Безусловно, мы не претендуем на детальную разработку темы пошлости бездуховного существования человека в творчестве Чехова, но попытаемся показать, насколько разнообразны пороки бездуховного человека, четко подмеченные автором. Далее, чтобы не быть голословными, хотелось бы дать краткий анализ некоторых наиболее ярких, на наш взгляд, произведений разных лет, начиная с ранних произведений, заканчивая поздним периодом творчества.
Огромное количество безнравственных персонажей показано Чеховым уже в ранних юмористических произведениях, многие из которых были названы в первом параграфе данной главы. В более поздних произведениях внимание Чехова не только к социально-философским, но и к нравственно-этическим и психологическим проблемам усиливается. В 1890—900-е годы все перечисленные ранее проблемы, которые ставит перед читателем автор, достигают наивысшей степени осмысления. Таким образом, творчество Чехова условно можно разделить на три периода. Во втором параграфе обращается внимание на следующие произведения, в которых наиболее ярко, на наш взгляд, показана проблема «несовершенства» человеческой природы: первый период — «Барыня» (1882), «Горе» (1885); второй — «Тина» (1886), «Анюта» (1886), «Сирена» (1887), «На мельнице» (1888), «Припадок» (1889), «Скучная история» (1889); третий — «Попрыгунья» (1892), «Рассказ неизвестного человека» (1893), «Черный монах» (1894), «Ариадна» (1895), «Убийство» (1895), «Случай из практики» (1898), «Крыжовник» (1898), «В овраге» (1900), «Невеста» (1903).
Рассказ «Барыня» (1882) условно можно назвать рассказом из деревенской жизни, который предвосхищает рассказы этой же тематики более зрелых лет («Убийство», «Мужики», «В овраге»). Сюжет рассказа прост: капризная развратная барышня захотела иметь любовником деревенского молодого парня. О трагедии, развернувшейся в результате такой безнравственной прихоти, и повествует А.П. Чехов.
Степан Журкин, избранник барыни, женат на красавице Марье, он любит ее и готов не ходить к Елене Егоровне Стрелковой (так звали барыню), потому что осознает, что не богоугодное это дело. Очень хорошо это видно из его разговора с братом.
«— А ежели душе грех? — спросил вдруг Степан, повернувшись к Семену.
— Гре-ех? Откудова грех? Бедному человеку ничего не грех» (С. 1, 258).
Не хватает Степану в результате сил противостоять отцу и брату, готовым продать его и свою душу за пятнадцать целковых.
За счет Степана хотят поправить они свое материальное положение, для них не существует моральных законов, им не важны душевные переживания, личная выгода — вот что движет этими нравственно опустившимися людьми.
Ничем не отличаются они от барыни и ее прихлебателей. «Звери, а не люди», — говорит про них Марья. Связавшись с барыней, Степан начинает утрачивать последние капли духовности, еще присутствующие в нем, в отличие от его брата и отца. Он пытается хоть как-то отомстить вынудившим его на этот поступок родственникам: «Барыня! — забормотал он. — Буду тебя любить... Буду всё, что хочешь! Согласен! Только не давай ты им, окаянным, ничего! Ни копейки, ни щепки! На всё согласен! Продам душу нечистому, не давай им только ничего!
— Кому им?
— Отцу и брату. Ни щепки! Пусть подохнут, окаянные, от злости!» (С. 1, 263)
Так герой берет еще один грех на душу. «Невыразимо больно» переживать Степану свой грех. Марья пытается вразумить мужа. «Ведь Бог накажет, Степушка! Тебя же накажет! Пошлет тебе лютую смерть, без покаяния», — говорит Марья ему.
И опять Степану не достает душевных сил: не может он уже раскаяться и вернуться на путь истинный. Все, на что способен он теперь — запивать свое горе водкой, с каждым днем все больше и больше утрачивая человеческий облик, все дальше и дальше удаляясь от Бога, который не так давно еще жил в его душе. Правда однажды «в взбудораженных и опьяненных мозгах Степана вдруг мелькнула светлая мысль»: бежать подальше от этих людей со всё еще горячо любимой женой.
Однако Марья уже не верила в то, что Степан станет прежним. В гневе она произносит свое проклятие ему: «Лютые! Не жалеете вы души христианской! Замучили всю, разбойники... Душегубец ты, Степка! Матерь Божья накажет тебя! Постой! Задаром тебе это самое не пройдет! Ты думаешь, что только одна я мучаюсь? И не думай... И ты помучишься...» (С. 1, 271) Для Марии муж стал таким же зверем, как его отец и брат, скорее всего, поэтому речь, предназначенную мужу, она начинает с обращения ко всем.
Финал рассказа трагичен: Степан совершает очередной свой грех — убивает Марью. Он ничего не понимает в этот момент. Однако читатель без труда может догадаться, что, убив свою жену, Степан окончательно погубил свою душу. Ведь любовь к жене была той последней ниточкой, связывавшей Степана с Богом. Это была та соломинка, которая могла бы помочь ему вернуться на праведный путь.
Не менее показательны, на наш взгляд, заключительные строки произведения, хотя эмоционально они менее насыщены. Барыне сообщают о случившемся, она ахнула, «но без чувств не упала»: «Ужасный народ! — зашептала она. — Ах, какой народ! Негодяи! Хорошо же! Я им покажу! Они узнают теперь, что я за птица!» (С. 1, 272)
Ни капли сожаления, никаких угрызений совести — ничего, кроме негодования, что нарушили ее веселое времяпрепровождение и придется снова искать себе «игрушку». Высшая степень бездуховности нарисована в этом образе Чеховым.
Самое страшное в этом произведении, что все возвращается на круги свои. Барыня продолжает покупать любовь и неизвестно, сколько судеб будет еще загублено в дальнейшем. Согрешив однажды, возможно ли встать на путь истинный потом, не будет ли так происходить всегда, до бесконечности? И что есть мирская жизнь? Такими вопросами невольно начинаешь задаваться после прочтения этого произведения. И здесь Чехов выступает как художник нового типа, не дает готового ответа, он выносит проблему на суд читателя, заставляя душу трудиться.
Интересен, но мало изучен рассказ «Горе» (1885). Токарь Григорий Петров везет свою больную старуху в больницу. Сорок лет, которые они прожили вместе, промелькнули в нужде, драках, ссорах... И ему хочется высказать старухе, что он не такой, каким казался ей всё это время, что он жалеет и любит её и что нет у него никого дороже её. Но поздно! На лице у жены уже не тает снег...
И токарь плачет, размышляя о том, как на этом свете все быстро делается. Не успел он пожить со старухой, высказаться, пожалеть ее, как она уже умерла. «Для того, чтобы люди всегда были готовы к встрече Господа, то есть к суду Божию, а значит и к смерти, так как смерть есть начало суда Божия над человеком, Иисус Христос сказал притчу о десяти девах»1.
Именно эта притча приходит на ум в связи с этим чеховским текстом. Неразумным девам из этой притчи подобны те нерадивые люди, которые знают, что им нужно явиться на суд Божий, но не готовятся к нему во время земной жизни, не каются в грехах своих и не совершают добрых дел. С неотразимой страшной силой простоты передает нам Чехов неумолимую катастрофичность, роковую быстроту событий, резко прерывающих инерцию привычной, обыденной жизни. Вчитаемся в диалог токаря и врача. Совсем незаметно для нас он превращается из разговора больного с врачом в беседу человека со своей судьбой. О чем просит токарь доктора? Он просит «простить великодушно» все ошибки его жизни, дать ему еще пять-шесть годочков пожить, поработать. А доктор, превращающийся в судьбу, спрашивает его: «Зачем?» Здесь звучит мотив сожаления о бессмысленно прожитой жизни и покаяния.
После прочтения миниатюры так и хочется сказать: делайте скорее всё светлое, человеческое, что можете сделать в вашей жизни для людей, а то не успеете, как не успел бедняга токарь сделать то, что одухотворило бы его жизнь!
«Но кто знает, братья, будет ли отдано в наше распоряжение наше предсмертное время и будем ли мы уметь им воспользоваться, особенно после того, как мы не умели или небрегли правильно пользоваться временем жизни?» — размышляет святитель Филарет, митрополит Московский2. Над тем же размышляет А.П. Чехов, заставляя нас глубоко осознать философскую, нравственно-этическую проблему.
Елена Толстая, автор книги «Поэтика раздражения», анализируя рассказ Чехова «Тина» (1886), указала на параллель с библейскими темами. И действительно, в тексте есть упоминание об олеографии «Встреча Иакова с Исавом» (Исав, продавший свое право первородства за чечевичную похлебку) и больше никаких явных указаний на Библию. «Собственно еврейского в комнате не было почти ничего, кроме разве одной только большой картины, изображавшей встречу Иакова с Исавом».
Но эта картина могла появиться в тексте как символ отказа Сусанны от своего народа в жажде быть принятой как своя среди чужих. Распад личности Сусанны в том, что она ненавидит евреев, все еврейское, а больше всего ненавидит еврейских женщин, таким образом, по сути дела она отрицает часть самой себя, свою женскую сущность. В этом образе узнается такой персонаж древних иудейских народных преданий как Лилит — злой дух, обычно женского пола. Она овладевает мужчинами против их воли, также известна как вредительница деторождения. Согласно одному преданию, Лилит была первой женой Адама. Она пыталась убедить его, что они равны, так как оба сделаны из глины. Не достигнув своей цели, она улетела. В красном море ее настигли три ангела, посланные Богом, Лилит отказалась вернуться и заявила, что создана, чтобы вредить новорожденным. Таким образом отвергла свою женскую сущность. Тема встречи библейских братьев может быть аллюзией на развязку «Тины»: ведь один из братьев в рассказе также совершает нечто вроде предательства и отказа от своей судьбы ради чар Сусанны, отказ от русско-дворянского первородства. Такое множество трактовок дает нам право говорить не о конкретной религиозной направленности, как это виделось автору книги «Поэтика раздражения» Е. Толстой, а о духовно-нравственной постановке философско-психологической проблемы. Чехова как исследователя психики человека в образе Сусанны привлекает сам этот феномен самоотрицания, отталкивания от своей духовной сущности.
Фабула рассказа «Анюта» (1886) как будто напоминает сюжеты Достоевского: бедная девушка жертвует собой, чтобы помочь нищим студентам стать людьми, кончить образование. Анюта по своей робости, покорности, доброте напоминает Соню Мармеладову. У нее даже «кроткие глаза». Поэтизируя «жертву», Достоевский акцентирует развязку действия: героиня спасает людей от физической и нравственной гибели, перед ее подвигом преклоняются — мачеха стоит перед ней на коленях, Раскольников приходит с земными поклонами. От читателя скрыто то, как Сонечка гуляет по панели, поджидая «клиентов», как она выносит их оскорбления. Чехов же, наоборот, показывает унизительность самой жертвы, останавливая внимание на отвратительных деталях: мы видим Анюту, сидящую голой в холодной комнате, студент-медик, изучая анатомию, углем чертит на ее теле формы скелета, читает учебник, забыв о замерзающей девушке. Он одалживает ее художнику, не спрашивая у Анюты согласия. Чехов так освещает жертву своей героини, что она вызывает не восхищение, а чувство огорчения, обиды за ее самоунижение, возбуждает отвращение к душевной черствости, эгоизму, невоспитанности тех, кто пользуется ее добротой, забыв о человеческом достоинстве. Автор иронически отмечает, что все, ради которых Анюта жертвовала собой, «вышли в люди и, конечно, как порядочные люди, давно уже забыли ее». Чехов стремится пробудить способность уважать людей, не унижая их человеческого достоинства и не оскорблять ничем — ни своим видом, ни речью, ни поведением, не взирая на возраст, пол и положение в обществе, что является непременным условием духовности человека в чеховском мире.
Рассказ «Сирена» (1887) привлекает внимание необычностью (для чеховского стиля) названия. В творчестве Чехова только два произведения, в названии которых использованы персонажи античной мифологии. Под Сиреной в этом тексте можно подразумевать секретаря съезда Жилина, маленького человечка с бачками около ушей и с выражением сладости на лице. «Медово улыбаясь и глядя на толстяка, он говорил вполголоса...» Причем в тексте эта черта подчеркивается неоднократно: «Секретарь изобразил на своем сладком лице блаженство». Судя по этим деталям, действительно, Жилин ассоциируется со сладкоголосой Сиреной, которая, в свою очередь, символизирует сладострастие. Он не замолкает ни на минуту, его речь льется плавно, она образна, завораживающе хороша, несмотря на то, что речь идет всего лишь о еде. Жилина невозможно заставить молчать: «... он уже так увлекся, что, как поющий соловей, не слышал ничего, кроме собственного голоса». Чеховское упоминание о соловье не дает забыть об образе Сирены (полуженщины-полуптицы), в рамках образа которой следует воспринимать Жилина. Так же, как Сирены своим пением, Жилин своими «гастрономическими» подробностями расслабляет слушающих, погружая их постепенно в мир иллюзорный, ненастоящий, порочный. В его речи постоянно звучат слова, настраивающие слушателей на это: «...после жаркого человек становится сыт и впадает в сладостное затмение», «в это время и телу хорошо и душе умилительно», «всю вашу душу охватывает обоняние, этакий мираж», «и в это время в голову приходят такие мечтательные мысли». Жилин подменяет нравственные понятия, возводит грех чревоугодия до божественных высот. Для людей, слабых духом, грех всегда обаятелен, он всегда привлекает своей поддельной красотой, поэтому никто не устоял перед сладкоголосым Жилиным. Первая жертва Ивана Гурвича — почетный мировой судья Григорий Саввич:
«— Хорошо также стерлядку кольчиком, — сказав почетный мировой, закрывая глаза, но тотчас же, неожиданно для всех, он рванулся с места, сделал зверское лицо и заревел в сторону председателя: — Петр Николаич, скоро ли вы? Не могу я больше ждать! Не могу!
— Дайте мне кончить!
— Ну, так я сам поеду! Черт с вами!
Толстяк махнул рукой, схватил шляпу и, не простившись, выбежал из комнаты» (С. 6, 318).
Второй жертвой стал участковый мировой судья, к которому Жилин даже не обращался. «Философ Милкин сделал зверское лицо и, по-видимому, хотел что-то сказать, но вдруг причмокнул губами, вероятно, вообразив жареную утку, и, не сказав ни слова, влекомый неведомою силой, схватил шляпу и выбежал вон» (С. 6, 319).
Также жертвами стали и остальные присутствующие. «Председатель вскочил, швырнул в сторону перо и обеими руками ухватился за шляпу. Товарищ прокурора, забывший о своем катаре и млевший от нетерпения, тоже вскочил.
— Едемте! — крикнул он...
Председатель махнул рукой и бросился к двери. Товарищ прокурора тоже махнул рукой и, подхватив свой портфель, исчез вместе с председателем. Секретарь вздохнул, укоризненно поглядел им вслед и стал убирать бумаги» (С. 6, 320).
Кстати, свою первую жертву Жилин проводил точно так же: «Секретарь вздохнул и, нагнувшись к уху товарища прокурора, продолжав вполголоса...» Таким образом, получается, что сердцеусладное пение сирен можно воспринимать как прообраз мирских благ, губящих душу. В соответствии с традицией неканонической христианской литературы, которая иногда заимствовала некоторые образы из античности, животные могут олицетворять образы и понятия религии и морали. Сирены символизируют различные «искушения», встречающиеся на жизненном пути и препятствующие развитию духа... На наш взгляд, именно такую погибель души изображает писатель в рассказе «Сирена»:
«Ибо царствие Божие не пища и питие, но праведность и мир и радость во Светлом духе». (Послание к римлянам, 14: 17)
Главный герой рассказа «На мельнице» (1888) — мельник Алексей Бирюков. Сразу бросается в глаза несоответствие имени и фамилии персонажа. Алексей — в переводе «Божий человек»; Бирюков — от слова «бирюк» — замкнутый, неразговорчивый, нелюдим. Интересно и описание персонажа: «здоровенный коренастый мужчина средних лет», «...большое, черствое, как мозоль, тело мельника, по-видимому, не ощущало холода», «маленькие заплывшие глазки угрюмо исподлобья глядели по сторонам». Сразу после прочтения этих строк вспоминается, что «глаза — зеркало души». Неужели у Алексея такая душа? Вскоре выясняется, что черствое у мельника не только тело, но и душа. В какой-то момент кажется, что ее вообще нет. Из-за этого переживает и его мать: «Ох, Алешенька, испортили тебя глаза завистливые!... Неприветливый, никогда не улыбаешься, доброго слова не скажешь, немилостивый, словно зверь какой...» Вот здесь и возникает в памяти распространенный апокрифический мотив продажи души дьяволу взамен на богатство и благополучие. О «проклятом» Богом человеке напоминают и прозвища, данные мельнику народом. «Нет тебе другого прозвания, окромя как Каин и Ирод». О смерти (в данном случае духовной) говорят и следующие слова: «Куда ни ступишь — трава не растет, куда ни дыхнешь — муха не летает». Исходя из имени и фамилии героя, можно предположить, что ему изначально было уготовлено два пути — к духовной жизни или к духовной смерти. Вся его жизнь зависела от выбора. Он выбрал смерть души (отсюда его смертельное дыхание в представлении матери).
Причем надеяться на воскрешение этого человека мы не можем. К сожалению, он неисправим. «Понял ли мельник выражение лиц монахов и работника, или, быть может, в груди его шевельнулось давно уже уснувшее чувство, но только и на его лице мелькнуло что-то вроде испуга...
— Маменька! — крикнул он» (С. 5, 412).
Но «бумажки и серебряные деньги, скользя меж пальцев, друг за дружкой попадали обратно в кошелек, и в руке остался один только двугривенный... Мельник оглядел его, потер между пальцами и, крякнув, побагровев, подал его матери» (С. 5, 412).
Действительно, мельник продал душу дьяволу. Грех любостяжания сделал его таким. Богатство стало для него кумиром и он полностью забыл о своей душе. По народным поверьям, такие люди хорошо могут жить только в проклятых местах. И Бирюков не исключение.
Недаром Чехов, сообразно с народной традицией, местом обитания данного героя делает мельницу, а самого героя именно мельником.
«Мельник — в народной культуре персонаж, который знается с нечистой силой, прежде всего с водяным. У восточных славян считалось, что для того, чтобы поставить мельницу, нужно было принести жертву водяному... Мельник продавал душу водяному... Мельник относился к группе мифологизированных персонажей, обладающих особым умением, обитающих на границе освоенного людьми пространства (за пределами села) и наделяемых сверхъестественными, в том числе колдовскими, способностями»3.
«Твоя мельница, словно место какое проклятое... Девки и ребята близко подходить боятся, всякая тварь тебя сторонится» (С. 5, 411). Монахи, приехавшие перемолоть зерно, также чувствуют дьявольское происхождение этого места.
«— Владыко святый, нет для меня тягостнее послушания, как на мельницу ездить! Сущий ад! Ад, истинно ад!» — восклицает монах Клиопа.
В этом рассказе ветхозаветная притча о Каине и Авеле, история избиения младенцев царем Иродом оживают в упреках старушки-матери одному из своих сыновей, не желающему помочь брату, дети которого умирают от голода. В абсолютно будничной, житейской ситуации Чехов дает возможность читателю с помощью «вечных образов» сориентироваться в этой ситуации нравственно.
В рассказе «Припадок» (1889) речь пойдет несколько о другом: Чехов рисует жизнь московских домов терпимости. Достоевский посвятил ужасу проституции потрясающие страницы «Преступления и наказания». Но его мучила при этом, скорее, тема общего человеческого страдания и унижения, чем именно этот вид унижения. Чехов же конкретен, исследуя именно эту сторону действительности: студент Васильев, главный герой произведения, сталкивается с определенным примелькавшимся социальным явлением, которое потрясает его до глубины души, раскрывая всю чудовищность торжествующего в мире зла. В письме А.С. Суворину от 15 ноября 1888 года Чехов об этом рассказе пишет следующее: «В рассказе, посланном для гаршинского сборника, я описал душевную боль» (П. 3, 70).
Душевная боль студента, столкнувшегося с безжалостной действительностью, настолько невыносима, что он хочет закончить жизнь самоубийством, нарушая тем самым одну из Заповедей Божьих, но это желание всего лишь проявление душевной болезни, припадок, как считают его приятели.
«Русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается, бьет на манер тысячепудового камня. В Западной Европе люди погибают оттого, что жить тесно и душно, у нас же оттого, что жить просторно... Простора так много, что маленькому человеку нет сил ориентироваться... Вот что я думаю о русских самоубийцах...», — пишет А.П. Чехов в письме Д.В. Григоровичу от 5 февраля 1888 года. (П. 2, 190)
О падших женщинах Васильев знал только понаслышке и был уверен, что «они не теряют образа и подобия Божия». «Все они сознают свой грех и надеются на спасение. ...Правда общество не прощает людям прошлого, но у Бога Святая Мария Египетская считается не ниже других святых» (С. 7, 199). С такими наивными чистыми мыслями идет, герой по настоянию своих приятелей в дом терпимости. Приятели входят в С-в переулок, и первое, что поражает Васильева — равнодушие, разлитое во всем, отсутствие хотя бы какого-то признака душевной борьбы и смятения, ни на минуту не оставляющих его самого. Дальше хуже: мелькают «тупые, равнодушные лица». Появляется мысль о «страшной», словно специально придуманной безвкусице, о чем-то «цельном в своем безобразии» — о стиле С-ва переулка. Ненависть, отвращение к тому, что он наблюдает, охватывает его: «Ему было и стыдно перед гостями за свое присутствие здесь, и гадко, и мучительно. Его мучила мысль, что он, порядочный и любящий человек (таким он до сих пор считал себя), ненавидит этих женщин и ничего не чувствует к ним, кроме отвращения. Ему не было жаль ни этих женщин, ни музыкантов, ни лакеев.
«Это оттого, что я не стараюсь понять их, — думал он. — Все они похожи на животных больше, чем на людей, но ведь они все-таки люди, у них есть души. Надо их понять и тогда уж судить...»» (С. 7, 209)
Высшей точкой напряжения становится момент, когда среди всеобщей тупости, цинизма вдруг неожиданно прорывается голос человеческого горя: за стеной плачет женщина.
Поэтическая идея рассказа: мир чуждый для нормальных человеческих отношений, какими они должны быть, мир, внушающий ужас перед тем, что совершается вокруг, когда люди, сами того не подозревая, с холодной жестокостью умерщвляют людей, обреченных не только на нравственную гибель, но прямо на физическое уничтожение.
Размышление о силе «роковых обстоятельств», толкавших жертву на путь разврата, о мучительной борьбе и страданиях существ, отвергнутых обществом, наталкивается на непреодолимую стену ужасной действительности, в которой все далеко не так идеально. «Он многого не понял в домах, души погибающих женщин остались для него по-прежнему тайной, но для него ясно было, что дело гораздо хуже, чем можно было думать. ...Это были не погибающие, а уже погибшие.
«Порок есть, — думал он, — но нет ни сознания вины, ни надежды на спасение. Их продают, покупают, топят в вине и в мерзостях, а они, как овцы, тупы, равнодушны и не понимают. Боже мой, боже мой!»
Для него также ясно было, что все то, что называется человеческим достоинством, личностью, образом и подобием Божиим, осквернено тут до основания, «вдрызг», как говорят пьяницы, и что виноваты в этом не один только переулок да тупые женщины» (С. 7, 212).
Единственный выход, который видит Васильев, имеющий особый талант — человеческий, — это апостольство. Но нет у студента настоящей живой веры, нет истинной любви к людям, которых надо спасать, и он прекрасно это понимает: «...вспоминал он, что у него нет дара слова, что он труслив и малодушен, что равнодушные люди едва захотят слушать и понимать его, студента-юриста третьего курса, человека робкого и ничтожного, что истинное апостольство заключается не в одной только проповеди, но и в делах...» (С. 7, 217)
Если уж такой душевный человек опускает руки в беспомощности, что уж говорить об остальных. В этом вся трагедия общества, по мнению Чехова. Даже лучшие представители человечества не способны изменить мир к лучшему, потому что в сердцах их нет деятельной живой веры. Г.П. Бердников пишет: «Чехов действительно не решал здесь вопроса о проституции, то есть не выдвигал никаких практических мер по ее искоренению. Однако само понимание той неоспоримой истины, что искоренить зло добрыми пожеланиями и порывами невозможно, было и правильной постановкой вопроса и одновременно правильным его решением. Правильной была и оценка проституции как ужасного зла, и осуждение общества, допускающего это зло»4.
Решив пойти с друзьями, Васильев уже, что называется «прелюбодействовал в сердце своем», и у Чехова нет разделения на «праведника» и «грешных», более того, «праведник», в силу затаенного лицемерия своего, грешен вдвойне. Размышляя о том, как он станет у публичного дома и будет взывать к совести посетителей, Васильев не сомневается, что имеет на то право, что он — выше всего происходящего там.
Подводя итоги, сказать лучше, чем сказал сам А.П. Чехов невозможно. Действительно виноваты все мы, то общество, о котором говорит Васильев: «Что я был на двух факультетах — в этом видят подвиг; за то, что я написал сочинение, которое через три года будет брошено и забудется, меня превозносят до небес, а за то, что о падших женщинах я не могу говорить так же хладнокровно, как об этих стульях, меня лечат, называют сумасшедшим, сожалеют!» (С. 7, 221) На наш взгляд, эта тема в несколько иной трактовке будет развита А.П. Чеховым в произведении «Палата № 6».
Новелла «Скучная история» (1889 год). В письме А.С. Суворину от 17 октября 1889 года в период создания произведения Чехов пишет: «...мне только хотелось воспользоваться своими знаниями и изобразить тот заколдованный круг, попав в который добрый и умный человек при всем своем желании принимать от Бога жизнь такою, какая она есть, и мыслить о всех по-христиански волей-неволей ропщет, брюзжит, как раб, и бранит людей в те минуты, когда принуждает себя отзываться о них хорошо» (П. 3, 266).
В этом произведении тема мыслящего человека, не имеющего «общей идеи» и поэтому терпящего крах в личной жизни, тесно сплетается с другой темой: несостоятельность такого человека и перед лицом смерти: «И сколько бы я ни думал и куда бы ни разбрасывались мои мысли, для меня ясно, что в моих желаниях нет чего-то главного, чего-то очень важного. В моем пристрастии к науке, в моем желании жить... и в стремлении познать самого себя... нет чего-то общего, что связывало бы все это в одно целое. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях... даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей, или Богом живого человека.
А коли нет этого, то, значит, нет и ничего.
При такой бедности достаточно было серьезного недуга, страха смерти, влияния обстоятельств и людей, чтобы все то, что я прежде считал своим мировоззрением и в чем видел смысл и радость всей своей жизни, перевернулось вверх дном и разлетелось в клочья...
Я побежден» (С. 7, 279).
Самое страшное не то, что профессор побежден (хотя, по большому счету, он ни с кем и не борется, кроме самого себя), а то, что он, осознавая это, опускает руки и ничего не делает. Но именно таким и хотел его показать Чехов. Профессор рассуждает о том, что «равнодушие — это паралич души, преждевременная смерть» (С. 7, 306) Однако сам он равнодушен.
Об этом в письме Плещееву от 30 сентября 1889 года пишет автор: «Мой герой — и это одна из его главных черт — слишком беспечно относится к внутренней жизни окружающих и в то время, когда около него плачут, ошибаются, лгут, он преспокойно трактует о театре, литературе; будь он иного склада, Лиза и Катя, пожалуй бы, не погибли» (П. 3, 255).
Отсутствие целостного представления о мире, сознания смысла жизни, живой связи с людьми, отчужденность, разорванность мыслей и чувств существующих «особняком», — в этом трагедия бездуховного существования. Все это неизбежно в обществе, не вдохновленном единой целью. Новелла заканчивается прощанием профессора с уезжающей Катей. Ему хочется спросить: «Значит, на похоронах у меня не будешь?» В этих словах чувствуется безнадежный пессимизм. Но в подтексте для читателя дается иная мысль, православная: целью жизни, общей идеей может быть только жизнь в общении с Богом, жизнь по воле Божьей и пребывание в любви Божией, другими словами, это исполнение своего назначения на земле, для того чтобы унаследовать жизнь вечную. Все остальное вторично.
Советский исследователь Г.П. Бердников в рассказе «Попрыгунья» (1892) видит «глубокое презрение к пустой трате величайшего достояния человека — его жизни, глубокое уважение к целеустремленному самоотверженному труду»5.
Нельзя не согласиться с этим мнением, однако хочется дополнить эту току зрения, используя положенный в основу работы духовный подход.
Источником многих грехов отцы церкви называют гордыню. О проявлении этого чувства и о развитии этого порока наряду с названными выше темами повествуется в произведении Чехова «Попрыгунья». Здесь все начинается именно с гордыни Ольги Ивановны, главной героини: «Для него, простого и обыкновенного человека, достаточно и того счастья, которое он уже получил, — думала она, закрывая лицо руками. — Пусть осуждают там, проклинают, а я вот назло всем возьму и погибну, возьму вот и погибну... Надо испытать все в жизни. Боже, как жутко и как хорошо!» (С. 5, 59) Лицо героини сразу определяется ее манерой говорить: она при посторонних грубо говорит об интимных вещах, в присутствии мужа говорит о нем как о третьем, постороннем лице, называя его по фамилии, бесцеремонно обсуждает с гостями его внешность. Вульгарность, бездуховность ее поведения венчает ее речь: «... и вдруг — здравствуйте, победила добра молодца! Мой Дымов врезался по самые уши... вдруг — бац! — сделал предложение... как снег на голову...» и так далее. Чехов показал героиню такой гранью, чтобы максимально высветить ее духовную культуру, а точнее, ее отсутствие. Поведение Ольги Ивановны — это фальшь, мишура, неискренность.
Итак, гордыня, упоминание имени Господа напрасно, ложь, прелюбодеяния — вот ступеньки, ведущие героиню вниз. У Чехова в этом рассказе есть попытка показать преображение души: «Она хотела объяснить ему, что то была ошибка, что не все еще потеряно, что жизнь еще может быть прекрасной и счастливой, что он редкий, необыкновенный человек и что она будет всю жизнь благоговеть перед ним, молиться и испытывать священный страх...» (С. 5, 72)
Я назвала это попыткой, потому что последние слова цитаты могут быть истолкованы двояко: священный страх — перед заповедью Божьей (да убоится жена мужа своего) или это уже сотворение кумира? Героиня отдала всю жизнь поискам «великого человека», который на самом деле находился рядом с ней. Увы, Дымов умирает, так как жертвует своей жизнью, спасая жизнь ребенка. Неприметный по сюжету образ героя, на самом деле, очень важен для Чехова. К такому выводу можно прийти, зная, что первое название у рассказа было «Великий человек». Дымов не только апофеоз высоко нравственной личности, человека деятельного, самоотверженного труда. Это еще и жесточайшее отрицание бездуховного мира праздности, пустословия, пошлости, представительницей которого была Ольга. Очень часто в произведениях Чехова рядом с грехом показана христианская добродетель. И все же Чехов меняет название на «Попрыгунья», перекидывая все внимание читателя на проступок героини.
В произведении «Рассказ неизвестного человека» (1893) также пойдет речь о бездуховности существования Мы уже упоминали раньше один персонаж из этого рассказа (действительный статский советник Кукушкин). Теперь хотелось бы обратить внимание на двух главных героев произведения, в которых Чехов показывает разные степени бездуховности человека. Первый (от его лица ведется повествование) поступил в лакеи к петербургскому чиновнику Орлову, рассчитывая подробно изучить планы и намерения его отца и отомстить. А вот и результат такого безнравственного поступка: «...я не видел для себя ничего унизительного в том, что приходилось стоять около двери, хотя был таким же дворянином и образованным человеком, как сам Орлов» (С. 8, 139). Вызывает жалость не то, что человек пошел в лакеи, а то, что он привыкает к лакейскому образу жизни. Такую жизнь А.П. Чехов хорошо показывает через диалог рассказчика и другой служанки Поли:
«— Поля, вы в Бога веруете?
— А то как же!
— Стало быть, вы веруете, — продолжал я, — что будет страшный суд и что мы дадим ответ Богу за каждый свой дурной поступок?
Она ничего не ответила и только сделала презрительную гримасу, и, глядя в этот раз на ее сытые, холодные глаза, я понял, что у этой цельной, вполне законченной натуры не было ни Бога, ни совести, ни законов, и что если бы мне понадобилось убить, поджечь или украсть, то за деньги я не мог бы найти лучшего сообщника» (С. 8, 144).
Как видим, герой жаждет «обыкновенной, обывательской жизни», отвыкает думать самостоятельно: «Кто же я теперь такой? О чем мне думать и что делать? Куда идти? Для чего я живу?» (С. 8, 183) Нам кажется, что человек, задающий себе такие вопросы, еще не до конца потерял свою связь с Богом, поэтому Чехов рисует этот образ динамичным, меняющимся. И в письме, обращенном к Орлову, мы уже видим следующие строчки: «Вы и я — оба упали, и оба уже никогда не встанем...» (С. 8, 188) И далее: «Отчего мы, упавши раз, уже не стараемся подняться, и потерявши одно, не ищем другого? Отчего?» (С. 8, 189)
Действительно, осознание не только чужого, но и своего падения — это уже перемена к лучшему, первый шаг на пути к покаянию и обретению истинной веры.
Совсем по-другому нарисован образ Орлова. Он статичен. В начале произведения он говорит о себе так: «Вы воображали, что я герой и что у меня какие-то необычайные идеи и идеалы, а на поверку-то вышло, что я самый заурядный чиновник, картежник и не имею пристрастия ни к каким идеям. Я достойный отпрыск того самого гнилого света, из которого вы бежали, возмущенная его пустотой и пошлостью» (С. 8, 179). Орлов, как и первый персонаж, осознает свою никчемность, но не отрекается от нее. Так что в конце произведения мы видим точно такого же человека, каким он был прежде, если еще не более безнравственным. Он считает, что «мы слишком мелки, чтобы от нашего произвола могла зависеть судьба целого поколения» (С. 8, 212). Далее Орлов пытается убедить своего оппонента, рассуждая, что «ни единый волос не падает с головы без воли Отца Небесного», а поэтому не надо «особенно беспокоиться». Такая позиция мешает герою встать на путь возрождения духовного. Эта возникшая в результате извращенного толкования евангельских слов проповедь равнодушия не может смутить рассказчика, твердо решившего встать на истинный путь веры, которую он понимает очень правильно, по-христиански: «Я верю и в целесообразность, и в необходимость того, что происходит вокруг, но... зачем пропадать моему «я»?» (С. 8, 213)
В завершении этого рассказа автор фактически меняет рассматриваемых персонажей местами. В Орлове мы видим лакея, лакея не по профессии, а по сущности. А в доказательство этому можно привести два примера, взятые из финала произведения:
«— Георгий Иваныч, возвратите мне мое письмо, — сказал я.
— Слушаю-с» (С. 8, 213).
Манера ответа — лакейская, хотя разговаривают два равных по социальному положению человека. Вот и получается, что Орлов зависит от окружающего его общества и складывающихся обстоятельств. В нем течет та самая рабская кровь, о которой говорит в одном из писем А.П. Чехов.
Из-за своей мистичности вызывает особый интерес повесть Чехова «Чёрный монах» (1894). И. Сухих видит связь «Черного монаха» с Апокалипсисом: «слова монаха в первой беседе с магистром о вечной жизни, о благословении Божьем, о конце земной истории поддерживают ее. Они тоже восходят к Апокалипсису. То, что сознанию Коврина не чужд этот круг мотивов, подчеркнуто и неоднократными прямыми обращениями к Библии. Ее дважды цитирует монах и уже выздоровевший магистр в споре с Таней вспоминает новозаветное сказание об избиении младенцев»6.
Митрополит Вениамин (Федченков) считает, что «прежде всего, всякому читателю совершенно ясно, что речь здесь идет о Христе: Он из «Сирии или Аравии» и ходит по воде, как и действительно было (Мф. 14, 25—26). И даже приводятся слова его к ученикам: «У Отца Моего обители многи суть» (Ин. 14, 2)7.
Так же он считает: «Этот рассказ, может быть, говорит о Христе. Но в нем проводится другая идея: может быть, Он не есть действительный факт истории, а только — легенда, мираж, галлюцинация, — но отрадная для человека»8. По мнению Линкова, «философия Коврина — не что иное, как своего рода религия интеллигенции, представляющая собой крайне знаменательное смешение религиозных положений с идеями научного прогресса»9.
В повести маленькая девушка Таня произносит одну фразу, которая буквально пронзает своим зловещим смыслом. Она говорит по отношению Андрея Коврина: «Вы мужчина, живёте уже своей, интересною жизнью, вы величина... Отчуждение так естественно...»... Так естественно... Это и приговор, и предостережение, и предсказание. Духовное падение человека начинается с гордыни, и единственный путь восстановления утраченной связи — искреннее покаяние. Не смог пройти Коврин этот путь: греховная сладость осознания своей исключительности, избранности привела его к отчуждению и гибели. Вдохновение, купленное страшной ценой обесчеловечивания, не имеет в глазах А.П. Чехова нравственной ценности. Ведь отчужденность — это потеря соборного начала, которым пронизано сознание православного человека, это утрата связи с Отцом Небесным. Вот она — та деталь, что дышит в затылок человечеству на протяжении всего времени его существования. Как заканчивает Коврин? Не так ли может закончить общество отчуждённых людей? ...Наше с вами общество... У Чехова, несомненно, во многих его творениях главенствует тема страха, и лишь в некоторых произведениях, вроде «Чёрного монаха», из глубин людских мироощущений поднимается отчуждение. От страха можно предостеречь, от отчуждения нет. Однако ведь отчуждение тоже есть ключ — и без осознания его не понять ту противоречивость, что живёт на нашей планете, безумие, что застлало глаза людям...
Из-за необычности названия привлекает рассказ «Ариадна» (1895). По сюжету в нем развивается тема ненастоящей, эгоистической любви, но, на наш взгляд, подспудно автор затрагивает еще и другие вопросы, которые мы и попытаемся осветить.
Ариадна и Иван, главные герои рассказа, представляют собой мир античности и христианский мир. Это видно из имен персонажей, а так же из их поведения.
Имя Иван скрывает целый ряд культурных метафор, как евангельских, так и фольклорных: от Иоанна Богослова и Иоанна Златоуста до Ивана Царевича, Иванушки — дурачка русских сказок. Притча о Блудном сыне, с которой ассоциируется уход Ивана из дома и возвращение обратно, в русской православной традиции является синонимом пути покаяния, что в свою очередь в духовной христианской практике рассматривается как путь любого исповедывающегося духовнику; итак, исповедь или покаяние предполагает сюжет притчи о блудном сыне.
Гедонизм, эпикуреизм Ариадны, ее суеверие, полагание на судьбу, торжество ее красоты как проявления телесности — черты языческой, античной культуры; изысканная духовность, аскетизм, чувство вины, необходимость покаяния как избавления от груза прошлого — тип духовного пути, выработанного культурой христианской, путь Ивана.
Не следует рассматривать текст лишь с точки зрения языческого и христианского мира. Тем более, что в дневниках и письмах А.П. Чехова нет большого количества размышлений на эту тему. Надо рассматривать эту проблему шире. Безусловно, что Чехова, жившего на рубеже веков, волновала проблема отношений России и Запада, затрагивающая в то время всех образованных интеллигентных людей. На это может указывать начало рассказа «Ариадна».
«— Обратите внимание на этих немцев, что сидят около рубки. Когда сойдутся немцы или англичане, то говорят о ценах на шерсть, об урожае, о своих личных делах; но почему-то когда сходимся мы, русские, то говорим только о женщинах и высоких материях. Но главное — о женщинах» (С. 9, 107).
О.А. Платонов, историк и философ, пишет следующее: «В силу разных исторических обстоятельств значительная часть российского правящего слоя и интеллигенции, призванная служить развитию и совершенствованию народной жизни, освоению культурного наследия страны, изменила своему предназначению и стала орудием отторжения национального наследия, навязыванию народу чуждых идей и форм жизни, заимствованных преимущественно у Запада.
Низкопоклонство перед Западом стало отличительной чертой значительной части российского образованного общества и правящего слоя», что и отмечалось Чеховым. «Что же разобщало русскую и западную цивилизации, делая их встречу такой трагической? Ответ на этот вопрос крайне важен для понимания ценностей русской цивилизации. Главное отличие — в разном понимании сути человеческой жизни и общественного развития.
Цивилизация в России носила преимущественно духовный, а на Западе — преимущественно экономический, потребительский, даже агрессивно-потребительский, характер»10.
Именно это отличие, на наш взгляд, и показывает Чехов в рассказе «Ариадна», опираясь на классический любовный сюжет.
Другой вид порока изображен в рассказе «Убийство» (1895).
Охлаждение Чехова к отцу привело к иллюзии утраты веры. Обретение веры вновь возвращало к отцу. Герои повести «Убийство» Яков Терехов — содержатель постоялого двора и его совладелец брат Матвей — оба списаны с Павла Егоровича Чехова. Совпадают многие подробности. В точности описан таганрогский хор, заимствовано прозвище Чехова-старшего — Богомолов. «Убийство» — повествование о том болезненном сектантском духе, который все более поражал русский народ, превращал его в скопище одиноких людей. Яков, презирая священство за то, что пьет, курит и тому подобное, пытается создать свою религию. Он много молится, каноны способен вычитывать часами. Это составляет главное развлечение в его жизни. Но с возвращением брата Матвея, раскаявшегося сектанта, этому удовольствию приходит конец. Матвей, например, может войти в комнату во время молитвы и потребовать жалобно:
— Братец, уймитесь! Вас обуяла гордыня бесовская.
Заканчивается все это тем, что Яков убивает брата. Но эта беда вместо того, чтобы погубить Якова окончательно, спасает его. Попав на каторгу, повидав людей, посмотрев на их мучения и потеряв здоровье, Яков обретает, наконец, настоящую простую веру, «ту самую, которую он так жаждал, и так долго искал и не находил весь его род» (С. 9, 160).
Чехов в ткань произведения вводит мысль, содержание которой прямо не сообщается автором, а вырастает из самой образной системы. В заключении третьей главы Якова Ивановича захватывает состояние тревоги, растущего неудовольства собой. «Начинал Яков снова читать и петь, но уже не мог успокоиться и, сам того не замечая, вдруг задумывался над книгой... и ему в последнее время тоже стало приходить на память, что богатому трудно войти в царство небесное, что в третьем году он купил очень выгодно краденую лошадь... По ночам он спал теперь нехорошо, чутко, и ему слышно было, как Матвей тоже не спал и все вздыхал... И Якову ночью, пока он ворочался с боку на бок, вспоминались и краденая лошадь, и пьяница, и евангельские слова о верблюде» (С. 9, 145).
С помощью непрямой библейской цитаты воображению читателя дается дополнительный творческий импульс, направленный с помощью реминисценции в нужное автору русло. Чехов отсылает нас к тексту Евангелия от Луки: «Иисус, видя, что он опечалился, сказал: как трудно имеющим богатство войти в Царствие Божие! ибо удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие»11.
В этой же главе Евангелия мы видим притчу о фарисее и мытаре, именно она помогает понять идею этого произведения. Иисус рассказывает эту притчу, предостерегая всех нас, чтобы мы не гордились, не хвалились, считая себя праведными, но чтобы со смирением, видя свои грехи, сокрушались о них, никого не осуждая. А ведь именно таким был Матвей. Из рассказа мы узнаем, что его в какой-то момент жизни стало все не устраивать: и священники, и монахи, да и весь народ вообще: «...на кого не погляжу, все пьяницы, скоромники, табачники, блудники, картежники...» (С. 9, 139). «Подобно падшему ангелу, возмечтал я в гордыне своей до невероятия», — говорит Матвей, осознавая грех свой и пытаясь искупить его, вразумив от пути неправедного брата своего Якова. Ничего не выходит у Матвея. Его брат Яков, который «читал, пел, кадил и постился не для того, чтобы получить от Бога какие-либо блага, а для порядка» (С. 9, 144) совершает тяжкий грех — грех братоубийства. Здесь, безусловно, можно провести параллель с ветхозаветным преданием о Каине и Авеле, где с Авелем будет ассоциироваться Матвей, а с Каином — Яков. Авель, так же как и Матвей, был нрава доброго и кроткого, он верил от чистого сердца, надеясь на милость Божию. Каин же был нрава злого и жестокого, он приносил жертву только как обычай, без любви и страха Божия. Здесь без труда узнается образ Якова. Так же как Каин ведет себя Яков и после убийства, пытаясь скрыть свой грех за ложным ответом. Однако, позже к Якову, как мы уже говорили раньше, приходит осознание истиной веры, и он «видит темноту, дикость, бессердечие и тупое, суровое, скотское равнодушие людей, которых он там покинул...» (С. 9, 160) Именно это пугает в произведении.
Люди равнодушны к происходящему вокруг. Никак не реагируют на исповедь Матвея завсегдатаи станционного буфета, продолжая заниматься своими делами и рассуждая о богатстве семьи Тереховых. Обрати они тогда внимание на эти слова, быть может, все закончилось бы по-другому.
Убийство Матвея не покоробило ни Аглаю, сестру Якова, еще более ярую сектантку, нежели сам Яков, ни Дашу, в которой веры не было совсем. В первой редакции этого произведения про Аглаю были следующие строчки: «Когда она бранила и унижала Матвея, то у нее было такое чувство, как будто она этим самым защищала Якова и его веру» (9, 405). Убрав это из окончательной редакции, А.П. Чехов, может быть, хотел показать, что ненависть к другому человеку не должна иметь оправдания, а истинная вера не нуждается в защите.
Изменения во второй редакции коснулись и образа буфетчика Сергей Никаноровича. Ради денег он готов был скрыть убийство случайным свидетелем которого оказался. В первом варианте события пятой и шестой глав разделяло несколько часов, во время которых данный персонаж мог обдумать предложение о деньгах и, возможно, отказаться. В следующей редакции это время значительно сокращено Чеховым. Таким образом, колебания буфетчика стали недолгими: мотив совести исчез.
Современники отнеслись к этой достаточно мрачной повести, написанной после поездки на Сахалин, по-разному. Кто-то воспринял как пародию на русский народ. Но были и другие голоса. Лучше других сказал, наверное, Говоруха-Отрок: «И если такой, вовсе не исключительный... человек из народа, как Яков, нашел в себе столько душевной силы, чтобы нести тяжкий крест свой, — как велик должен быть этот народ, среди которого он жил и воспитался, духом которого он проникся...» (С. 9, 483)
Нет, в отличие от Якова Терехова, Павел Егорович Чехов не попал на каторгу и не претерпел страданий столь жестоких. За него это делал его сын. Побывал на каторге, правда не как заключенный, а ради помощи страдальцам, и потерял там здоровье; написал страшную и честную вещь, предсказавшую, что, только пройдя через жестокие испытания и потеряв все, что имеет, русский народ сможет вернуться, наконец, к настоящей простой вере.
В рассказе «Случай из практики» (1898) дочь владельца текстильной фабрики Ляликовой так же, как многие предыдущие герои, больна не столько физической, сколько духовной болезнью: ее болезнь — голос совести, подавлявшийся предшествующими поколениями ее рода. Она страдает за грехи отцов, и, как понимает доктор Королев, никакими лекарствами тут не поможешь. Точно так же доктор Королев «и все улучшения в жизни фабричных не считал лишними, но приравнивал их к лечению неизлечимых болезней». Потому что прежде всего менять надо духовную сторону отношений. К такому выводу приходит доктор. «Главный же, для кого здесь всё делается, — это дьявол. И он думал о дьяволе, в которого не верил, и оглядывался на два окна, в которых светился огонь. Ему казалось, что этими багровыми глазами смотрел на него сам дьявол, та неведомая сила, которая создала отношения между сильными и слабыми, эту грубую ошибку, которую теперь ничем не исправишь» (С. 10, 82). К сожалению, сделать вывод — это всё, на что способен доктор. Увы, он может только мечтать: «Королев уже не помнил ни о рабочих, ни о свайных постройках, ни о дьяволе, а думал о том времени, быть может, уже близком, когда жизнь будет такою же светлою и радостной, как это тихое, воскресное утро...» (С. 10, 82). По сюжету последние размышления Королева не обоснованы, то есть сюжет имеет некоторую фрагментарность. На наш взгляд, такое построение сюжета вполне укладывается в авторскую концепцию этого произведения. Между выявлением причин порока и мечтами о светлом будущем обязательно должно стоять реальное доброе дело, по возможности устраняющее эти причины, а его-то как раз и нет. Именно это, на наш взгляд, очень тревожит Чехова. В своих современниках он видит хорошие черты, но дальше мечтаний очень часто дело не движется. Это как раз расстраивает писателя, потому что, по его мнению, вера без дела — мертва.
На первый взгляд, в рассказе «Крыжовник» (1898) Чеховым показан другой тип человека. Чимша-Гималайский очень деятельный человек. Всю свою жизнь он посвятил тому, что пытался воплотить свою мечту в жизнь, правда, для этого пришлось преступить некоторые моральные устои. И она сбылась — есть у него свой дом и сад, в котором растет крыжовник. Оправдывает ли цель, к которой стремишься всю жизнь, любые средства? Нет. Крыжовник вырос кислый, но герой этого не замечает, он слишком рад своему земному счастью. В этом абсурд бездуховного существования героя. Николай Иванович Чимша-Гималайский «уж был не прежний робкий бедняга-чиновник, а настоящий помещик, барин. Он уже обжился тут, привык и вошел во вкус; кушал много, в бане мылся, полнел, уже судился с обществом и с обоими заводами, и очень обижался, когда мужики не называли его «ваше высокоблагородие». И о душе своей заботился солидно, по-барски, а добрые дела творил не просто, а с важностью» (С. 10, 60). Здесь на ум приходит евангельская притча о мытаре и фарисее, в которой говорится, что «возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Евангелие от Луки, 18; 9—14).
И мы понимаем, что личное счастье безнравственно в обществе, где счастье одного предполагает несчастье многих. В своих произведениях Чехов глубоко и последовательно показывал презренность, несправедливость, никчемность собственнического, своекорыстного «счастья». «Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа». (С. 10, 58). Здесь А.П. Чехов вступил в полемику с названием и финалом рассказа Л.Н. Толстого «Много ли человеку земли нужно» (1886).
В цитируемом нами отрывке, на наш взгляд, выражено представление Чехова о настоящем человеческом счастье: свобода выбора, широта души, смелое творчество. А все это не что иное, как подобие Божие в человеке. Потеря этих качеств ведет к потере человеческого облика, к потере духовности. «Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро! Счастья нет и не должно быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом. Делайте добро!» (С. 10, 64) Эта же тема убожества, безобразия своекорыстного счастья звучала в более раннем произведении А.П. Чехова «Учитель словесности» (1894).
Анализируемая далее повесть «В овраге» (1900) поразила людей самых разных, от крестьян до аристократа Владимира Набокова. Горький в письме рассказывал Чехову, какое огромное впечатление «В овраге» произвела на его знакомых украинцев из простонародья, как они обливались слезами во время чтения, и, проникшись состраданием к героям, по-христиански простили их. В основе сюжета мы невольно замечаем обращение Чехова к евангельским событиям, как бы перенесенным на русскую почву, в конец XIX века. Отец Иосиф считает, что «принципиальной невосприимчивостью ни к какой житейской грязи, страстям, жестокостям Липочка напоминает не кого иного, как своего Создателя. Кажется, что она не подобный нам человек, а сам Христос в образе одного из своих созданий проходящий еще один Крестный Путь»12.
«В овраге» — это история семьи, не связанной любовью, лишенной христианских основ. Старик Григорий Цыбукин, глава дома, пытается хоть как-то предотвратить беду. Он женится на богобоязненной женщине, благодаря которой появляются в доме белые скатерти, начинают теплиться лампадки перед иконами. Но этого оказывается недостаточно. В церкви над головами брачующихся носят венцы — символы мученичества. Мученичества, потому что человек решается жить для другого, перешагнув через свой эгоизм и отказавшись от жизни лишь для себя. И не на один день или на два года, а на всю жизнь. И это действительно мученичество, подвиг, когда человек поднимается в полный рост своего человеческого достоинства. Не так относится к своему браку Григорий Цыбукин.
Тьма сгущается. Как сгущалась она когда-то над Иудеей накануне прихода Спасителя. На этом заканчивается, если так можно выразиться, ветхозаветный план повествования, и начинается евангельский. В семью приходит девушка, почти девочка Липа, выданная против воли замуж за сына Григория — Анисима. Она — последний проблеск света для Цыбукиных, единственная надежда. Писатель Борис Константинович Зайцев писал об этом: «На всей повести лежит некий волшебный оттенок. Над Уклеевской ямой странным образом летит — именно летит, а не проходит, почти невесомый образ Липы, то в звездной ночи с младенцем на руках, то в блеске заката с торжествующей песнью и смиренной любовью. Так она в сердце и остается... Чехову дано было написать в этой Липе с младенцем видение почти евангельского оттенка». Вот Липа подбрасывает младенца на руках и напевает: «Ты вырастешь большо-ой, большой! Будешь ты мужи-ик, вместе на поденку пойдем! На поденку пойдем». А в другой раз играет с ним — отойдет к двери, поклонится издали и скажет: «Здравствуйте, Никифор Анисимович», а потом бросится и прижмет к себе, ласково причитая. Эту сцену невозможно подсмотреть и невозможно придумать. Только настоящая любовь к людям могла сделать Чехова свидетелем этого откровения.
Конец истории материнского счастья — ужасен. Старик Григорий завещает маленькому Никифору все свое состояние. И тогда Аксинья, старшая и бесплодная невестка Григория убивает младенца, плещет на него кипятком. Нечеловеческим криком Липы обрывается та последняя нить, которая связывала род Цыбукиных с жизнью. Чаша терпения Божиего иссякла. Муж Липы Анисим попадает на каторгу за подделку денег. Григорий, смешав однажды фальшивые деньги, подаренные сыном, с настоящими, все не может различить их, перебирает, постепенно впадая в безумие. Аксинья воцаряется в доме окончательно. Она выбрасывает за порог хозяина дома Григория. Змеиноподобная, с маленькой головкой на длинной шее, мертвая уже при жизни, она воплощает собой злой дух семьи, лишенной Бога. На этом практически любой писатель — современник Чехова — скорее всего поставил бы точку. Любой, но не Чехов. Тот евангельский дух, который двигал его рукой, нашел иной исход для героев повести. Что несет крушение рода последним Цыбукиным — гибель или спасение?
Липа до того уже успела привыкнуть ко всеобщей черствой бессовестности, что считает ее в порядке вещей. И когда в поле у ночного костра попадаются ей два мужика, из которых один, благодушный старик, посмотрел на неё с состраданием, она изумлена своим неожиданным открытием, что в этом земном мире существует доброта, и не смея поверить себе, но в глубине души веря в чудо, спрашивает у этих людей:
— Вы святые?
— Нет, мы из Фирсановки, — отвечают они, нисколько не удивляясь такому вопросу. Для них, так же как и для Липы, появление святых на земле не фантазия, не пустые мечтания, а вполне реальный факт бытия Божьего.
По полям и каторгам сидят у костров, идут неведомо куда вот такие Божьи люди — такой вступает Святая Русь, по мнению Чехова, в двадцатый век. В душе писателя неколебимо было чувство безграничной духовной силы и красоты родного народа.
Анисим пишет письмо из каторги с просьбой простить его «Христа ради». Старик Григорий голодает и побирается, но избавлен от того ада в душе, что был у него прежде. Автор, а вслед за ним и читатель, всех их прощают, надеются, что они будут счастливы в ином, лучшем мире. Заканчивается рассказ тем, что Липа возвращается со станции, где вместе с девками и бабами грузила кирпичи. И вот идут они, осыпанные кирпичной пылью, поют. «Впереди шла Липа и пела тонким голосом и заливалась, глядя вверх на небо, точно торжествуя и восхищаясь, что день, слава Богу, кончился, и можно отдохнуть». Вдруг Липа видит Григория, человека, сломавшего ей жизнь, а ныне не евшего шесть дней. Когда поравнялись, «Липа поклонилась низко и сказала:
— Здравствуйте, Григорий Петрович!
И мать тоже поклонилась. Старик остановился и, ничего не говоря, смотрел на обеих; губы у него дрожали, и глаза были полны слез. Липа достала из узелка у матери кусок пирога с кашей и подала ему. Он взял и стал есть... Солнце уже совсем зашло... становилось темно и прохладно. Липа и Прасковья пошли дальше и долго потом крестились». Вот он пример настоящей христианской добродетели. Эти две героини знают, что такое страдание не понаслышке, наверное, поэтому умеют по-настоящему сострадать.
По мнению Ю.И. Сохрякова, «соборным духом проникнуты в русском языке понятия «страдание» и «сострадание». Сострадание — это страдание вместе с другими, сочувствие другому в его бедах и горестях. Сострадать — значит брать на себя часть чужих мук. Концепция «русского страдания» выражает в конечном счете веру в преодоление своей греховности, в благотворность подчинения личного интереса соборному началу»13.
Рассказ «Невеста» (1903) обращает на себя внимание некоторым несоответствием названия и содержания, а также отношением к этому произведению некоторых критиков. Г.П. Бердников, например, пишет о том, что «это и был первый непосредственный отклик писателя на зреющие в России революционные события»14. Дальнейшим анализом этого произведения хотелось бы расширить это мнение, показав другое, менее конкретизированное восприятие.
Мир, в котором жила Надя, главная героиня произведения, показан как мир скуки, пошлости, бездуховности. Эта особенность показана А.П. Чеховым через отсутствие красоты в этом мире — «серые заборы», «все дома точно пылью покрыты», «грязь...», «низкие потолки». В тексте обращается внимание на неуважение чужой личности и отсутствие чувства человеческого достоинства во взаимоотношениях людей.
В портрете Надиного жениха Андрея мы видим глупость, самоуверенность, отсутствие такта, вкуса, бездарность, стремление свалить вину на «время»: «И то, что он ничего не делал, он обобщал, видел знамение времени» (С. 10, 211). В его доме Надя видит «одну только пошлость, глупость, наивную невыносимую пошлость» (С. 10, 210).
Застою, обывательской узости, как обычно у Чехова, противопоставляется «широкая, просторная жизнь». Коренное изменение жизни Чехов непременно связывает с повышением уровня духовной культуры каждого человека. Саша вещает о том, что в будущем будут «громадные, великолепные дома, чудесные сады, фонтаны необыкновенные, замечательные люди» (С. 10, 208), наступит конец скуке, каждый сможет «сознавать себя правым, быть веселым, свободным» (С. 10, 219). Интересно то, что уже в начале рассказа «Невеста» мы видим противопоставление жизни дома и жизни сада. Писатель очень часто противопоставляет узости приземленной жизни красоту мира Божьего. В доме толкотня, суматоха. А «в саду было тихо, прохладно, и темные покойные тени лежали на земле. Слышно было, как где-то далеко, очень далеко, должно быть за городом, кричали лягушки... Дышалось глубоко и хотелось думать, что не здесь, а где-то под небом, над деревьями, далеко за городом, в полях и лесах развернулась теперь своя весенняя жизнь, таинственная, прекрасная, богатая и святая, недоступная пониманию слабого, грешного человека. И хотелось почему-то плакать» (С. 10, 202).
В следующей части сад является как бы единственным свидетелем переживаний Нади, главной героини. «В большое старое окно виден, дальше кусты густо цветущей сирени, сонной и вялой от холода; и туман, белый, густой, тихо подплывает к сирени, хочет закрыть ее. На далеких деревьях кричат сонные грачи.
— Боже мой, отчего мне так тяжело!» (С. 10, 206)
Чуть позже «под окном в саду зашумели птицы, туман ушел из сада, все кругом озарилось весенним светом, точно улыбкой. Скоро весь сад, согретый солнцем, обласканный ожил, и капли росы, как алмазы засверкали на листьях; и старый, давно запущенный сад в это утро казался таким молодым, нарядным» (С. 10, 206). И именно в этот день Надя просыпается (вслед за садом) от душевного сна, от духовного «оцепенения». Она понимает, что Саша, говорящий о праздности их жизни, прав; что ее мать совсем не особенная, а просто обыкновенная несчастная женщина; что Андрей, ее жених, говорит то, о чем она уже слышала или «читала где-то... в романе, в старом, оборванном, давно уже заброшенном». «Это странный, наивный человек, думала Надя, и в его мечтах, во всех чудесных садах, фонтанах необыкновенных чувствуется что-то нелепое; но почему-то в его наивности, даже в этой нелепости столько прекрасного, что едва она только вот подумала о том, не поехать ли ей учиться, как все сердце, всю грудь обдало холодом, залило чувство радости, восторга» (С. 10, 210). Хотелось бы обратить внимание на словосочетание «обдало холодком» — это похоже на дуновение ветра, на проникновение Святого духа в сердце героини. Но вернемся к образу сада. В ночь перед принятием Надей самого важного в ее жизни решения стихия разыгралась. «Утром бабушка жаловалась, что в саду ночью ветром посбивало все яблоки и сломало одну старую сливу». Следует заметить, что дальше в повествовании образ этого сада фигурировать не будет. Получается интересная параллель. Жила в этом доме Надя, молодая, воодушевленная, готовая к переменам в своей жизни, — есть пейзажные зарисовки; уехала — нет образа сада. На примере этого отрывка можно еще раз убедиться в том, что живая красота Божьего мира несовместима с замкнутым в своей бездуховности миром пошлых, бездарных людей.
Есть в тексте еще одно упоминание о саде. Мы его уже цитировали, но не заостряли внимание. Саша мечтает о чудесных садах и фонтанах необыкновенных. Здесь уже как раз и возникают образы райских садов. Уже в глубокой древности, мечтая о мире без насилия и тягот подневольного труда, человек рисовал в воображении картины привольной жизни среди всегда урожайных полей и плодородных садов.
«И я Иоанн увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего» (Откровение. 21, 2).
В результате анализа произведений мы увидели, что в чеховском мире зло, завладев душой человека, избравшего ложный путь, уводит его от заповеданной Христом нравственной жизни, превращая человека в раба условий. Но есть и другой путь, путь нравственного возрождения. Об этом постоянно напоминает нам А.П. Чехов, поэтому очень часто рядом с людьми греховными автор показывает людей, ставших на истинный путь или хотя бы осознавших свои пороки, что уже немаловажно. Это можно увидеть в разбираемых нами произведениях: «В море», «В овраге», «Крыжовник», «Рассказ неизвестного человека», «Убийство», «Володя», «Невеста» и многих других. Причем, стоит отметить, что в произведениях позднего периода этот мотив звучит ярче, настойчивее.
В чеховских произведениях разных лет скорее речь идет не о конкретном виде порока, но об общей основе человеческого грехопадения, о большей или меньшей степени его проявления, о возможности преодоления своей греховной сути, но лишь путем покаяния и внутреннего, духовного, изменения. Чехов нашел такие художественные средства, которые позволили убедительно показать глубинные процессы кризиса современного ему общества и по возможности указать причины происходящего. Герои Чехова — заложники той социальной жизни, которая сформировалась задолго до них, помимо их воли. Они ее пленники. Не в силах вырваться, они жаждут избавления со стороны, им не понятно пока, что спасение в них самих, в их деятельном участии по улучшению собственной жизни. Однако, помогая нам увидеть свои пороки, писатель помогает тем самым их преодолению, что благотворно влияет на нас и то общество, в котором мы живем.
Примечания
1. Закон Божий. — С. 365.
2. Из поучений святителя Филарета, митрополита Московского // Чаша жизни. Святые отцы о Таинстве Причащения. — М., 1999. — С. 67.
3. Славянская мифология. — М., 1995. — С. 258.
4. Бердников Г.П. Чехов. — М., 1978. — С. 197.
5. Бердников Г.П. Чехов. — С. 274.
6. И.Н. Сухих Проблемы поэтики А.П. Чехова. — Л., 1987. — С. 109.
7. Митрополит Вениамин (Федченков) А.П. Чехов // Духовный собеседник. Православный альманах. — Самара, 2000, № 4 (24). — С. 168.
8. Там же. — С. 165.
9. В.Я. Линков Скептицизм и вера Чехова. — М., 1995. — С. 67.
10. Платонов О.А. Терновый венец России. Святая Русь. Открытие русской цивилизации. — М., 2001. — С. 8.
11. Библия. — М., 1999. — С. 1114.
12. О. Йосиф (Затеишвили) Чехов и Русская Православная церковь // Русская литература XIX века и Христианство. — Изд-во МГУ, 1997. — С. 47.
13. Сохряков Ю.И. Национальная идея в отечественной публицистике XIX — нач. XX веков. — М., 2000. — С. 26.
14. Бердников Г.П. Чехов. — С. 488.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |