§ 2. Функционирование текстообразующей иронии в драматургии А.П. Чехова

Функционирование текстообразующей иронии в пьесах Чехова соотносится с жанровыми особенностями драматургии — невозможность прямо выраженных авторских оценок, имплицитно выраженная авторская модальность. Реализация текстообразующей иронии в драматургии Чехова опирается на те же текстовые категории, что и в прозаических произведениях, — когезия, проспекция, ретроспекция, интертекстуальность. Средства актуализации текстообразующей иронии также схожи со средствами, используемыми в прозе: различного рода повторы и интертекстуальные включения.

Интертекстуальные включения и лексико-семантический повтор становятся одними из главных средств реализации текстообразующей иронии в пьесе «Иванов». Главным содержанием пьесы становятся не реальные действия и события, а взаимоотношения героев. Вся пьеса строится на двух разнонаправленных мотивах — непонимании себя главным героем и ложном понимании его другими персонажами.

Иванов. ...мысли мои перепутались, душа скована какой-то ленью, и я не в силах понимать себя. Не понимаю ни людей, ни себя... (...) Если со стороны поглядеть на меня, то это, вероятно, ужасно, сам же я не понимаю, что делается с моей душой... (Т. 11. С. 254)

Иванов. Умный человек, подумайте: по-вашему, нет ничего легче, как понять меня? Да? Я женился на Анне, чтобы получить большое приданое... Да? Как просто и несложно... Человек такая простая и немудреная машина... Нет, доктор, в каждом из нас слишком много колес, винтов и клапанов, чтобы мы могли судить друг о друге по первому впечатлению или по двум-трем внешним признакам. Я не понимаю вас, вы меня не понимаете, и сами мы себя не понимаем. (Т. 11. С. 259)

Иванов. Не понимаю, не понимаю, не понимаю! Просто хоть пулю в лоб. (Т. 11. С. 261)

Все реплики Иванова структурированы, во-первых, лексическим повтором, реализующим мотив непонимания, а во-вторых, повтором лексико-семантическим, эксплицирующим попытку объяснить прежде всего самому себе, кто он такой и какова его роль и место в окружающем мире:

Иванов. Я умираю от стыда при мысли, что я, здоровый, сильный человек, обратился не то в Гамлета, не то в Манфреда, не то в лишние люди... Сам черт не разберет! Есть жалкие люди, которым льстит, когда их называют Гамлетами или лишними. Но для меня это — позор! Это возмущает мою гордость, стыд гнетет меня, и я страдаю... (Т. 11. С. 255)

Иванов. Мне кажется, что я надорвался. Гимназия, университет, потом хозяйство, школы, проекты... Веровал я не так, как все, горячился, рисковал, деньги свои, сам знаешь, бросал направо и налево, был счастлив и страдал, как никто во всем уезде. (...) (Т. 11. С. 258)

Иванов. Не женитесь вы ни на еврейках, ни на психопатках, ни на синих чулках, а выбирайте себе что-нибудь заурядное, серенькое (...). Голубчик, не воюйте вы в одиночку с тысячами, не сражайтесь с мельницами, не бейтесь лбом о стены... Да хранит вас бог от всевозможных рациональных хозяйств, необыкновенных школ, горячих речей... (Т. 11. С. 259)

Объектом авторской иронии становится герой интертекстуальный для русской литературы — герой, вокруг которого сосредоточено все действие, отголосками мыслей и чувств которого живет все окружающее общество. Но ирония автора и трагедия Иванова в том, что он не герой, не выдающийся человек, он человек средний, обычный (неслучаен выбор фамилии — одной из самых распространенных и являющейся своеобразным символом «обычности» персонажа). Иванов — классический для Чехова герой, явившийся новаторским для русской литературы. Новаторство это заключается в его обыкновенности. Он стоит в ряду героев русской литературы девятнадцатого века, но не обладает никакими выдающимися способностями [Катаев, 1989].

Судьба Иванова схожа со многими судьбами людей его круга, его поколения. Он движется в русле идей и поступков современной ему русской интеллигенции. Иванов руководствовался в своих поступках «общими идеями», которые считал единственно правильными. То, что он жил «не как все, веровал не как все» тоже укладывается в довольно распространенный стереотип поведения, который в речи Иванова обозначен перечислительным рядом, который в вертикальном социокультурном контексте русской действительности становится рядом речевых синонимов, ключевых для русской литературы — Гамлет, Манфред, «лишние люди».

Но в рамках своего уезда Иванов, несомненно, является фигурой крупной, «героем» или «негодяем», как судят о нем окружающие, и именно суждения окружающих становятся еще одним объектом авторской иронии. Автором создается целая система перекличек в репликах персонажей, «понимающих» Иванова:

Львов (волнуясь). Слушайте, скажите мне искренно: какого вы мнения об Иванове?

Косых. Он-то? Жох мужчина! Пройда, сквозь огонь и воду прошел. Он и граф — пятак пара. Нюхом чуют, где что плохо лежит. На жидовке нарвался, съел гриб, а теперь к Зюзюшкиным сундукам подбирается. Об заклад бьюсь, будь я трижды анафема, если через год он Зюзюшку по миру не пустит. Он — Зюзюшку, а граф — Бабакину. Заберут денежки и будут жить — поживать, да добра наживать. (Т. 11. С. 278)

Зинаида Савишна. Женился на своей жидовке и так, бедный рассчитывал, что отец и мать за нею золотые горы дадут, а вышло совсем напротив... (Т. 11. С. 246)

Все «зюзюшкино» окружение наклеивает на Иванова ярлыки, выставляя его подлецом, которого, однако, надо уважать, потому что все, что он делал, по их мнению, призвано было способствовать его обогащению. На языковом уровне это реализуется с помощью слов одного лексико-семантического поля «богатство, материальное благополучие» которые используются разными людьми для характеристики Иванова (денежки; будут поживать — добра наживать; рассчитывать, что дадут золотые горы). Даже оценочные слова с ярким негативно-просторечным компонентом получают в речи косых положительную коннотацию (жох-мужчина; пройда).

Однако безапелляционные объяснения мотивов поступков Иванова «Зюзюшкиным» обществом не столь важны, как реплики героев, противостоящих пошлой, обывательской среде — Львова, Анны Петровны и Саши. Именно их ложное «понимание» больнее всего для Иванова, именно оно составляет главный конфликт пьесы:

Львов. (...) Вам нужна эта смерть для новых подвигов; пусть так, но неужели вы не могли бы подождать? Если бы вы дали ей умереть естественным порядком, не долбили бы ее своим откровенным цинизмом, то неужели бы от вас ушла бы Лебедева со своим приданым? Не теперь, так через год, через два, вы, чудный Тартюф, успели бы вскружить голову девочке и завладеть ее приданым так же, как и теперь. (...) Полноте, кого вы хотите одурачить? Сбросьте маску.

Иванов. (Львову). Вам со стороны виднее... Очень возможно, что вы меня понимаете. (Т. 11. С. 267)

Саша. Николай Алексеевич, я понимаю вас. Ваше несчастье в том, что вы одиноки. Нужно, чтобы около вас был человек, которого вы бы любили и который вас понимал бы. Одна только любовь может обновить вас. (Т. 11. С. 265)

Анна Петровна. (...) Теперь я тебя понимаю. Наконец-то я вижу, что ты за человек. Бесчестный, низкий. (Т. 11. С. 279)

Стремление все разложить по полочкам, уверенность в том, что они все понимают — вот что становится основой для возникновения иронического смысла, организующего и эти образы. Мотив ложного понимания, реализующийся посредством лексических повторов в речи различных персонажей при характеризации Иванова, способствует нарастанию трагизма сценического повествования. Анна Петровна, Львов и Саша обладают «несокрушимым доверием к самому себе», а это, по Гегелю, есть главное свойство комического персонажа. Особенно ярким становится противопоставление Львов — Иванов. Именно в репликах Львова наиболее частотным, по сравнению с другими персонажами, оказывается повтор мотива, «понимания Иванова».

Еще одним объектом текстообразующей иронии в этой пьесе становится провинциальное общество, окружающее Иванова. Лейтмотивом его описания становится мотив ссудной кассы, места, где все продается и все покупается:

Боркин. (Зинаиде Савишне). Еду сейчас к вам, а на реке у вас мужики кору дерут. Отчего вы на откуп не отдадите?

Зинаида Савишна. (испуганно). А ведь это правда, мне и на ум не приходило. (Т. 11. С. 269)

Третий гость. С моей точки зрения, mesdames, я так рассуждаю, что в настоящее время иметь капитал очень невыгодно. Процентные бумаги дают немного дивидента, а пускать деньги в оборот чрезвычайно опасно. Я так понимаю, mesdames, что человек, который в настоящее время имеет капитал, находится в более критическом положении, чем тот, mesdames, который...

Бабакина (вздыхает). Это верно. (Т. 11. С. 267)

Бабакина. Выигрышные билеты, душечка Зинаида Савишна, опять пошли шибко в гору. Видано ли дело: первый заем стоит уж двести семьдесят, а второй без малого двести пятьдесят... Никогда этого не было...

Зинаида Савишна (вздыхает). Хорошо, у кого их много...

Бабакина. Не скажите, душечка; хоть они и в большой цене, а держать в них капитал невыгодно. Одна страховка сживет со свету. (Т. 11. С. 268)

Диалоги героев, имеющие различное тематическое наполнение, перенасыщены специальной лексикой и лексико-фразеологическими оборотами, связанными со сферой купли-продажи, наживой, накоплением. Номинация «ссудная касса» эксплицирована в тексте человеком, который вынужден жить в этом обществе и сломлен им:

Лебедев. Душа моя, ты не можешь себе представить, как мне скучно без моих друзей! Вешаться готов с тоски... (Тихо) Зюзюшка со своею ссудной кассой разогнала всех порядочных людей, и остались, как видишь, одни только зулусы. (Т. 11. С. 256)

Все интересы персонажей сосредоточены на приумножении капитала, и это все переносится на отношения между людьми — дружеские, любовные, матримониальные, что особенно ярко проявляется в диалогах с участием Боркина:

Боркин (серьезно). Давайте говорить о деле. Будем рассуждать прямо, по-коммерчески. Отвечайте мне прямо, без субтильностей и без всяких фокусов: да или нет? Слушайте! (указывает на графа). Вот ему нужны деньги, минимум тысячи три годового дохода. Вам нужен муж. Хотите быть графиней?

Шабельский (хохочет). Удивительный циник!

Боркин. Хотите быть графиней? Да или нет?

Бабакина (взволнованная). Выдумываете, Миша, право... И эти дела не делаются так, с бухты-барахты... Если графу угодно, он сам может и... и я не знаю, как это вдруг, сразу...

Боркин. Ну, ну, будет тень на плетень наводить! Дело коммерческое... Да или нет? (Т. 11. С. 270)

Боркин говорит о возможном браке между графом и Бабакиной как о коммерческой сделке, используя формулу «товар-деньги»: ему нужны деньги — Вам нужен муж. Номинация этого своеобразного сватовства как «коммерческой сделки», используемый в речи Боркина однокорневой повтор (рассуждать по-коммерчески, дело коммерческое) также способствуют развитию иронического смысла.

Мотивы, которые общество приписывает Иванову при его женитьбе на Сарре и потом на Саше, тоже подчинены коммерческому интересу:

Зинаида Савишна. (...) Как он (Иванов), бедный, ошибся! Женился на своей жидовке и так, бедный рассчитывал, что отец и мать за нею золотые горы дадут, а вышло совсем напротив... с того времени, как она переменила веру, отец и мать знать ее не хотят, прокляли... Так ни копейки и не получил. Теперь кается, да уж поздно...

Саша. Мама, это неправда.

Бабакина (горячо). Шурочка, как же неправда? Ведь это все знают. Ежели бы не было интереса, то зачем ему на еврейке жениться? Разве русских мало? Ошибся, душечка, ошибся... (Т. 11. С. 246)

Львов. (...) Скоро благословение?

Косых. Должно, скоро. Зюзюшку в чувство приводят. Белугой ревет, приданого жалко.

Львов. А не дочери?

Косых. Приданого. Да и обидно. Женится, значит долга не заплатит. Зятевы векселя не протестуешь. (Т. 11. С. 279)

Лебедев (Шуре). Тебе в приданое назначается пятнадцать тысяч рублей серебром. Вот... Смотри, чтобы потом разговоров не было! Постой, молчи! Это только цветки, а будут еще ягодки. Приданого тебе назначено пятнадцать тысяч, но, принимая во внимание, что Николай Алексеевич должен матери девять тысяч, из твоего приданого делается вычитание... (Т. 11. С. 281)

Женитьба, брак оцениваются только с точки зрения материальной выгоды. Самое частое лексико-семантическое наполнение реплик при обсуждении этой темы — вновь коммерческие и финансовые термины и фразеологические обороты, перечисление денежных сумм. Жадность, страсть к наживе, перевод на коммерческую основу человеческих чувств и эмоций, «коммерциализация» человеческих отношений становится лейтмотивом пьесы.

В дружеские отношения между людьми также вмешиваются денежные интересы:

Лебедев. Жена послала... Сделай милость, будь другом, заплати ты ей проценты! Веришь ли, загрызла, заездила, замучила! Отвяжись ты от нее ради создателя!

Иванов. Паша, ты знаешь, у меня теперь нет денег.

Лебедев. Знаю, знаю, но что же мне делать? Ждать она не хочет. Если протестует вексель, то как я и Шурочка будем тебе в глаза глядеть?

Иванов. Мне самому совестно, Паша, рад сквозь землю провалиться, но... но где взять? Научи: где? Остается одно: ждать осени, когда я хлеб продам.

Лебедев (кричит). Не хочет она ждать! (Т. 11. С. 257)

В приведенных контекстах, в которых собеседниками являются близкие друзья, присутствуют финансовые термины (проценты, вексель), лексико-семантическое поле «деньги» является центром беседы Лебедева и Иванова. Иронический смысл, сливающийся с трагедийным, возникает благодаря тому, что коммерческая тема появляется вопреки воле собеседников, ее имплицитным актуализатором становится жена Лебедева, но ни Львов, ни Иванов не способны ни противостоять этому, ни противопоставить нечто другое.

В драме текстообразующая ирония нередко структурирует не все произведение целиком, но организует какой-то образ. В «Чайке» текстообразующая ирония, реализующаяся посредством интертекстуальных включений, организует структуру образа Тригорина. Еще Б.А. Ларин отмечал, что для правильного понимания образа Тригорина читатель и зритель должен был быть хорошо знаком с популярным в интеллигентной среде во времена создания «Чайки» рассказа Мопассана «На воде» [Б.А. Ларин, 1974]. Именно этот рассказ читают Дорн, Аркадина и Маша. Чтение рассказа Аркадина обрывает как раз на том самом месте, где точно описан тип ее отношений с Тригориным:

(...) И едва заметив, что он (писатель) тронут, взволнован, покорен этим неустанным восхвалением, она отгораживает его от всех, разрывает мало-помалу узы, которыми он связан вне ее дома, исподволь приучает его бывать у нее, находить приятность у ее семейного очага. Чтобы крепче привязать его к своему салону, она подготавливает и обеспечивает ему успех, подает его в выгодном освещении, всячески превозносит над старыми друзьями дома, окружая почетом и уважением, восхищаясь им без меры». (Мопассан. На воде. С. 326—327)

Рассказ Мопассана присутствует в интертекстуальной ткани повествования и более завуалированно, но все-таки различимо для читателей, хорошо знакомых с текстом рассказа: рассуждения Тригорина о сложностях писательского ремесла, писательской судьбы, воспринимаемые без необходимых фоновых знаний как глубокие, яркие мысли Тригорина, на самом деле представляют собой пересказ рассуждений лирического героя Мопассана:

Тригорин. Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове, и спешу скорее запереть эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится! Когда кончаю работу, бегу в театр или удить рыбу; тут бы отдохнуть, забыться, ан — нет, в голове уже новый сюжет, и уже тянет к столу, и надо спешить опять писать и писать. И так всегда, всегда, и нет мне покоя от самого себя, и я чувствую, что съедаю собственную жизнь, что для меда, который я отдаю кому-то в пространство, я обираю пыль с лучших своих цветов, рву самые цветы и топчу их корни (Чайка. Т. 13. С. 29).

(...) он отгрызает, выхватывает, уворовывает все, что у него перед глазами. С ним никогда нельзя быть спокойной, никогда нельзя поручиться, что он не уложит вас в чем мать родила, между страницами своей книги. Его глаз — это насос, который все вбирает в себя, это не знающая устали рука карманника. Ничто не скроется от него; он непрерывно высматривает и подбирает, высматривает движения, жесты, намерения — все, что проходит и происходит перед ним; подбирает каждое слово, каждый поступок, каждую мелочь (Мопассан. На воде. С. 326).

Тригорин записывает в книжку.

Тригорин. Так. Записываю... Сюжет для небольшого рассказа: на берегу озера с детства живет молодая девушка, такая, как вы; любит озеро, как чайка, и счастлива, и свободна, как чайка. Но пришел человек, увидел и от нечего делать погубил ее, как вот эту чайку. (Чайка. Т. 13. С. 36)

Здесь интертекстуальное включение является средством характеристики персонажа, раскрытия его подлинной сущности: не талантливый писатель, а мощный беллетрист-ремесленник, и недаром это утверждение почти тождественно прозвучит в репликах Тригорина и Треплева:

Треплев. (...) Что касается его писаний, то... как тебе сказать? Мило, талантливо... но... после Толстого или Золя не захочешь читать Тригорина (Чайка. Т. 13. С. 9).

Тригорин. (...) А публика читает: «Да, мило, талантливо, но далеко до Толстого», или: «Прекрасная вещь, но «Отцы и дети» Тургенева лучше». И так до гробовой доски все будет только мило и талантливо, мило и талантливо — больше ничего, а как умру, знакомые, проходя мимо могилы, будут говорить: «Здесь лежит Тригорин. Хороший был писатель, но он писал хуже Тургенева». (Т. 13. С. 30)

Однако в реплике Тригорина заложена дополнительная авторская ирония, поскольку для Тригорина это — не самоуничижение, но возможность через своеобразную критику своего общества возвысить себя. Иронический эффект достигается с помощью интертекстуальных включений: становиться важным то, с кем именно сравнивает себя Тригорин («писал хуже Тургенева» все же очень высокая оценка писательского мастерства).

Подтверждением отношения к литературе как к ремеслу звучит и следующая реплика Треплева.

Треплев. (...) Тригорин выработал в себе приемы, ему легко... У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса — вот и лунная ночь готова (...) (Т. 13. С. 55)

Треплев подчеркивает, что для Тригорина писательство — не вдохновение, не творчество, а труд, заработок: он выработал приемы, которые переносит из произведения в произведение. Здесь вновь реализуется проходящая сквозь все творчество неприемлемость для Чехова любого рода штампов, и не только стереотипов романтических, но и приемов, схожих с его собственным творчеством. Не зря многие исследователи говорили о внешнем сходстве стиля Чехова и Тригорина: «Чтобы был снег... тишина... вдали собаки лают и кто-то на гармонике играет — а ля какой-нибудь Чехов» (программа описания деревни из воспоминаний Щепкиной-Куперник о планируемой, но не написанной совместно с Чеховым пьесе-шутке [Щепкина-Куперник, 1986. С. 244]).

Текстообразующая ирония, организующая образ профессора Серебрякова в пьесе «Дядя Ваня», реализуется посредством лексико-семантического и прямого лексического повторов:

Серебряков. Друзья мои, пришлите мне чай в кабинет, будьте добры! Мне сегодня нужно еще кое-что сделать... (Т. 13. С. 51)

Серебряков. Всю жизнь работать для науки, привыкнуть к своему кабинету, к аудитории, к почтенным товарищам — и вдруг, ни с того, ни с сего, очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут глупых людей, слушать ничтожные разговоры... (Т. 13. С. 103)

Серебряков. Благодарю вас за приятное общество... Я уважаю ваш образ мыслей, ваши увлечения, порывы, но позвольте старику внести в мой прощальный привет только одно замечание: надо, господа, дело делать! Надо дело делать. (Дядя Ваня. Т. 12. С. 123)

Лейтмотивом реплик Серебрякова становится сентенция «Надо дело делать». Иронический эффект возникает благодаря тому, что эта постоянно повторяющаяся реплика не имеет ничего общего с реальным положением вещей: то, чем занимается Серебряков, бесполезно и никому не нужно, а все реплики его так или иначе обращены к Войницкому, который трудится не покладая рук на благо того же Серебрякова. Первая реплика, входящая в этот ряд семантически близких, повторяющихся высказываний, приобретает ироническую коннотацию лишь ретроспективно, рассматриваясь в совокупности с последующими репликами Серебрякова, а также в соотнесении с общим смыслом всей пьесы.

Горькая ирония Чехова сближается с фарсом, когда любимую фразу Серебрякова повторяет, обращаясь к Войницкому, Марья Васильевна, которая даже внешне не занята какими-либо делами:

Марья Васильевна (сыну). Ты точно обвиняешь в чем-то свои прежние убеждения... Но виноваты не они, а ты сам. Ты забывал, что убеждения сами по себе ничто, мертвая буква... Нужно дело делать.

Авторское отношение к героям, структура образа которых организована с помощью текстообразующей иронии, различно: от насмешливо-сочувственного до негативно-презрительного. Причем способ реализации текстообразующей иронии может быть одинаковым, а авторская позиция по отношению к героям различна: именно такими являются образы Яши и Епиходова в пьесе «Вишневый сад». В обоих случаях текстообразующая ирония реализуется путем несоответствия речевой манеры героев и их социального положения, интеллектуального уровня, ситуации; и Яша, и Епиходов стремятся казаться значительнее, чем они есть на самом деле:

Епиходов. Я развитой человек, читаю разные замечательные книги, но никак не могу понять направления, чего мне, собственно, хочется, жить мне или застрелиться, собственно говоря, но тем не менее я всегда ношу при себе револьвер. (Т. 13. С. 216)

Епиходов. Собственно говоря, не касаясь других предметов, я должен выразиться о себе, между прочим, что судьба относится ко мне без сожаления, как буря к небольшому кораблю. Если, допустим, я ошибаюсь, тогда зачем же сегодня утром я просыпаюсь, к примеру сказать, гляжу, а у меня на груди страшной величины паук. Вот такой (показывает обеими руками). И тоже квасу возьмешь, чтобы напиться, а там, глядишь, что-нибудь в высшей степени неприличное, вроде таракана. (Пауза.) Вы читали Бокля? (Т. 13. С. 216)

Епиходов. Каждый день случается со мной какое-нибудь несчастье. И я не ропщу, привык и даже улыбаюсь. (Т. 13. С. 215)

Текстообразующая ирония здесь реализуется путем стилистического несоответствия речевой манеры героя и его социального положения, интеллектуального уровня, ситуации. Епиходов пытается выражаться высоким стилем, используя для этого книжную лексику, сравнения, синтаксические конструкции. Он завершает рассказ о своих обычных, бытовых несчастьях фразой, претендующей на интеллектуальное общение и семантически никак не связанной с предыдущим высказыванием, — «Вы читали Бокля?». Но отношение Чехова к этому персонажу не презрительное, а насмешливо-сочувственное. Епиходов смешон и жалок в своем стремлении казаться значительнее, образованнее и интеллигентнее, чем он есть, он вызывает смех, попадая в ситуации, связанные с бытовыми неурядицами. Ирония автора, направленная на этого персонажа, сливается с насмешкой, сочувствием.

Совершенно другую авторскую оценку получает стремление Яши к внешней аристократичности и утонченности:

Дуняша. Я страстно полюбила Вас, Вы образованный, можете обо всем рассуждать.

Яша (зевает). Да-с... По-моему так: ежели девушка кого полюбит, то она, значит, безнравственная. (Т. 13. С. 217)

Яша. Простой народ прощаться пришел. Я такого мнения, Ермолай Алексеевич: народ добрый, но мало понимает. (Т. 13. С. 320)

Яша. Через шесть дней я опять в Париже. Завтра сядем в курьерский поезд и закатим, только нас и видели. Даже как-то не верится. Вив ля Франс!... Здесь не по мне, не могу жить... нечего не поделаешь. Насмотрелся на невежество — будет с меня. (Пьет шампанское.) Что ж плакать? Ведите себя прилично, тогда не будете плакать. (Т. 13. С. 320)

Претенциозность речевой манеры Яши сходна с высказываниями Епиходова, но авторская модальность здесь иная. Яша на протяжении всей пьесы отстраняется от среды, из которой он вышел, что вызывает иронически-отрицательную оценку Чехова. На языковом уровне это достигается лексико-семантическими средствами («народ добрый, но мало понимает», «простой народ», «невежиство»), окраской речи, стилистически чуждой тому социальному слою, к которому принадлежит Яша; книжными синтаксическими конструкциями, семантическим наполнением реплик (рассуждения о нравственности, о скуке провинциальной и вообще русской жизни, мечта о Париже). Все Яшины сентенции имеют характер цитационный, клишированный и явно повторяют некоторые рассуждения, слышанные Яшей в парижском обществе Раневской.