Глава III. Крах

«И жаль было своего чувства, этой своей любви...»

(«Ионыч», гл. III)

Одни только сутки («На другой день вечером») отделяют события третьей главы от второй. Но эта новая глава в новелле — новый и переломный момент в жизни Старцева: начало заката его молодости, крах его веры в своё счастье («он не ожидал отказа»), охлаждение к своему делу, первые признаки душевной лени.

Читателю уже ясно, что недалеко то время, когда серая действительность потушит его огонь, усыпит его совесть, озлобит и опустошит его душу.

И сам Старцев новый — он полон противоречий, у него двоятся мысли и чувства: «...на душе было туманно, но радостно, тепло, и в то же время в голове какой-то холодный, тяжёлый кусочек рассуждал».

И композиция всей главы построена на быстрой смене настроений героя в столкновениях с мелочными препятствиями нудной, подчас пошлой и грубой действительности. Причём и в большом, и в малом Старцев без борьбы сдаёт свои позиции.

«На другой день вечером он поехал к Туркиным делать предложение», он горел нетерпением, но встретил самое неожиданное и странное препятствие: «Екатерину Ивановну причёсывал парикмахер» (?!).

И «пришлось опять (как и вчера) долго сидеть в столовой, пить чай» и слушать вздор, который плёл Иван Петрович. Какая проза!

Старцев не слушает, он думает о своём, но и его думы становятся серы и прозаичны. «А приданого они дадут, должно быть, не мало». Кто бы мог подумать, что после всего пережитого в эту ночь в голову Старцева забредут такие мысли? И в то же время его не покинуло ещё «состояние ошеломления, точно его опоили чем-то сладким и усыпляющим».

Наконец вошла Котик в бальном платье. «Старцев залюбовался и пришёл в такой восторг, что не мог выговорить ни одного слова, а только смотрел на неё и смеялся». Смеялся и молчал — и желанный миг опять отдалился.

Но вот он сажает Котика в коляску, сейчас они будут вдвоём, а пошлость по пятам: «Я иду по ковру, ты идёшь, пока врёшь», — зудит Туркин.

А природа? Природа оплакивает кого-то. «На дворе накрапывал дождь, было очень темно», а из темноты раздавались звуки... «хриплого кашля Пантелеймона».

Как всё серо, скучно, буднишно!

Дорогой Старцев убеждается, что Котик вчера подшутила над ним, и больше того, на его упрёк она отвечает весёлым смехом. Неизвестно, как бы отнёсся Старцев к этому смеху, но «коляска накренилась», и испуганная Котик прижалась к Старцеву. Он растерялся, «не удержался и страстно поцеловал её в губы, в подбородок и сильнее обнял», и в это же мгновение она исчезла в освещённом подъезде. Что это? Сон или действительность? Всё произошло так неожиданно, быстро, как-то случайно, совсем не так, как он мечтал в лунную ночь накануне. Слово опять не было сказано!

И в довершение всего, в тот же момент, у того же подъезда городовой «кричал отвратительным голосом» отвратительные слова. Опять грубо и властно вторглась действительность, и Старцев «поехал домой», но... не уехал.

Он вернулся, начал лихорадочно метаться по городу в поисках фрака и только к полночи очутился в клубе.

И вот, наконец, он говорит о своей любви. Но где говорит? Не в саду на «любимой скамейке под старым клёном», и не на кладбище в лунную ночь, в тишине, а в шумном клубе, среди людей. «Едва ли можно описать это нежное, радостное, мучительное чувство... Любовь моя безгранична...» — говорит он «с увлечением», и слова льются потоком, но взгляните на него: «Одетый в чужой фрак и белый жёсткий галстук, который как-то всё топорщился и хотел сползти с воротничка», он неуклюж и смешон, и чем взволнованнее его речь, тем комичнее он выглядит.

Почему же автор не щадит Старцева в такой момент?! Потому, что он больше не любит своего героя! И наивная, горячая исповедь Екатерины Ивановны, повторяющей мысли, внушённые ей самим же Старцевым в долгих задушевных беседах под старым клёном, звучит гораздо сердечнее его любовных излияний. И сама она «с очень серьёзным выражением» лица, со слезами на глазах как-то вырастает перед нами. «Человек должен стремиться к высшей, блестящей цели», — вдохновенно восклицает она, — «а вы хотите, чтобы я продолжала жить в этом городе, продолжала эту пустую, бесполезную жизнь, которая стала для меня невыносима».

Эта молоденькая, наивная барышня, как мы узнаём дальше, действительно нашла в себе силы, несмотря на «припадки» матери и увещевания отца, уехать в консерваторию, чтобы посвятить свою жизнь любимому искусству. Правда, она ошиблась, но всё-таки свершила решительный шаг, а Старцев... остался. «Вы поймёте...», — заканчивает она, уверенная в его полном единодушии. Она далека и от мысли, что Старцев способен на компромисс, она и не подозревает, какие мысли бродили в его голове несколько часов тому назад: «...её родня заставит тебя бросить земскую службу и жить в городе», — говорил в нём прежний Старцев. — «Ну, Что ж? — отвечал настоящий — в городе, так в городе. Дадут приданое, заведём обстановку». Могла ли Котик поверить этому? «Дмитрий Ионыч, вы добрый, благородный, умный человек, вы лучше всех», — искренне, убеждённо говорит она. Такой он и был когда-то, в первые дни знакомства, а она видела его таким и сейчас, таким он и останется в её воспоминаниях. Она одна пронесёт в своём сердце его образ высоким и чистым, каким бы хотел видеть его автор, и одна из всех так и не заметит в нём тех ужасных разрушений, которые произведёт время.

Как же дана развязка? «У Старцева перестало беспокойно биться сердце». «Ему было немножко стыдно, и самолюбие его было оскорблено», — вот и всё.

Но где же протест? Где борьба за счастье? Нельзя же считать выражением протеста то, что «он прежде всего сорвал с себя жёсткий галстук и вздохнул всей грудью...»

Автор не может скрыть своей затаённой досады на своего героя, она проглядывает даже сквозь тёплые лирические строки горестных размышлений Старцева. «И не верилось, что все его мечты, томления и надежды привели его к такому глупенькому концу, точно в маленькой пьесе на любительском спектакле». Что-то мелкое, жалкое слышится в этом сравнении. «И жаль было своего чувства, этой своей любви, так жаль, что, кажется, взял бы и зарыдал или изо всей силы хватил бы зонтиком по широкой спине Пантелеймона». Не оскорбительно ли звучит это совершенно неожиданное сопоставление — «зарыдал» или «хватил»!

«Дня три у него дело валилось из рук, он не ел, не спал...»

Только три дня! Не он ли только что говорил: «Любовь моя безгранична» (?!).

А когда до него дошёл слух (видимо, сам он не пытался непосредственно узнать о ней), что Екатерина Ивановна уехала в Москву, он успокоился и зажил по-прежнему.

Что же из пережитого в этот тревожный и знаменательный в его жизни день сохранилось в памяти Старцева? И часто ли он вспоминал этот день? «Иногда, вспоминая, как он бродил по кладбищу, или как он ездил по городу и отыскивал фрак, он лениво потягивался и говорил: «Сколько хлопот, однако!» Память сохранила только хлопоты, а всё пережитое ночью на кладбище больше не шевелилось ни в его ленивом мозгу, ни в его опустевшем сердце. Всё это вместе с молодостью ушло навсегда в невозвратное прошлое. Старцев вступил в новую фазу.