Действие III

Действие III происходит в парадных комнатах старого дома — гостиной и зале, разделённых аркой.

«Горит люстра. Слышно, как в передней играет еврейский оркестр, тот самый, который упоминается во II акте. Заметка автора, говорящая всё о том же ущербе былого величия: оркестр не только не свой, крепостной, а наёмный, да и наёмный не полковой, полный, а маленький, плохонький — из шести человек. Вечер. В зале танцуют...» Пищик дирижирует. Но что это за бал? Кто танцует?! «...в первой паре Пищик и Шарлотта Ивановна, во второй — Трофимов и Любовь Андреевна, в третьей — Аня с почтовым чиновником (?!), в четвёртой — Варя с Начальником станции и т. д... В последней паре Дуняша».

Появляется Фирс. Он «во фраке, приносит на подносе сельтерскую воду».

Картина пёстрого жалкого бала под звуки убогого оркестра в парадном зале с зажжённой люстрой глубоко печалит сердце старого слуги, вызывая в его воображении былое время, и больно оскорбляет его «аристократическое» самолюбие и вкус нарушением старых традиций большого господского дома. Он с презрением смотрит на этот бал:

«Прежде у нас на балах танцевали генералы, бароны, адмиралы, а теперь посылаем за почтовым чиновником и начальником станции, да и те не в охотку идут...»

Так старый слуга горькими словами выражает горькие мысли своих господ.

Это действие — кульминанта пьесы и вершина мастерства автора и театра, с исчерпывающей полнотой раскрывающих и утверждающих новаторские принципы драматургии.

Нигде, как здесь, не показывается так наглядно, что на сцене «всё... так же сложно и так же, вместе с тем, просто, как и в жизни», нигде, как здесь, не проявляется с такой силой секрет жизненности чеховских пьес, выраженный Чеховым так: «Весь смысл и вся драма человека внутри, а не во внешних проявлениях», и нигде, как здесь, не воплощается так глубоко в сценическое действие то, что театр назвал «подводным течением», а исполнители показали с такой убедительностью и с таким непревзойдённым мастерством. Именно в этом действии полностью развернулись блестящие таланты Книппер и Леонидова, сценически воплотивших художественные образы именно в том плане и духе, как хотел того Чехов.

Всё в этом действии полно противоречий, всё смешалось в какой-то хаос действий, слов, настроений, «всё» идёт «вразброд», по выражению Фирса. Но замечательно то, что этот хаос не затушёвывает, а подчёркивает генеральную линию всей пьесы вообще и этого действия в частности — это линия нарастания тревоги, напряжённое ожидание катастрофы, сама катастрофа и завершение её, т. е. то, что принято называть развязкой действия.

Но обратимся к описанию действия.

Действие III, как и два предыдущих, начинают комические лица, эпизоды и разговоры. Фокусы Шарлотты, простодушное удивление и неподдельное восхищение Пищика, общий танец, весёлый шум, музыка — это внешнее действие.

Но Варя «тихо плачет и, танцуя, утирает слёзы», Любовь Андреевна «в сильном беспокойстве», Аня говорит «взволнованно» — все крайне нервны, то смеются, то плачут, то шутят, то ссорятся, потому что все в тревоге — это «внутренняя драма» каждого и «единство настроения» всех.

На сцене бал, последний бал в старом доме, бал, никому не нужный и меньше всего самим владельцам имения.

Любовь Андреевна. Дуняша, предложите музыкантам чаю... И музыканты пришли некстати, и бал мы затеяли некстати... Ну, ничего...

А за сценой, в городе, торги: «Сегодня судьба моя решается, судьба», — говорит Раневская самой себе, «от ужаса закрывая лицо руками». (Ремарка.)

И все живут не тем, что происходит на сцене и в чём они непосредственно принимают участие, а тем, что совершается за сценой — внесценическое действие руководит всем поведением героев. И на этой двойной игре явного и тайного, внешнего и внутреннего, на тщетных попытках внешним спокойствием, шуткой, посторонним разговором прикрыть внутреннюю тревогу, построено всё действие.

Любовь Андреевна (напевает лезгинку). Отчего так долго нет Леонида? Что он делает в городе?

Так вслух размышляет она.

Любовь Андреевна (аплодирует). Браво! Браво!.. А Леонида всё нет. Что он делает в городе так долго, не понимаю! Ведь всё уже кончено там, имение продано, или торги не состоялись, зачем же так долго держать в неведении!

Трофимов. Мы выше любви!

Любовь Андреевна. А я вот, должно быть, ниже любви. (В сильном беспокойстве.) Отчего нет Леонида? Только бы знать: продано имение или нет?

От скупых отрывочных фраз она переходит к рассуждениям, она чувствует, что теряет самообладание: «Несчастье представляется мне до такой степени невероятным, что даже как-то не знаю, что думать, теряюсь... Я могу сейчас крикнуть... могу глупость сделать. Спасите меня, Петя». Она ищет опоры, защиты. Но чем может помочь, Петя? Только одним — отвлечь от тяжёлых мыслей.

«Говорите же что-нибудь, говорите...»

И когда Петя с юношеской непосредственностью, с жестокой прямотой говорит ей горькую правду: «нет поворота назад, заросла дорожка... надо хоть раз в жизни взглянуть правде прямо в глаза», Любовь Андреевна разражается целой тирадой о правде и неправде, о молодости и старости, о жизни и счастье и в отчаянии просит пощады у Пети. (Обнимает Трофимова, целует его в лоб и плачет.) Потом смеётся, потом ссорится, потом мирится и... танцует с Петей, с Пищиком.

Полная картина душевной агонии, старательно прикрываемой внешним поведением.

«А Леонида Андреевича ещё нет, не приехал...» — вторит ей и Фирс. Таков лейтмотив действия.

То же происходит в душе каждого: судьба всех решается в этот момент, но не здесь, на балу, а там, в городе.

А здесь танцуют, смеются, показывают фокусы, декламируют «Грешницу», сломали бильярдный кий, упали с лестницы, чуть не потеряли деньги и пр. и пр., «а в это время слагается их счастье и разбивается их жизнь».

Так совершенно это действие, потрясающее своей жизненной правдой!

Пёстрый калейдоскоп внешних действий в самый напряжённый, кульминационный момент нарастающей драмы, скрытой этой бестолковой сутолокой, заглушённой этим беспорядочным шумом.

Словом, «всё, как в жизни».

А драма Раневской и Гаева подходит к концу. Леонида всё нет, но возвратился Лопахин! Как дан его приезд?

Варя (выйдя из себя) выгоняет Епиходова. Она хватает палку, поставленную около двери Фирсом, бежит к двери, приговаривая: «А, ты идёшь? Идёшь? Так вот же тебе...» (Замахивается, в это время входит Лопахин.)

Лопахин. Покорнейше благодарю.

Варя (сердито и насмешливо). Виновата!

Лопахин. Ничего-с. Покорно благодарю за приятное угощение.

Варя. Не стоит благодарности. (Отходит, потом оглядывается и спрашивает мягко.) Я вас не ушибла?

Лопахин. Нет, ничего. Шишка, однако, вскочит огромадная.

Очень любопытный, хотя с виду незначительный, комический эпизод первого появления нового владельца в своём отныне доме и первой встречи на пороге этого дома с владелицей ключей от всего хозяйства.

Следом подходит Пищик, ничего не подозревающий, приветливый: «Видом видать, слыхом слыхать... (Целуется с Лопахиным.) Коньячком от тебя попахивает, милый мой, душа моя. А мы тут тоже веселимся!» — простодушно балагурит он.

«А мы тут тоже веселимся» — можно ли придумать более горькую иронию на всё, что происходит кругом?! Но Пищик далёк и от мысли подшутить таким образом.

И при этих словах входит Любовь Андреевна. Она обращается и к Лопахину всё с тем же вопросом: «Отчего так долго? Где Леонид?» — и это звучит, как припев: песня её жизни спета, остался один припев.

Но Лопахин не успел ещё ответить на главный вопрос, как входит Гаев.

И даже теперь он остаётся верен себе! — «в правой руде у него покупки, левой он утирает слёзы».

Любовь Андреевна. Лёня, что? Лёня, ну? (Нетерпеливо, со слезами.) Скорей же, бога ради...

Гаев (ничего ей не отвечает, только машет рукой; Фирсу, плача). Вот, возьми... Тут анчоусы, керченские сельди... Я сегодня ничего не ел... Столько я выстрадал!

(Дверь в бильярдную открыта; слышен стук шаров... У Гаева меняется выражение, он уже не плачет.) Устал я ужасно. Дашь мне, Фирс, переодеться. (Уходит к себе через залу, за ним Фирс.)

Что, кроме этих слов и ремарок автора, можно ещё прибавить к характеристике Гаева? Он весь тут!

Любовь Андреевна выслушала о керченских селёдках, о страданиях, об усталости брата, но самого главного так и не узнала.

Напряжение достигает высшей точки и на сцене и в зрительном зале. Настаёт тишина. И дальше следует изумительный по своей лапидарности и потрясающему содержанию диалог:

Любовь Андреевна. Продан вишнёвый сад?

Лопахин. Продан.

Любовь Андреевна. Кто купил?

Лопахин. Я купил. (Пауза.)

Свершилось. Струна лопнула.

Дальше следует немая сцена, без слов. (Любовь Андреевна угнетена: она упала бы, если бы не стояла возле кресла и стола.)

Она не упала, даже не закричала, даже не сделала никакого резкого жеста — она замерла, точно следуя указанию автора: «Страдания выражать надо так, как они выражаются в жизни, т. е. не ногами и не руками, а только взглядом, не жестикуляцией, а грацией».

И в этот момент сценическая пауза потрясает гораздо больше, чем приёмы трагических поз, слов и жестов, где всё так сильно и определённо идёт со сцены, от актёра, а здесь есть что-то неясное, недосказанное, и зритель сам восполняет его, сам как бы вовлекается в действие.

Среди тишины неожиданно раздаётся резкий звук: Варя снимает с пояса ключи, бросает их на пол, посреди гостиной, и уходит. В третий раз «играют» ключи, и Лопахин понимает, о чём они прозвенели. Несколько позднее он продолжает сцену с ключами, он поднимает их, ласково улыбаясь. «Бросила ключи, хочет показать, что она уже не хозяйка здесь», — говорит он и звенит ключами.

Пауза разрешается монологом торжествующего Лопахина, и в нём во всей глубине открывается для Любови Андреевны та правда, о которой говорил ей Петя. «Вы видите, где правда и где неправда, а я точно потеряла зрение, ничего не вижу», — возражала она Пете. И вот настал момент, когда Любовь Андреевна прозрела и «увидела правду», увидела и поняла, поняла и ужаснулась!

Дело не в том, «продано ли сегодня имение или не продано», как говорил Петя, а в том, что «нет поворота назад». Она поняла, что ни бабушкины деньги, ни Анин брак, ни уплата процентов не повернут колеса её судьбы обратно — туда «заросла дорожка».

Пришёл новый хозяин её сада, её дома, и всех таких садов, и домов, и всей этой жизни!

Как удары топора по дереву, отзываются в её сердце удары слов Лопахина: «Вишнёвый сад теперь мой! Мой! (Хохочет.) Боже мой, господи, вишнёвый сад мой!.. Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишнёвому саду, как упадут на землю деревья! Настроим мы дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь...»

И гибель вишнёвого сада под топором, и «дачи и дачники», и всё, всё, чего она так боялась! Поистине — «над ней обвалился дом», предчувствие не обмануло. Что же ей осталось? Одно — оплакивать невозвратимую утрату. «Любовь Андреевна горько плачет». (Ремарка.)

А Лопахин торжествует, он неистовствует в своём торжестве, хохочет, кричит, топает ногами. Он пьян от радости, у него «в голове всё помутилось», «скажите мне, что я пьян, не в своём уме, что всё это мне представляется...», «это плод моего воображения, покрытый мраком неизвестности...»

В чём же заключается торжество Лопахина?

В том, что он купил имение? Но он может купить не одно такое имение. В том, что он пересилил в азарте богача Дериганова? Но для этого он слишком рассудителен и практичен, и азарт его не увлекает. Нет.

Суть дела в том, что для Лопахина и всех Лопахиных начинается новая эра. Они осознали свою силу, своё положение хозяев жизни, всем стало очевидно, что роли переменились, что жизнь в их руках: «Пускай всё, как я желаю», — говорит Лопахин.

Ему радостно сознание, что «из битого, малограмотного Ермолая, который зимой босиком бегал», он стал Ермолаем Алексеевичем.

И хотя он давно уже стал Ермолаем Алексеевичем и купил уже не одно барское имение, но он почувствовал себя в новой роли именно здесь, сейчас, где налицо его недавнее прошлое, где он выпил всю чашу унижения человеческого достоинства; хотя он и не видел большого зла от своих господ, но никогда они не снисходили до того, чтобы считать его равным, его самолюбие всегда было ущемлено, и он не раз говорил об этом и Любови Андреевне, я самому себе, и Пете. А теперь он хозяин и этого дома, порог которого он не мог переступить ещё так недавно!

«Если бы отец мой и дед встали из гробов и посмотрели на всё происшествие...» — единственное, чего не хватало Ермолаю в этот счастливейший день его жизни! Не столько корысть в основе его торжества, сколько защита его человеческого достоинства. Чисто чеховская тема. Лопахин счастлив, ему хочется и всех кругом себя видеть радостными и довольными, и он подходит к плачущей Раневской, мягко укоряет её в том, зачем она его не послушалась, и порыв его вполне искренен, как и его симпатия к Любови Андреевне. Он сам растроган и со слезами жалуется на окружающую жизнь: «О, скорее бы всё это прошло, скорее бы изменилась наша нескладная, несчастливая жизнь».

Пищик уводит со сцены Лопахина.

Лопахин полон радости от сознания совершившегося, ему хочется говорить об этом, но он умён и не хочет быть смешным, поэтому свою заветную мысль он произносит «с иронией». (Ремарка.)

«Идёт новый помещик, владелец вишнёвого сада».

В этих кратких, но содержательных словах и выражена тема пьесы.

Снова пауза.

«В зале и гостиной нет никого, кроме Любови Андреевны, которая сидит, сжалась вся и горько плачет. Тихо играет музыка». (Ремарка.)

Какие слова и действия могут быть выразительнее этой паузы?

И снова действие завершается бодрым голосом молодёжи. Появляются Петя и Аня — молодые, радостные, бодрые, зовущие вперёд. Аня теперь «свободна, как ветер». Сада нет, и она готова трудом искупить тяжёлое прошлое и этого сада, и старого дома — её жизнь впереди...

«Мы насадим новый сад, роскошнее этого... Ты увидишь его и поймёшь... Пойдём!» — обращается она к матери.

Такова лирическая концовка и этого, самого бурного действия пьесы.