А.П. Чехов показывает не только героев, ищущих смысл жизни, но и людей, нашедших его, причем нашедших именно в рамках христианского мировоззрения.
По воспоминаниям Бунина, любимым своим рассказом Чехов называл «Студента» (1894). Сюжет его прост. В деревню, к родным, приезжает сын дьячка студент Иван Великопольский. Накануне Пасхи в ненастную погоду становится ему так черно на душе, что он уходит в лес на охоту. Безблагодатны его мысли, в холодную мглу погружено все вокруг него, и вот все бредёт студент, не желая возвращаться домой. Подобно блудному сыну покинул он дом отца и не находит в себе сил вернуться. «Черная мгла» — этот образ Чехов употреблял довольно часто, подчеркивая им уныние и неверие в душе героев. И в повести «Три года» (1895), и в рассказе «Святой ночью» (1886) тьма у Чехова означает именно отсутствие веры. И всякий раз тьма эта озаряется огоньками (взять хотя бы для примера рассказ «Огни» (1888)). Происходит это и в «Студенте». Иван, сын дьячка, студент духовной семинарии, возвращается из леса и, пребывая в унылом расположении духа, замечает костер, идет к нему и видит женщин. Дело происходит в Страстную пятницу. С приходом Ивана еще одним страдающим у огня становится больше. И тогда студент начинает говорить. Он разговаривает словно сам с собой. Рассказывает, как давно, много веков назад, вот так же сидел у костра и ученик Христа Петр. Он отступил от веры, предал Учителя, и так же вот грел руки.
Иван отрывает от огня глаза и видит, что одна из женщин, вдова Василиса, плачет, а дочь ее Лукерья реагирует на рассказ так, словно бы испытывает сильную боль. «Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь...» И это их сопереживание Петру потрясает Ивана. Ведь прежде он никогда, скорее всего, не думал об апостолах как о живых людях, способных вызывать сочувствие и сопереживание. Преемственность двух костров — евангельского и того, что грел ему в этот момент руки, — вслед за женщинами переворачивают душу и самого Ивана Великопольского. Мысли о торжестве правды и грядущем счастье были подсказаны Ивану общением с простыми, обыкновенными людьми. Так происходит возрождение веры. Кто и когда описывал это мгновение так бережно и убедительно, как Чехов?
Т.А. Шеховцова выявляет притчеобразный характер повествования, а также видит в финале ряд ветхозаветных ассоциаций (Бытие. 1, 1—10; Исход 24, 12—18)1.
Мы же обратимся к Новому Завету. Библейский сюжет в рассказе дан в форме вставной легенды об отречении Петра от Иисуса. Главный герой рассказа, студент духовной академии Иван Великопольский, близок к отречению:
«Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем мире порядок и согласие...» (С. 8, 306);
«...пустыня кругом, мрак, чувство гнета — все эти ужасы были, есть и будут, и от того, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше» (С. 8, 306);
«И ему не хотелось домой»... (С. 8, 306)
Ощущение богооставленности пронизывает начало рассказа. Бог оставил тот мир, который рисуется Ивану, он одинок в этом мире, нет связи времен, нет связи людей.
Одним словом, Ивана охватывает чувство уныния, и он сближает себя с Петром: «С ними около костра стоял Петр и тоже грелся, как вот я теперь» (С. 8, 308).
Но недаром Чехов разворачивает действие рассказа накануне Пасхи, то есть дня, когда Иисус Христос воскрес. Уныние — это всего лишь временная утрата веры. В тексте мы видим преображение Ивана, мы наблюдаем, как происходит процесс его воскрешения. Подготовка к духовному преображению Ивана показывается Чеховым через взаимодействие несколько образов в рассказе. Главный герой видит костер и женщин, одна из которых плачет, слушая его рассказ об отречении Петра.
Плачет она не потому, что он так душевно рассказывает, а потому, что она «всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра» (С. 8, 309), то есть принимает это всем своим существом, всем сердцем. Это и есть показатель веры Василисы, ибо в Новом Завете сказано: «И любить его всем сердцем, и всем умом, и всею душою, и всею крепостию, и любить ближнего, как самого себя, есть больше всех всесожжений и жертв...» (Евангелие от Марка, 12: 33). Иван Великопольский ушел от Василисы и Лукерьи, потом оглянулся: «Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и возле него уже не было видно людей» (С. 8, 308).
И здесь можно провести параллель с Библией: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его...» (Евангелие от Иоанна, 1: 5). Иван нашел для себя божественный свет, нашел простых людей, которым близки переживания Петра, а значит и его переживания тоже. И он поверил в людей, в их чистоту и справедливость всего происходящего в мире. Голос героя сливается с голосом автора, дается внутренний монолог Ивана, который, вероятно, является выражением внутренней позиции Чехова: «...правда и красота, направляющие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле» (С. 8, 309). Хотя это очень редкий у Чехова прием (внутренняя позиция автора подается в форме речи персонажа), думается, все же можно сделать вывод о живой вере в душе писателя и его героя. И если фразу Чехова («И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух») воспринимать символически, то получается следующее. Иисус испустил дух, но воскрес духом, Иван перевел дух, то есть снова обрел веру. «Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой» (С. 8, 309). Хочется отметить, что в Древней Руси, в виде цепи обычно выступала так называемая рота — великий вселенский закон. «Нарушение же роты, равно как и основанного на ней договора и клятвы, в том числе и в суде, ставило под угрозу само устройство Космоса...», потому что «это слово — универсализм, выражающее основополагающий принцип, который обеспечивает существование и движение всей видимой Вселенной (материального мира), невидимой ее части (этических и религиозных воззрений человека), а также регулирует их сохранение и кругооборот частных законов, в основе которых лежит один универсальный закон...»2 Одной из важнейших ипостасей роты была Правда и основанная на ней Справедливость.
Нельзя не согласиться с мнением М.М. Степанова: «Студент пережил ощутительное настроение радости, да такой сильной, что у него почти захватило дух... Он серьезно подумал о какой-то живой связи между временем и жизнью Христа с одной стороны — и теперешней своей жизнью и настроением с другой.
Очевидно, это ощущение дало собою душе студента какое-то новое познание, совершенно непохожее на теоретические богословские науки, которые студент изучал в богословской академии: в данном случае для него явилась не спорная рассудочная теория веры, а бесспорный ощутительный факт опыта духовной жизни»3. Вот она — ожившая вера в изображении Чехова.
А.П. Чехов писал в дневнике 1897 года: «Между есть Бог и нет Бога лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский человек знает какую-либо одну из этих крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно он не знает ничего или очень мало» (С. 17, 33). На наш взгляд, именно здесь уместно вспомнить имя главного героя рассказа «Студент» — Иван Великопольский. Иван — типичное русское имя, можно даже сказать символизирующее любого русского человека. Иван познал оба эти полюса (безверие и веру), прошел это «громадное поле» и вышел к истинной вере. О.А. Платонов считает, что русское мировоззрение заключается в идее «совершенствования души, преображения жизни через преодоление греховной природы человека»4.
В своей дневниковой записи Чехов говорит о таком понятии, как пространство. В архаической модели мира пространство оживотворено, одухотворено и качественно разнородно. Оно всегда заполнено и всегда вещно, вне вещей оно не существует. Центр всего сакрального Пространства отмечается алтарем, храмом, крестом, мировым деревом, мировой осью, камнем, мировой горой. К центру ведет путь, зачастую полный опасностей и преград, путь, иногда проходящий через «дурное» пространство (болото, лес, ущелье развилка дорог, перекресток). Движение по пути к центру подтверждает действительность — истинность самого Пространства и, главное, доступность каждому узнать его, освоить, достигнуть его сокровенных ценностей.
Именно по этой схеме происходит достижение высокого смысла жизни Иваном Великопольским (великое поле / великое пространство). Вечером в Страстную пятницу он идет заливным лугом мимо темного леса, встречается с женщинами, благодаря которым обретает снова веру; переправляясь через реку, то есть обретая новый статус, новую жизнь, и поднимаясь на гору, то есть как бы доходя до центра сакрального пространства, герой постигает высокий смысл жизни. Этот поиск чего-то неизвестного, но необходимого хорошо объясняет современный философ Мирча Элиаде: «человек чувствует себя раздираемым на части, испытывает боль разлуки. Не всегда ему бывает легко как следует разобраться в том, что это, собственно, за разлука: иногда он чувствует, что разлучен с «чем-то» могущественным, совсем другим, чем он сам; а иногда он чувствует себя в разлуке с каким-то не поддающимся описанию вневременным «состоянием», о котором, тем не менее, он помнит в самых глубинах своего существа; это первичное состояние, которым он наслаждался, когда ещё не было ни Времени, ни Истории. Эта разлука оказалась разрывом, который произошел временно и в самом человеке, и в Мире»5. Именно такое состояние испытывал Иван.
Обращает на себя внимание и другая деталь в этом тексте, а именно, образ сада. Когда Иван Великопольский рассказывает библейскую легенду об отречении Петра, он говорит: «После вечерни Иисус смертельно тосковал в саду и молился...» Здесь речь идет о Гефсиманском саде. Но дальше опять возникает образ сада. По словам Ивана, Петр после отречения, терзаясь раскаяньем, плакал в саду: «Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания». Но ни в одном из четырех Евангелий нет указания на то, что Петр отправился в сад. На этом несоответствии хотелось бы остановиться, так как любое нарушение нормы побуждает искать читателя подтекст.
Студент духовной семинарии не мог не знать текста Евангелия, но его воображение отсылает Петра в сад. Более того, А.П. Чехов, певший в церковном хоре и хорошо знающий библейские тексты, не мог допустить неточности. И.А. Бунин вспоминает слова, сказанные Чеховым по поводу некоторых критических оценок его творчества: «Какой я пессимист? Ведь из моих вещей самый любимый мой рассказ — «Студент»6.
Можно сделать вывод, что это авторское отступление было сделано намерено. И здесь нельзя не согласиться с С.П. Батраковой, которая пишет, что Чехов «сделал сад свидетелем человеческой драмы». «Ведь по Чехову жизнь и судьба, лишенные своего «Гефсиманского сада» — только суррогат жизни и судьбы»7. И все же почему апостол Петр оказался в саду? Несоответствие содержания рассказа и евангельского текста, а также отсутствие каких-либо авторских мотивировок заставляет нас вновь обращаться к более древним представлениям людей о саде.
В подтексте рассказа сад предстает перед нами как Священная роща. Для раннехристианского сознания славян было характерно последовательное сближение дерева и храма как священных мест, где совершались обряды.
Об этом свидетельствуют многочисленные предания, легенды и апокрифические рассказы о постройке церквей вблизи почитаемых деревьев, а также о деревьях, посаженных на месте прежней церкви. «Старому дереву лесного орешника — при отсутствии священника — можно было даже «исповедаться»: став на колени и обхватив его руками, человек каялся в грехах, просил у дерева прощения»8. Теперь, на наш взгляд, становится ясно, почему Петр оказывается в саду, а не где-либо еще. Конечно, мы не утверждаем, что Чехов видел эту связь, когда писал рассказ, но будучи истинно русским человеком, зная и понимая русскую душу, импульсивно выбрал тот образ, который будет близок и понятен обычному русскому человеку.
Прошлое сочетается с настоящим, далекие страницы родной истории, еще более отдаленные библейские предания оказываются созвучными современности. Ничто не пропадает просто так, потребность в торжестве добра, красоты и правды живет в душе человека.
Нам слишком хорошо известно, как за каждым мундиром и рясой Чехов искал человека, но как мало внимания было обращено на то, что во всяком человеке художник искал христианина.
Наиболее ярко это выражено в его рассказе «Архиерей» (1902). Чехов готовился к его созданию пятнадцать лет, вынашивал замысел произведения. Последним, что подтолкнуло его, стала фотография, которую он однажды увидел в Ялте. На ней был изображен еще не старый человек с очень умным изможденным, страдальческим лицом. Он приник головой к старушке-матери, лицо которой тоже было чрезвычайно скорбно. Это был умирающий от чахотки таврический епископ Михаил (Грибановский), замечательный ревнитель монашества, друг, со времен учебы в Духовной академии, будущего патриарха Тихона и митрополита Антония Храповицкого. Пораженный лицом на фотографии, Чехов купил ее и много потом расспрашивал о епископе Михаиле. Чехова, возможно, поразило совпадение. Они с владыкой Михаилом были примерно одного возраста, оба погибали от чахотки. В епископе Чехов отчетливо разглядел черты обыкновенного человека. Но этот человек с фотографии верующий, и по-настоящему верующий православный христианин. Отец Йосиф (Затеишвили) видит несколько другой прототип главного героя произведения. «Случайно ли, что «Архиерея», — пишет он, — можно рассматривать как беллетризацию автобиографической заметки одного из знаменитых русских святых епископа Воронежского Тихона...» Далее автор приводит слова этой заметки: «Все, как вода преходящая, — писал святитель Тихон, — был я ребенком, сиротою, бедствовал, и это прошло; был в школе бедняком, смеялися надо мною — и это прошло; кончил семинарию первым, стал преподавателем, стали уважать — и это прошло; сделали архимандритом большого монастыря, ректором семинарии, стали передо мной заискивать — и это прошло; стал я архиереем, ездил в карете цугом, бывал при дворе, много видал хорошего и плохого, раболепствовали передо мной — и это прошло; ушел на покой, стали меня утеснять, пошли болезни — и это прошло, а там будет старость и вечный покой»9.
Исследователи отмечают влияние Екклесиаста на данный текст. Современный исследователь А.А. Михаленко пишет, что «Архиерей» — «это, своего рода, чеховский «Екклесиаст», который при всем своем сюжетном, «текстовом» пессимизме воспринимается как произведение жизнеутверждающее»10.
Известный чеховед А.С. Собенников в начале своей исследовательской деятельности определил этот рассказ как пасхальный, но позже при более внимательном прочтении (как говорит сам ученый) в качестве источника произведения называет Екклесиаст, говоря, что «екклесиастические мотивы придают частным историям универсальный смысл»11. Нельзя не согласиться с этими наблюдениями ученых, но мы видим здесь все же преобладание пасхальных мотивов.
Рассказ начинается со службы под Вербное воскресение. Тяжелобольному архиерею Петру, как ни любил он служить, очень тяжело держаться на ногах. Слишком он болен. Среди прихожан, чьи лица сливаются для него в одно, он видит старушку, похожую на его мать, вдову дьячка, которую не видел девять лет. Приняв от епископа вербу, старушка с доброй радостной улыбкой поглядела на него и отошла, смешавшись с толпой. Архиерей отчего-то заплакал. Вблизи еще кто-то заплакал, и мало-помалу церковь наполнилась тихим плачем. Приехав домой, архиерей узнал, что та старушка в церкви, действительно, была его маменькой. Начинается страстная седмица.
Все меньше во владыке Петре остается от архиерея: «Какой я архиерей? — продолжал тихо преосвященный. — Мне бы быть деревенским священником, дьячком... или простым монахом... Меня давит все это... давит...» (С. 10, 199) Отчего на него, сына дьячка, который хотел веровать без всякой мудрости, взвалили вериги власти и обязанности сверх меры, всё меньше понятно владыке.
Болезнь лишает его тяжелых красивых одежд, он словно становится все меньше и меньше — истаивает для жизни. Он вспоминает о детстве, которое представляется ему все более живым, прекрасным, радостным. Но даже мать отказывается видеть в нем своего мальчика, видит лишь архиерея, и владыке Петру очень грустно и досадно видеть ее робкое, почтительное выражение лица. Он вдруг осознает свое огромное одиночество. Никто, ни один человек на свете не желает видеть его таким, какой он есть на самом деле. Один Бог. И в этом, а не в одеждах и службах — тайна его веры. Он умирает накануне Пасхи. Мать сидела у постели и за несколько мгновений до смерти, увидев его сморщенное лицо и большие глаза, испугалась; упав на колени, стала целовать его лицо, плечи, руки. «И ей тоже стало казаться, что он худее, слабее и незначительнее всех, и она уже не помнила, что он архиерей, и целовала его как ребенка, очень близкого, родного» (С. 10, 200). «А он уже не мог выговорить ни слова, ничего не понимал, и представлялось ему, что он уже простой, обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти куда угодно!» Так умирают чистые душой люди. В рассказе «Архиерей» мы сталкиваемся с отголоском библейского предания о воскрешении. Главный герой произведения испытал влияние одного и другого полюсов («есть Бог» и «нет Бога») и нашел для себя то, что искал. В этом истинная вера. Любовь к службам, духовенству, колокольному звону была у него «врожденной, глубокой, неискоренимой». Но пришел момент, когда он «Кажется жизнь бы отдал, только бы не видеть этих жалких, дешевых ставень, низких потолков, не чувствовать этого тяжкого монастырского запаха». И только когда он освободился от своего прошлого, ушел от мирской суеты в мир духовный, смог приобщиться он к вере истинной. А потом преосвященный «приказал долго жить». А на другой день была Пасха. Завершив свой жизненный цикл (на это указывает сюжет произведения), архиерей умирает, чтобы затем воскреснуть. Небо, которое находится над архиереем, на наш взгляд, — как бы символизирует Царствие Небесное, его ценностные характеристики — непостижимость, величие и превосходство над всем земным. Небо — воплощение абсолютной «духовности». А фраза: «...и он свободен теперь как птица» подтверждает это, так как птицы могут выступать в роли символов божественной сущности, вдохновления, духа жизни. Не случайно в этом рассказе и имя архиерея — Петр. С.Н. Булгаков пишет, что «...всякое имя в своем возникновении есть слово, то есть смысл, идея, содержание...»12 «В порядке софийном всякий человек есть воплощенное слово, осуществленное имя, ибо сам Господь есть воплощенное Слово и Имя»13. Уже изначально все сокровенные ценности сакрального пространства находились в душе главного героя, они были заложены Богом, надо было только суметь отрешиться от всего лишнего, суетного.
Проблему полисемантичности употребления библейских преданий мы выявили в разбираемых ранее произведениях Чехова. Эта многозначность кроется в самой природе Священных текстов Библии. Такое множество трактовок дает нам право говорить не о конкретных интерпретациях библейских сюжетов, а о духовно-нравственной постановке проблем.
Многозначность трактовки священных текстов Библии возможна и в повести «Дуэль» (1891)14, где Чехов показывает изменение жизни Лаевского и Надежды Федоровны после происшедшей дуэли. Пусть эти люди еще не знают по-настоящему Бога, и по-настоящему еще не верят в Него, но подлинная христианская правда уже очистила, смягчила и победила их души, уже затеплила в них искру не отвлеченно-гуманной, а истинно Христовой любви. «Какие люди! — говорил дьякон вполголоса. — Боже мой, какие люди. Воистину десница Божия насадила виноград сей! Господи! Господи! Один победил тысячи, а другой — тьмы» (С. 7, 453).
Вернемся к тексту «Дуэли» и чудному образу дьякона Победова. В годы, когда была написана повесть, нарождалось то поколение русских мирян, священников, архиереев, которое лицом к лицу встретило катастрофу семнадцатого года, почти полностью было истреблено в годы террора, но спасло русскую веру. Это было поколение мучеников. Верные чада Церкви, высоко ценившие обрядовую сторону православия, христианское учение, они вместе с тем не имели на себе отпечатка той «религии», которая отвращала от храмов людей. Таких христиан не только по рождению, но и по мироощущению, Чехов выделял безошибочно. Едва ли не первое, что мы узнаем о дьяке Победове, это то, что он был чрезвычайно смешлив. То там, то здесь раздается его хохот, все его радует, все веселит, во всем он находит, как ребенок, чудесную сторону. При этом дьяк далеко не глуп и является единственным человеком в повести, которого ученый гордец фон Корен по-настоящему уважает, ведет с ним серьезные разговоры. Более того, настойчиво зовет с собой Победова в экспедицию. В веселом дьяке фон Корен чувствует ту цельность натуры, ту силу, которая одна только способна противостоять его разочарованию в людях. Объектом своей ненависти фон Корен выбирает неудачника Лаевского, человека слабого и в какой-то мере опасного для общества. Жителей маленького южного городка Лаевский только и научил, что играть в карты да разбираться в сортах водки. «Вреден», — подписывает фон Корен Лаевскому смертный приговор. Придравшись к какой-то мелочи, немец посылает ему вызов на дуэль... Но между тем, настоящая дуэль в повести происходит между серьезнейшим фон Кореном и смешливым Победовым. «Вера без дел мертва, а дела без веры еще хуже» (С. 7, 433), — говорит дьяк своему собеседнику в ответ на его рассуждения типа: «Христос, я надеюсь, заповедовал нам любовь разумную, осмысленную и полезную» (С. 7, 432). Замечательно тонко у Чехова подчеркнуто противостояние дьяка и фон Корена в описании их отношения к морю. Глядя на море, фон Корен дает научное объяснение тому, отчего оно фосфоресцирует, а дьяк, пробирающийся сквозь заросли к месту дуэли, услышав шум моря, думает о том, как Дух Божий летал над бездной. Утром перед дуэлью дьяк Победов уверен, что вся эта история с вызовом фон Корена — шутка, но на сердце неспокойно. Застенчиво оправдывая свое желание увидеть, что выйдет из ссоры, любопытством, стыдясь этого любопытства, дьякон отправляется в путь. Фон Корен наводит револьвер: «Я его сейчас убью, — думал фон Корен, прицеливаясь в лоб и уже ощущая пальцем собачку...». «Он убьет его! — послышался вдруг отчетливый крик где-то близко» (С. 7, 448). Отвлеченный этим в момент выстрела, фон Корен совершает промах, пуля едва задевает Лаевского. Все оборачиваются на крик и видят дьяка: «Он, бледный, с мокрыми, прилипшими ко лбу и к щекам волосами, весь мокрый и грязный, стоял на том берегу в кукурузе, как-то странно улыбался и махал мокрой шляпой» (С. 7, 448). Последовавшие затем события окончательно утверждают победу дьякона. Лаевский сильно изменился, стал много трудиться, и фон Корен даже бросает фразу: «Если бы я мог тогда предвидеть эту перемену, то я мог бы стать ему лучшим другом» (С. 7, 452). Фон Корену, впрочем, так и не приходит в голову мысль, которая столь естественна для Победова, что всякая душа человеческая — великая тайна, и один Бог потому волен вершить наши судьбы. Честность, простота, трезвость ума — вот что искал (и находил) Чехов в русском духовенстве. Образ нашедшего смысл жизни дьякона и образ Лаевского позволили нам анализировать данное произведение во второй части второй главы.
Безусловно, Чехов — тонкий психолог, умеющий обрисовать не только пейзаж, портрет героев, но и их богатый внутренний мир. Писатель тяготеет к психологическому портрету, показывающему поступки героев и их обоснование. В этом плане одним из интереснейших произведений является повесть «Дама с собачкой» (1899), повествующая о напряженной внутренней работе человека, проснувшегося от душевной спячки, затронутого великим чувством любви, пробуждающей в человеке все самые лучшие душевные силы. Гурову казалось, что его роман с Анной Сергеевной закончится ничем, как многие романы до нее, «и он думал о том, что вот в его жизни было еще одно похождение или приключение, и оно тоже уже кончилось, и осталось теперь воспоминание...» (С. 10, 135) Но Гуров ошибся, Анна Сергеевна смогла пробудить в нем искреннее и сильное чувство, он по-настоящему полюбил эту женщину. Дмитрию Дмитриевичу было странно, что он «уже седой человек», способен на такую любовь. А ведь до этого он называл женщин не иначе как «низшая раса». Анна Сергеевна Дидериц сумела пробудить душу этого человека своей искренней и чистой любовью, она вызвала глубокое и сильное чувство в сердце Гурова. Дмитрий Дмитриевич и не предполагал, что он способен переживать такую гамму чувств. Он вдруг увидел пошлость и ограниченность своей московской жизни. «И уже томило сильное желание поделиться с кем-нибудь своими воспоминаниями, но дома нельзя было говорить о своей любви, а вне дома не с кем... И о чем говорить? Разве он любил тогда? Разве было что-нибудь красивое, поэтическое, или поучительное, или просто интересное в его отношениях и Анны Сергеевны? И приходилось говорить неопределенно о любви, о женщинах, и никто не догадывался, в чем дело, и только жена шевелила своими темными бровями и говорила: — Тебе, Дмитрий, совсем не идет роль фата» (С. 10, 136). Так неожиданно Гуров открыл в себе живую душу, способную откликнуться на призыв другой, чистой и бесхитростной натуры, полюбить, как в ранней молодости. Писатель постепенно подводит своего героя к душевному перерождению. Он долгие годы жил по инерции, не понимая или не желая задумываться над окружающим, над собственными поступками. А потом как озарение — любовь раскрыла в нем давно забытые чувства, он увидел бессмысленность существования того круга людей, к которому принадлежал сам. «Какие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство... точно сидишь в сумасшедшем доме или арестантских ротах!» (С. 10, 137) читатель понимает, что прозревшие душа и сердце героя увидели бессмысленность его существования. Они заставили Гурова искать выхода из этого тупика. Он уже не будет мириться с пошлостью своей повседневной жизни. Очень чеховская концовка у этого рассказа, по-христиански мудрая: он не дает готового решения, но и не захлопывает дверь, оставляя тем самым надежду. «И казалось, что еще немного — и решение будет найдено... и самое трудное только еще начинается» (С. 10, 143).
Рассказы и повести 90-х годов, направлены против жестокой и пошлой жизни, которая может погубить человека, но вместе с тем в них повествуется и о преодолении этого абсурдного существования, о людях, способных изменить мир к лучшему. Рассказ «Палата № 6», написанный после возвращения Чехова с острова Сахалин, не исключение. Образ тюрьмы преследует писателя, и палата № 6 — это тюрьма.
Повесть начинается с описания флигеля больницы, там расположены душевнобольные. Тягостное впечатление складывается после описания флигеля, а еще больше усугубляется описанием сторожа палаты Никиты.
Больные похожи на арестантов, больница на тюрьму, где все перемешалось и трудно отличить нормального человека от сумасшедшего. Единственный человек способный здраво рассуждать это душевнобольной И.Д. Громов. Доктор Рагин говорит, навещая его в страшной палате: «Если бы вы знали друг мой, как мне надоели всеобщее бездарность, бездумность, тупость и с какой радостью я всякий раз беседую с вами. Вы умный человек и я наслаждаюсь вами» (С. 8, 105).
Жизнь среди нормальных людей, свела Громова с ума, и он заболел манией преследования, весьма распространенное заболевание того времени. Иван Дмитриевич попадает в то заведение, где больных не лечат, а истязают.
Громов болезненно реагирует на зло, несправедливость, беззаконие. Он не перестает протестовать, возмущаться, и не теряет веры в то, что рано или поздно правда наконец восторжествует.
Иначе, на первый взгляд, смотрит на жизнь доктор Рагин. «При всякой обстановке мы можем найти успокоение в самих себе». Следуя этой идее, он не вмешивается в дела больницы, не пытается изменить положение больных: «В своей нечестности виноват не я, а время» (С. 8, 93).
Но за этими идеями доктор всего-навсего пытается спрятать свою беспомощность. «Андрей Ефимыч знает, что при теперешних взглядах и вкусах такая мерзость, как палата № 6, возможна разве только... в городке, где городской голова и все гласные — полуграмотные мещане...» Развивая эту мысль дальше, герой пытается убедить себя, что «все вздор и суета, и разницы между лучшею венскою клиникой и моею больницей, в сущности, нет никакой». «Но скорбь и чувство, похожее на зависть, мешают ему быть равнодушным» (С. 8, 92).
Основное место в произведении занимают словесные дуэли Рагина и его пациента Ивана Дмитрича Громова. Барьер, разделяющий словесных дуэлянтов, был древнее и выше «китайской стены»: бессмертна ли душа? Вот в чём вопрос. Надо отметить, что критики времён Чехова и наших дней не рассматривали «Палату № 6» в религиозном аспекте, а ведь вопрос бессмертия и есть вопрос веры. Доктор Рагин поначалу полагает, что «ум проводит резкую грань между животным и человеком, намекает на божественность последнего и в некоторой степени заменяет ему бессмертие, которого нет» (С. 8, 88).
Рассуждения доктора Рагина могут показаться если не учёностью, то, несомненно, журнальной начитанностью. Цитирует, например, Марка Аврелия: «Боль есть живое представление о боли: сделай усилие воли, чтоб изменить это представление, откинь его, перестань жаловаться, и боль исчезнет» (С. 8, 100). То вдруг тянет нашего героя к восточным учениям. «Мудрец... презирает страдание; он всегда доволен и ничему не удивляется» (С. 8, 88). Этот постулат вполне устраивает Андрея Ефимыча, и он, сообразуясь с обстоятельствами своей жизни, изобретает нечто вроде «нирваны по-русски». Главное — не вмешиваться в течение жизни. Да, больница для умалишённых — учреждение «безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей». Но, если они терпят её, значит, она им нужна. Или: «К чему мешать людям умирать, если смерть есть нормальный и законный конец каждого?» Зачем облегчать страдания, если без них человек подобен амёбе? «Видите вы, например, — иронически развивает мысли доктора Рагина его пациент Иван Дмитрич, — как мужик бьёт жену. Зачем вступаться? Всё равно оба помрут, рано или поздно...» (С. 8, 103) Нет зла. Нет добра. Нет и греха, потому что «сам по себе я ничто, я только частица необходимого социального зла». Жизнь конечна, и никто не отвечает на вопрос, «зачем мозговые центры и извилины, зачем зрение, речь, самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и, в конце концов, охладеть вместе с земною корой, а потом миллионы лет без смысла и без цели носиться с землёй вокруг солнца...» (С. 8, 90) Беда доктора Рагина в неумении жить полной жизнью: он одинок, ему скучно, он не видит смысла многих вещей. Весьма удивительно такое отношение доктора Рагина к жизни, ведь он, «говорят, в ранней молодости был очень набожен и готовил себя к духовной карьере», да папенька не велел. В зрелом же возрасте, замечает Чехов, «набожности он не проявлял». В сочинениях Антона Павловича вряд ли встретишь праздное слово, и приведённый нами биографический пунктир скорее похож на даты рождения («был набожен») и смерти («набожности не проявлял»). В промежутке между датами состоялась целая жизнь, почти лишённая внешних событий. Весь трагизм существования доктора Рагина как раз и заключается не в том, что он не верил в Бога, а в том, что «набожности не проявлял»:
«— А вы не верите в бессмертие души? — вдруг спрашивает почтмейстер.
— Нет, уважаемый Михаил Аверьянович, не верю и не имею оснований верить» (С. 8, 90).
А вот кульминационный пик другого диалога на ту же тему (о бессмертии души). Рагин в больничной палате беседует с больным Иваном Дмитричем Громовым.
Рагин: «Люди будут болеть, стариться и умирать так же, как и теперь. Какая бы великолепная заря ни освещала вашу жизнь, всё же, в конце концов, вас заколотят в гроб и бросят в яму».
Громов: «А бессмертие?»
Рагин: «Э, полноте!»
Рагин не рисуется, не витийствует перед собеседником, чему свидетельство его мысленный монолог: «О, зачем человек не бессмертен? — думает он. — ...совсем не нужно извлекать из небытия человека с его высоким, почти божеским умом и потом, словно в насмешку, превращать его в глину». Отсутствие смысла жизни он прикрывает философскими умозаключениями, в которые даже сам порой верит. И это трагедия не одного доктора Рагина, это беда всего поколения, которая может обернуться катастрофой. Только попадая в палату для умалишенных, Андрей Ефимович понимает, в чем причина неудач в его жизни:
«— Я пал духом, дорогой мой, — пробормотал он, дрожа и утирая холодный пот. — Пал духом». И далее:
«— Никуда, никуда нельзя. Слабы мы, дорогой... Был я равнодушен, бодро и здраво рассуждал, а стоило только жизни грубо прикоснуться ко мне, как я пал духом... прострация... Слабы мы, дрянные мы... И вы тоже, дорогой мой. Вы умны, благородны, с молоком матери всосали благие порывы, но едва вступили в жизнь, как утомились и заболели... Слабы, слабы!» (С. 8, 122) С этого момента, на наш взгляд, начинается пробуждение души доктора Рагина.
Перечисленные эпизоды — ударные акценты рассказа, вехи его цели и смысла. Мысли героев, их беседы, сюжетные повороты — всё закручено вокруг глобальной темы: бессмертия души.
Лишь перед смертью Рагин до конца понял правду Громова. Когда в палате № 6 Никита избивает его, это событие освещает пронзительным светом ложь его жизни и его философского мировоззрения. Наступает пробуждение совести, появления чувства вины: «и вдруг в голове его мелькнула страшная, невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были испытывать годами, изо дня в день эти люди... Как могло случиться, что в продолжение больше чем двадцати лет он не знал и не хотел знать этого? Он не знал, не имел понятия о боли, значит он не виноват, но совесть, такая же несговорчивая и грубая, как Никита, заставила его похолодеть от затылка до пят».
И вот только теперь он захотел что-то делать, бороться со злом. В нем пробудилась совесть. А совесть — это одно из проявлений Святого Духа в человеке, это нравственное понятие трактуется в книге «Закон Божий» так: «Совесть указывает человеку, что право и что неправо, что угодно Богу и что неугодно, что должно и чего не должно делать. Но и не только указывает, а и понуждает человека исполнять указываемое, причем за исполнение награждает утешением, а за неисполнение наказывает угрызением. Совесть есть наш внутренний судья — блюститель закона Божия»15.
Наш герой ощутил угрызения совести, наверное, поэтому в финале произведения ему дарована физическая смерть, которая и будет ему утешением. Чтобы понять сцену последних мгновений жизни доктора Рагина, хотелось бы обратить внимание на заглавие произведения — «Палата № 6». Согласно книге Откровения Иоанна Богослова «число зверя» — 666. «Если 7 — это Божие совершенное число (если разумеется весь человеческий род), то 6 — это нечто не достигшее совершенства, человеческое, без Бога»16.
Получается, что мы имеем дело с произведением о душе человеческой и о ее существовании в мире, не достигшем совершенства. Кроме того есть шестая заповедь Закона Божия — «не убий»: «Шестой заповедью Господь Бог запрещает убийство, то есть отнятие жизни у других людей, и у самого себя (самоубийство), каким бы то ни было образом»17.
«Кроме телесного убийства, есть еще более страшное и ответственное убийство: это убийство духовное». «Чтобы избежать греха против шестой заповеди, христианину необходимо: помогать бедным, служить больным, утешать печальных, облегчать состояние несчастных, со всеми обходиться кротко и с любовью, примиряться с гневающимися, прощать обиды, делать добро врагам и ни словом ни делом не подавать гибельного примера другим»18.
Пожалуй, единственный персонаж, хоть как-то соблюдающий (правда, не подразумевающий об этом) эту заповедь — Андрей Ефимович Рагин. Да, пусть по-своему, но зато от чистого сердца, искренне он пытается облегчить пребывание Громова в палате умалишенных. Поступив на службу, он готов изменить порядки, заведенные в больнице, но отсутствие единомышленников ломает Рагина. В целом же, он кроток, незлобив.
Чехов смог показать отчужденность, очевидную несовместимость Андрея Ефимыча Рагина с пошлостью, грубым и наглым практицизмом, с нравственной нечистоплотностью, убожеством окружающих его людей — с тем миром действительности, который смог сломать его и всех людей, оказавшихся в палате № 6.
Заставляют задуматься следующая фраза: Иван Дмитрич, Михаил Аверьяныч и миллионы людей верят в бессмертие. А вдруг оно есть? Но бессмертия ему не хотелось...» (С. 8, 126) Ему не хотелось такого бессмертия, о котором размышлял когда-то: «Обмен веществ! Но какая трусость утешать себя этим суррогатом бессмертия!.. Только трус, у которого больше страха перед смертью, чем достоинства, может утешать себя тем, что тело его будет со временем жить в траве, в камне, в жабе...» (С. 8, 91)
Не хотелось такого бессмертия, о котором говорил в беседе с ним Громов: «А я глубоко верю, что если нет бессмертия, то его рано или поздно изобретет великий человеческий ум». Это слишком материалистический взгляд на бессмертие. Другого бессмертия, определение которого звучит из уст того же самого Громова, Рагину тоже не хотелось: «Зато на том свете будет наш праздник... Я с того света буду являться сюда тенью и пугать этих гадин. Я их поседеть заставлю». Слишком не по-христиански звучат эти слова, больше похоже на бессмертие в представлении язычества. Именно поэтому доктор Рагин думал о нем «только одно мгновение».
И все же именно ему, — на наш взгляд, может быть даровано бессмертие души: «Стадо оленей, необыкновенно красивых и грациозных, о которых он читал вчера, пробежало мимо него...» (С. 8, 126).
«В христианской иконографии топчущий землю олень — эмблема уничтожения зла, а в Библии встречается аналогия между оленем, жаждущим воды, и человеческой душой, жаждущей Бога, — эти сравнения стали причиной того, что самец оленя часто символизирует набожность. Именно с этим значением оленя изображают на крестильных купелях, а также в религиозной живописи — пьющим у подножия креста»19.
Анализируя подтекст произведения, можно предположить, что Рагину даровано прощение и жизнь вечная, а красивые и грациозные олени предвестники оной. Надо отметить, что жажда веры в Бога (а это еще одно проявление Святого духа в человеке) угадывается в персонаже и раньше. После путешествия с Михаилом Аверьянычем Андрей Ефимович Рагин остался практически нищим, но приобрел нечто более ценное — способность видеть интерес в тех вещах, которых раньше не замечал. «Однообразная кропотливая работа каким-то непонятным образом убаюкивала его мысли, он ни о чем не думал, и время проходило быстро. Даже сидеть в кухне и чистить с Дарьюшкой картофель или выбирать сор из гречневой крупы ему казалось интересно. По субботам и воскресеньям он ходил в церковь. Стоя около стены и зажмурив глаза, он слушал пение и думал об отце, о матери, об университете, о религиях; ему было покойно, грустно, и потом, уходя из церкви, он жалел, что служба так скоро кончилась» (С. 8, 114). Вот она духовная жажда.
Доктор Рагин нарисован Чеховым как человек сомневающийся, поэтому периодически ему в голову приходят мысли, что все вокруг него «вздор и пустяки», что «все на свете вздор и суета сует». Здесь уже можно провести прямую параллель с книгой Екклесиаста. И в высказываниях Рагина, и в названной книге идет размышление о вечном вопросе: почему жизнь кажется столь бессмысленной?
Главная тема Книги Екклесиаста — «как бы люди не стремились к мудрости, успеху или праведности — им дано достичь лишь мимолетных и ограниченных результатов. Попытки найти в жизни что-либо постоянное похожи на «погоню за ветром». «Пессимизм автора Книги Екклесиаста «коренится в отношении к Богу. Он верит в Его существование, но считает, что никогда не сможет постичь намерений Бога, и размышляет о том, сколь духовно бедна жизнь, ограниченная чисто земными заботами»20. Подобные мысли посещают и доктора Рагина. «Присутствие этой книги в Библии свидетельствует: Бог принимает и того человека, чья вера отягощена сомнениями»21.
Анализируя данное произведение, мы хотели дополнить имеющиеся точки зрения, показать всю сложность и многогранность чеховского повествования.
У Чехова, кроме рассудочного разума, было сердце, были реальные переживания веры, опыт именно православной церковной жизни. И как ни соблазнялся рассудок против православной церковности, сердце привлекало душу писателя к заветным переживаниям духа.
В процессе анализа чеховских текстов становится ясно, что библейские мотивы у него лежат в основе пространственно-временной организации повествования в целом. Стремление к нравственному изменению — истинная характеристика понятия жизнь в чеховских текстах. Ключевой фрагмент евангельских мотивов, использованных автором в произведениях — Страстная неделя и Пасха; основной мотив — Воскресение. То есть жизнь, по Чехову, это непрерывное движение к воскрешению духа через преодоление душевных трудностей и мучений. И здесь Чехов как истинный психолог, опираясь на пространственно-временную модель евангельских легенд создает свой «хронотоп порога», кризиса, схватывая диалектику понятий начала и конца, земной и небесной, старой и новой, истинной и ложной человеческой жизни.
Прав С.Е. Шаталов, считающий, что «герои лирических повестей и рассказов, написанных Чеховым в последние 15 лет его жизни, способны ощущать неудовлетворенность своим существованием. Более того, жить, как все живут в мире обывателей, они не в силах, ибо в результате сложных духовных исканий они могут соотнести свое поведение с высшими нравственными нормами»22. В этих произведениях Чехов показал мучительно сложный процесс нравственного обновления человека.
Примечания
1. Шеховцова Т.А. Сюжет апостола Петра в прозе А.П. Чехова и И.А. Бунина // Чеховские чтения в Ялте: Чехов и XX век. — М., 1997. — Вып. 9.
2. М.Л. Серяков «Голубиная книга». Священное сказание русского народа. — М., 2001. — С. 616.
3. Степанов М.М. Религия Чехова. — Саратов 1913. — С. 28.
4. Платонов О.А. Терновый венец России. Святая Русь. Открытие русской цивилизации. — М., 2001. — С. 61.
5. Элиадэ М. Мефистофель и Андрогин. — СПб., 1998. — С. 193.
6. Чехов в воспоминаниях современников. — М., 1960. — С. 514.
7. Батракова С.П. Чеховский сад // Чеховиана: Мелиховские труды и дни. — М., 1995. — С. 47.
8. Славянская мифология. — С. 159.
9. О. Йосиф (Затеишвили) Чехов и Русская Православная церковь // Русская литература XIX века и христианство. — Изд-во МГУ, 1997. — С. 45—46.
10. А.А. Михаленко Между жизнью и смертью: мотивы Екклесиаста в творчестве А.П. Чехова // Литература и религия: проблемы взаимодействия в общекультурном контексте: Сб. научн. статей. — Улан-Удэ. 1999. — С. 77.
11. А.С. Собенников Две смерти: «Архиерей» А.П. Чехова и «Сны Чанга» И.А. Бунина // Там же. — С. 67.
12. Булгаков С. Философия имени. — СПб., 1998. — С. 235.
13. Там же. — С. 270.
14. Стоит отметить, что многие критики не восприняли финал повести, не увидели перерождение героя (Бердников Г.П., Катаев В.Б., Семанова М.Л.). Этот и последующие рассказы мы рассматриваем как произведения, в подтексте которых прослеживается пасхальный мотив, и акцентируем внимание на интересующей нас точке зрения, не повторяя того, что о них уже писалось.
15. Закон Божий. Для семьи и школы. — Сост. протоиерей Серафим Слободской. Репринтное издание. — Ульяновск, 1997. — С. 127.
16. Иванов П. Тайна святых: введение в Апокалипсис. — М., 1993. — С. 476.
17. Закон Божий. — С. 579.
18. Там же. — С. 580.
19. Тресиддер Дж. Словарь символов. — М., 1999. — С. 251.
20. Библейская энциклопедия. — М., 1995. — С. 93.
21. Там же. — С. 94.
22. Шаталов С.Е. Прозрение как средство психологического анализа // Чехов и Лев Толстой. — М., 1980. — С. 59.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |