, природой, но не перед людьми. Среди людей нужно сознавать свое достоинство». И далее: «Не смешивай «смиряться» с «сознавать свое ничтожество»» (П. 1, 29). Это высказывание напоминает первую заповедь блаженства: «Блаженны нищие духом, яко тех есть царствие небесное». В Законе Божьем читаем, что нищета духовная называется смирением. Смирение дает нам возможность познавать самих себя, правильно оценивать свои достоинства и недостатки. «Но христианское смирение нужно строго отличать от своекорыстного самоунижения, роняющего человеческое достоинство...»25 Именно это Чехов пытается внушить брату. По мнению М.М. Дунаева, здесь «Чехов выразил веру в человека как в создание, несущее в себе образ Божий: только на таком основании можно сознавать свое достоинство перед прочими людьми. Красота же и природа — здесь проявление величия Творца. Умаление себя перед ним сознается Чеховым как смирение»26.
На наш взгляд, очень интересный кодекс воспитанного человека предлагает автор М.П. Чехову в письме 1886 года. «Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям:
1) Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы...
2) Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом. Так, например, если Петр знает, что отец и мать седеют от тоски и ночей не спят благодаря тому, что они редко видят Петра (а если видят, то пьяным), то он поспешит к ним и наплюет на водку...
3) Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги.
4) Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет в его глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии... Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают... Из уважения к чужим ушам они чаще молчат.
5) Они не унижают себя с того целью, чтобы вызвать в другом сочувствие. Они не играют на струнах чужих душ, чтоб в ответ им вздыхали и нянчились с ними.
6) Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомства с знаменитостями...
7) Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой...
8) Они воспитывают в себе эстетику. ...» (П. 1, 223—224)
Из этой записи видно, что приобретенные в детстве познания истинной веры и христианской жизни органично вошли в чеховское мировоззрение и повлияли на понимание им нравственных и моральных законов.
Абсолютно не противоречит христианской морали и другое, на первый взгляд весьма атеистичное, высказывание Чехова в письме А.Н. Плещееву от 4 октября 1888 года: «Мое святое святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютная свобода от силы и лжи, в чем бы последние две не выражались» (П. 3, 11). По христианскому учению, человек трехсоставен и состоит из тела, души и духа. В рамках христианского канона мы должны сохранить свою душу чистой и духом своим стремиться к Богу: это бесспорно. Но «слово Божие повелевает нам хранить наши тела в чистоте, потому что тела наши «суть члены Христовы и храмы Духа Святого». «Блудники грешат против собственного тела», расслабляют здоровье своего тела, подвергают его болезням и повреждают даже душевные способности...»27 Из всего сказанного выше можно сделать вывод, что чеховские принципы не идут вразрез с православным учением.
В письме А.Н. Плещееву от 9 апреля 1889 года мы еще раз видим жизненное кредо А.П. Чехова: «Норма мне не известна, как неизвестна никому из нас. Все мы знаем, что такое бесчестный поступок, но что такое честь — мы не знаем. Буду держаться той рамки, которая мне ближе к сердцу и уже испытана людьми посильнее и умнее меня. Рамка эта — абсолютная свобода от насилия, от предрассудков, невежества, черта, свобода от страстей и проч.» (П. 3, 186). Чехов здесь не указывает прямо на христианские заповеди, однако любой православный человек знает, что свободу от насилия дает исполнение шестой заповеди: «не убий». Свободы от предрассудков, невежества, черта можно добиться, соблюдая заповедь первую: «Аз есмь Господь Бог твой, да не будет тебе богов иных, кроме Меня». Освободиться от обуревающих тебя страстей можно исполнением второй заповеди: «Не сотвори себе кумира и всякого подобия...» «Для нас, христиан, идолопоклонство, в том виде, которому преданы все язычники, невозможно. Но зато, взамен грубого идолопоклонства, среди нас бывает более тонкое идолопоклонство. К такому идолопоклонству относится служение греховным страстям, каковы: любостяжание, чревоугодие, гордость, тщеславие и т. п.»28
Еще одну интересную особенность можно отметить, читая письма А.П. Чехова. «Имя Христа встречается в письмах Чехова крайне редко. Часть из них — в пасхальных приветствиях: Христос воскресе! Это тоже важно: не терпящий лжи и притворства, Чехов не стал бы говорить того, если бы воспринимал лишь пустой этикетною формальностью», — пишет М.М. Дунаев29.
Это несомненно тонкое, важное наблюдение позволяет отметить еще одну очень важную деталь. В своих письмах А.П. Чехов использует церковный календарь. Как и любой воцерковленный человек, он пишет, например, не «25 апреля «, а «на второй неделе по Пасхе», либо указывается неделя текущего поста. Позволим себе привести несколько примеров. Письмо Н.А. Лейкину 1883 года: «...к Троице я пришлю Вам что-нибудь зеленое, à la «Верба»... На первый день Пасхи я послал Вам рассказ» (П. 1, 67). М.Е. Чехову 1886 года: «Пишу Вам, дорогой мой дядя, в страстную пятницу, под субботу, но так как это письмо будет получено Вами после 13-го, то я имею полное право заочно поцеловаться с Вами три раза, получить от Вас ответ «Воистину воскрес», а если позволите, то и гривенничек. Итак: Христос воскрес» (П. 1, 232).
Или письмо Ал. П. Чехову от 25 февраля 1890 года: «Все, что тебе нужно будет сделать, найдешь в письме, которое получишь на 4 или 5 неделе поста» (П. 4, 25). Таких примеров можно привести еще великое множество. Еще хотелось отметить, что чаще всего в чеховских письмах упоминается светлый праздник Пасхи Христовой — в этом Чехов созвучен с православным делением года, где основной счет времени ведется от Пасхи и от Пятидесятницы.
Примечания
1. Громов М.П. П. Чехов. — М., 1993. — С. 47.
2. Там же. — С. 44.
3. А.П. Чехов в воспоминаниях современников. — Государственное издательство художественной литературы. — С. 67.
4. А.П. Чехов Собр. соч. и писем: в 30 т. — Письма. Т. 5. — С. 20. Далее цитаты даются по этому изданию (сочинения — С., письма — П.) с указанием тома и страницы.
5. Громов М.П. П. Чехов. — С. 163.
6. Громов М.П. Чехов. — С. 59.
7. А.П. Чехов в воспоминаниях современников. — С. 530.
8. Щукин С.Н. Из воспоминаний об А.П. Чехове // Русская мысль 1911. Кн. 10. — С. 49.
9. Там же. — С. 52.
10. Степанов М.М. Религия Чехова. — Саратов, 1913. — С. 4.
11. А.П. Чехов в воспоминаниях современников. — С. 566.
12. Там же. — С. 576.
13. Там же. — С. 589.
14. Степанов М.М. Религия Чехова. — Саратов, 1913. — С. 6.
15. Щукин С.Н. Из воспоминаний об А.П. Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. — С. 466.
16. А.П. Чехов в воспоминаниях современников. — С. 579.
17. Бунин И. О Чехове // Путешествие к Чехову. Повести. Рассказы. Пьеса. Размышления о писателе. — М., 1996. — С. 516.
18. Булгаков С. Чехов как мыслитель // Там же. — С. 608—609.
19. Литературное наследство. Т. 68 (Чехов). — М., 1960. — С. 666.
20. Паперный З. Записные книжки Чехова. — М., 1976. — С. 13.
21. Там же. — С. 18.
22. Там же. — С. 14.
23. Катаев В.Б. Эволюция и чудо в мире Чехова (повесть «Дуэль») // Русская литература XIX века и Христианство. — МГУ, 1997. — С. 50.
24. Катаев В.Б. Эволюция и чудо в мире Чехова. — С. 55.
25. Закон Божий. Для семьи и школы. Сост. протоиерей Серафим Слободской. Репринтное издание. — Ульяновск, 1997. — С. 587.
26. М.М. Дунаев Православие и русская литература. — М., 1998. — Ч. 4. — С. 564.
27. Закон Божий. — С. 581.
28. Там же. — С. 573.
29. Дунаев М.М. Православие и русская литература. — С. 568.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |