Ирония не является единицей языковой системы, она существует независимо от языка как фрагмент объективного мира в виде иронической ситуации. Тем не менее, она имеет зафиксированные в языке средства выражения. До недавнего времени объектом исследовательского интереса становились лишь лексические средства реализации иронии, механизм приращения дополнительных значений слова, возникновение всевозможных коннотаций лексических единиц и т. п.
Как правило, при создании в художественном тексте иронии писатель выбирает в лексическом составе языка слова, не имеющие семантической насыщенности, и почти никогда не употребляет для создания иронического эффекта слова, в которых иронический экспрессивный элемент входит в структуру значения. В лексической системе языка существуют немногочисленные языковые единицы, обладающие узуально закрепленным ироническим смыслом. В подавляющем большинстве изначально эти слова имели в своей семной структуре несомненно положительные, возвышенно-книжные коннотации, но в исходном значении они вышли из употребления и выступают в языке как средство иронической оценки. Эти слова с закрепленным экспрессивным оттенком получают в словарях помету «ирон.», и, к примеру, Большой Академический словарь, по данным наших подсчетам, содержит 0,17% слов с такой пометой от общего числа слов словаря.
Как отмечает Э.Н. Лукьянова, «экспрессивное слово не создает экспрессивного высказывания. Вследствие закрепленности в языке узуального, привычного характера иронической маркированности таких слов, выразительность их весьма ограничена, и они не могут быть эффективным источником выражения иронии в индивидуально-художественной речи» [Лукьянова, 1986. С. 200].
Таким образом, для актуализации иронии лексическими средствами чаще всего используется нейтральная лексика, которая подвергается ироническому осмыслению.
Однако в современных работах, посвященных изучению иронии, утверждается та точка зрения, что «реализация иронии в художественном творчестве происходит при участии средств всех языковых уровней (от лексического через синтаксический к текстовому)» [С.И. Походня, 1989. С. 58]. И действительно, лексические и лексико-семантические формы иронии существуют в пределах определенным образом оформленных синтаксических конструкций, а реальное воплощение и декодирование синтаксической единицы с ироническим подтекстом происходит лишь в составе единиц вышележащего уровня — нередко полное декодирование иронического высказывания возможно лишь в составе полного текста.
Для удобства анализа средства реализации контекстуальной иронии можно разделить на лексико-семантические, структурные и стилистические.
1.1 К лексико-семантическим средствам реализации контекстуальной иронии относится антифразис, традиционно воспринимающийся как основной способ реализации иронии. Прием антифразиса заключается в наложении отрицательного контекстуального смысла на положительное словарное значение:
Платонов. Что ты за существо, скажи ты мне пожалуйста? Это ужасно! Для чего ты живешь? Отчего ты не занимаешься наукой? Отчего не продолжаешь своего научного образования? Наукой почему не занимаешься, животное?
Трилецкий. Об этом интересном предмете поговорим, когда мне не будет хотеться спать, а теперь пусти меня спать... (Т. 11. С. 112—113)
Иронический смысл возникает благодаря тому, что слово интересный в контексте высказывания приобретает прямо противоположное положительному словарному негативное значение (неинтересный, скучный). При таком типе иронического переосмысления значения слова подразумеваемое и высказываемое являются собственно антонимами или языковыми антонимами, и слово чаще всего реализуется в полярно противоположном значении:
Но как не изощрялся хитроумный Пивомедов, диктант удался. Будущий коллежский регистратор сделал немного ошибок, хотя и напирал больше на красоту букв, чем на грамматику. В слове «чрезвычайно» он написал два «н», слово «лучше» написал «лутше», а словами «новое поприще» вызвал на лице инспектора улыбку, так как написал «новое подприще», но ведь это все не грубые ошибки. (Т. 3. С. 37)
Или:
Треплев. Вот идет истинный талант; ступает как Гамлет, и тоже с книжкой. (Т. 13. С. 28)
Слово истинный в данном контексте приобретает прямо противоположное словарному значение «ложный», появляется сомнение в искренности этой оценки, поскольку для подтверждения «истинности» таланта используются не очень подходящие аргументы — походка и наличие в руках книги, что позволяет расценивать это как насмешку. В контексте же ситуации, а тем более текста всей пьесы, у слова истинный появляются более сложные коннотации — уверенность Треплева в бесталанности Тригорина, зависть к его неоправданному успеху у публики.
Однако оперирование собственно антонимами явилось нехарактерным для чеховского творчества. Более сложным и, вместе с тем, актуальным для Чехова является использование контекстуально антонимических значений:
Глагольев. У нас были и друзья... Дружба в наше время не была так наивна и так ненужна. В наше время были кружки, арзамасы... За друзей у нас, между прочим, было принято в огонь идти.
Трилецкий. А в наше ужасное время пожарные на то есть, чтоб в огонь лазить за друзьями. (Т. 11. С. 75)
Эпитет ужасное в контексте высказывания Трилецкого приобретает иной смысл, однако не прямо противоположный высказываемому: время, эпоха, о которой говорит Трилецкий, не ужасное, а нормальное, обычное, такое, как всякое другое время, в противовес тем воображаемым «буколическим» временам, о которых говорит Глагольев. Трилецкий снижает патетический, возвышенный тон рассуждений Глагольева, возвращаясь от абстрактных, декларативных восклицаний к обыденной жизни с помощью восстановления прямого значения фразеологизма идти за друзей в огонь. Дополнительному ироническому снижению служит трансформация фразеологизма — замена лексемы «идти» лексемой со сниженно-разговорной коннотацией «лезть».
Нередко контекстуально антонимические значения приобретают слова, имеющие языковые антонимы. Ироническое переосмысление в подобных случаях опирается на субъективные, иногда довольно неожиданные ассоциации по противоположности. Контекстуально антонимические значения, не столь прозрачные в смысловом плане, как собственно антонимические, всегда требуют комментирующего контекста:
Войницкий. Ты продаешь имение ...Превосходно, богатая идея... А куда прикажешь деваться мне со старухой матерью и вот с Соней? (Т. 13. С. 100)
Войницкий возмущен поступком Серебрякова, но эксплицитно в начале его реплики выражено одобрение действиями профессора. На содержащийся в высказывании имплицитный смысл указывает преувеличенное восхищение Войницкого планами Серебрякова, которые имеют гибельные для Войницкого последствия, что раскрывается во второй половине его реплики. Слово богатая, имеющее языковой антоним (бедная), получает в контексте высказывания контекстуально антонимическое значение (плохая, неудачная).
Теми же языковыми средствами создается иронический смысл и в следующем контексте:
Войницкий. Жарко, душно, а наш великий ученый в пальто, в калошах, с зонтиком и в перчатках? (Т. 13. С. 66)
При актуализации контекстуально антонимических значений зачастую происходит лишь отрицание исходного, прямого значения слова, тогда как противопоставление конкретно не формулируется, что позволяет автору предоставить читателю большую самостоятельность в интерпретации текста:
Платонов. Как ваш клоповый эфир, Марья Ефимовна?
Грекова. Какой эфир?
Платонов. Я слышал, что вы добываете из клопов эфир. Хотите обогатить науку... Хорошее дело!
Грекова. Вы все шутите. (Т. 11. С. 28)
Эпитет хорошее в данном контексте не приобретает прямо противоположное словарному значение плохое, но появляется сомнение в искренности этой оценки, поскольку Платонов сознательно преувеличивает значение деятельности Грековой, и она, понимая эту гиперболизацию, эксплицирует ее в своей ответной реплике. В контексте же всей пьесы в целом у лексемы хорошее появляются иные, более сложные коннотации — уверенность Платонова не только в бесполезности, но и вреде занятий Грековой, его негативное отношение к такого рода занятиям, как и любым другим «малым делам».
1.2. Контекстуальная ирония может эксплицироваться в тексте при помощи такого лексико-семантического средства как каламбур. Под каламбуром понимают «словесную игру, основанную на намеренном использовании в одном контексте двух значений одного и того же слова или сходства в звучании разных слов с целью произвести комический эффект» [Ходакова, 1964. С. 285]. Каламбур — одна из любимых чеховских разновидностей языковой игры, но как средство реализации контекстуальной иронии в художественном тексте он выступает нечасто, и только в раннем творчестве:
При словах «предложение» и «союз» ученицы скромно потупляют глаза и краснеют, а при слова «прилагательные» и «придаточное» ученики с надеждою взирают на будущее. (Т. 1. С. 331)
Возникновению иронического эффекта способствует имплицитное сопоставление омонимичных слов и близкозвучащих слов.
Ирония возникает и вследствие одновременной реализации нескольких значений полисемантичных однокоренных слов:
Верх гражданственности: я, сын почетного потомственного гражданина, читаю «Гражданин», хожу в гражданском платье и проживаю со своей Анютою в гражданском браке. (Т. 2. С. 106)
В данном случае ирония возникает вследствие одновременной реализации нескольких значений полисемантичных однокоренных слов:
• гражданин — общественно-полезный, преданный своему отечеству человек;
• гражданственность — сознание своих прав и обязанностей по отношению к государству и обществу;
• личный почетный гражданин — звание, присваивающееся лицам недворянского сословия за какие-либо заслуги, в силу образовательного ценза или по рождению;
• гражданское платье — противопоставлено военной одежде;
• гражданский брак — свободное сожительство мужчины и женщины, без церковного обряда венчания;
• «Гражданин» — проправительственная газета консервативного направления. [БАС, Т. 3. С. 358—359]
Иронический эффект усиливается благодаря тому, что однокоренные слова имеют значения не только близкие по значению, но и противоположные.
1.3 Самым значимым для чеховского творчества лексико-семантическим средством актуализации контекстуальной иронии явилось объединение в одном контексте слов и выражений, противоположных по предметно-логическому значению. В ранних прозаических произведениях противоречие нередко возникает между персонажем, действием, явлением и его оценкой:
На другой день приехал к нам в присутствие Галамидов и привез с собой связку книг. С этого момента и начинается история. Потомство никогда не простит Семипалатову его легкомысленного поступка! Это можно было бы, пожалуй, простить юноше, но опытному действительному статскому советнику — никогда! (Т. 2. С. 361)
В данном контексте порождение иронического смысла происходит в силу несоразмерной глобальности последствий (нечто, несущее угрозу будущим поколениям), которые могут наступить вследствие банального, незначительного поступка (приобретение «связки книг»).
Иронический эффект может возникать и вследствие логического несоответствия двух сопоставляемых явлений при их заявляемом сходстве:
На прошении губернского секретаря Осетрова об единовременном пособии могу ответить указанием на Римскую империю, погибшую от роскоши. Роскошь и излишества ведут к растлению нравов, а я желаю, чтобы все были нравственны. Впрочем, пусть Осетров сходит в вицмундире к купцу Хихикину и скажет ему, что его дело близится к концу. (Т. 2. С. 47)
В данном контексте сопоставимыми, с точки зрения персонажа, оказываются такие несоразмерные по масштабу явления, как роскошь Римской империи и единовременное пособие губернского секретаря. В отношениях семантического противоречия находятся между собой причина и следствие, а также рекомендованный выход из ситуации.
Противоречие, порождающее иронию, возникает и при наличии противоположных оценок собеседниками одного и того же события:
— Кто ведет правильную, регулярную жизнь, дорогая сестрица, того никакая отрава не возьмет. Вот хоть бы меня взять в пример. Был я на краю погибели, умирал, мучился, а теперь ничего. Только во рту пожгло и в глотке саднит, а все тело здорово, слава богу... А от чего? Потому что регулярная жизнь.
— Нет, это значит — керосин плохой! — вздыхала Дашенька, думая о расходах и глядя в одну точку. — Значит, лавочник дал мне не лучшего, а того, что полторы копейки фунт. Страдалица я несчастная, изверги-мучители, чтоб вам на том свете так жилось, ироды окаянные. (Т. 3. С. 109—110)
Диалог построен на формальном единстве и семантическом контрасте реплик персонажей: внешне собеседниками как будто бы обсуждается одна тема — спасение героя рассказа от смерти, но причины этого события каждый видит по-своему (заслуженное, закономерное спасение и некачественный керосин); различной является и оценка собеседниками ситуации: герой рад своему спасению, а его свояченица расстроена из-за плохого качества керосина. В подобных контекстах внешне соблюдается логика обоих собеседников и справедливость этих разных точек зрения, но, как правило, одно из рассуждений оказывается абсурдным.
Актуальным средством экспликации контекстуальной иронии в ранних рассказах Чехова является имитация причинно-следственной связи, то есть несовпадение предложенных фактов и выводов, которые, как правило, используются Чеховым при характеристике персонажа:
Судя по его размашистому почерку с завитушками, капулю и тонкому сигарному запаху, он был не чужд европейской цивилизации. (Т. 3. С. 46)
Здесь возникновение иронического смысла вызвано несоответствием логического вывода представленным аргументам, поскольку принадлежность к европейской цивилизации предполагает нечто большее, чем наличие «изящного» почерка, духов и сигар. Тем не менее, полного противопоставления, отрицания буквального смысла высказывания не возникает, поскольку все вышеперечисленное вполне может принадлежать человеку, который действительно считается цивилизованным.
Как правило, при имитации причинно-следственной связи в реплике персонажа адресантом иронии все же является автор, и объектом иронии в этом случае становится персонаж. В отличие от контекстов, в которых ирония реализуется в авторской речи, актуализация иронии при помощи имитации причинно-следственной связи в реплике персонажа в прозаических произведениях Чехова всегда выявляет абсурдность логики героя рассказа:
— Так как в русском языке почти уже не употребляются фита, ижица и звательный падеж, то, рассуждая по справедливости, следовало бы убавить жалованье учителям русского языка, ибо с уменьшением букв и падежей уменьшилась и их работа. (Т. 2. С. 235)
2.1 Очень характерными для чеховского творчества являются структурные средства реализации контекстуальной иронии. В подавляющем большинстве случаев они используются в сочетании со стилистическими или, чаще, лексико-семантическими актуализаторами иронического смысла. Актуальны для чеховского творчества такие структурные средства реализации контекстуальной иронии, как транспозиции синтаксических структур, синтаксические конвергенции и вводные конструкции.
Синтаксическая конвергенция — особая синтаксическая конструкция, состоящая из подчиняющего слова и двух или более однопорядковых элементов, находящихся в отношении подчинения к подчиняющему слову. Ирония создается синтаксическими конвергенциями, состоящими из однородных дополнений, определений, обстоятельств, подлежащих, сказуемых, приложений. Все синтаксические конвергенции способствуют реализации информации субъективно-оценочного характера, что, безусловно, делает их особенно актуальными для создания иронического смысла. Для произведений Чехова актуальны синтаксические конвергенты с семантической неоднородностью синтаксически однородных членов, то есть так называемое хаотическое перечисление:
Благодаря этому скандалу он потерял фуражку и веру в человечество. (Т. 2. С. 69)
Этот способ реализации контекстуальной иронии особенно характерен для раннего творчества Чехова, где сигналом наличия иронии очень часто служит беспорядочное перечисление, нагромождение штампов и стереотипов обывательского сознания, нередко — с гиперболизацией признаков:
«...Они веровали, что там, за институтскими стенами, если не считать катарального папаши и братцев-вольноопределяющихся, кишат косматые поэты, бледные певцы, мрачные сатирики, отчаянные патриоты, неизмеримые миллионеры, красноречивые до слез, ужасно интересные защитники...» (Т. 3. С. 11)
Здесь объектом авторской иронии становится стереотипное сознание институток, убежденных в том, что вся мужская часть человечества за стенами института состоит из героев, людей выдающихся. Беспорядочно перечисляются именования людей по профессии (поэты, певцы, сатирики, защитники), по убеждениям (патриоты) и по их социальному статусу (миллионеры). Семантическая неоднородность данного высказывания, порождающая иронический смысл, возникает также и благодаря тому, что смешиваются романтически-возвышенные мечты институток и их практические устремления. Усилению иронического эффекта служат и клишированные эпитеты, и употребление слова с возвышенно-книжной стилистической окраской — «веровали».
Хаотическое перечисление может актуализировать иронический смысл и при прямой портретной характеристике персонажа:
В буяне все узнали местного миллионера, фабриканта, потомственного почетного гражданина Пятигорова, известного своими скандалами, благотворительностью и, как не раз говорилось в местном вестнике, — любовью к просвещению. (Т. 3. С. 88)
Или:
«Титулярный советник и кавалер Егор Грязноруков...» — прочел он. — Я знал этого господина... Любил жену, носил Станислава, ничего не читал... Желудок его варил исправно... (Т. 2. С. 77)
Транспозиции синтаксических структур понимаются нами вслед за И. Арнольд, как «употребление синтаксических структур в несвойственных им денотативных значениях и с дополнительными коннотациями». Характерным средством реализации контекстуальной иронии в чеховском творчестве являются транспозиции синтаксических структур, которые строятся путем отрицания чего-либо путем утверждения или утверждение чего-либо путем отрицания. Нередко эти два приема используются в одном контексте:
Войницкий. Постой. Очевидно, до сих пор у меня не было ни капли здравого смысла. До сих пор я имел глупость думать, что это имение принадлежит Соне. (...) До сих пор был наивен, понимал законы не по-турецки и думал, что имение от сестры перешло к Соне. (Т. 13. С. 100)
В своей реплике Войницкий употребляет высказывания, отрицательные по форме и утвердительные по содержанию и наоборот. Негативно-иронический смысл усиливается лексическим и синтаксическим повтором.
Активно используется для экспликации контекстуальной иронии в драматургических произведениях Чехова такая разновидность явления транспозиции синтаксических структур, как риторический вопрос. При этом происходит имитация особенностей функционирования иронии в разговорной речи, где риторический вопрос — одно из самых характерных синтаксических средств актуализации иронического смысла. Механизм создания иронии здесь аналогичен приему антифразиса: одновременная реализация прямого значения в структуре вопросительного предложения и переносного, реализующегося в процессе преобразования вопросительного в контекстуально утвердительное. Нередко при актуализации иронии посредством риторического вопроса следует реакция адресата иронии, показывающая, что он декодировал иронию. В том случае, когда адресат и объект иронии совпадают, реакция чаще всего сигнализирует о неуместности иронии с точки зрения реципиента:
Саша. Как ты любишь говорить страшные и жалкие слова! Виноват ты? Да? Виноват? Ну, так говори же: в чем?
Иванов. Не знаю, не знаю...
Саша. Каждый грешник должен знать в чем он грешен. Фальшивые бумажки делал, что ли?
Иванов. Неостроумно. (Т. 12. С. 57)
Активным структурным средством актуализации контекстуальной иронии в ранних рассказах Чехова является использование в этих целях вводных слов и предложений. Более вспомогательный характер к иным средствам создания иронии, чем вводные предложения, имеет использование в этих целях вводных слов. Совершенно очевидна их полная контекстная зависимость и обусловленность. Зачастую использование вводных слов усиливает содержащуюся в тексте иронию, а не создает ее.
Как правило, вводные конструкции служат экспликации авторской оценки представленной ситуации и в подавляющем большинстве случаев это своеобразный комментарий, позволяющий представить событие, действие или персонажа в невыгодном для него, но истинном свете:
На кладбище была отслужена лития. Теща, жена и свояченица, покорные обычаю, много плакали. Когда гроб опускали в могилу, жена даже крикнула: «Пустите меня к нему!», но в могилу за мужем не пошла, вероятно, вспомнив о пенсии. (Т. 2. С. 35)
В этом контексте вводное слово вероятно и следующий за ним деепричастный оборот служат неожиданному снижению ситуации, переходу от возвышенно-романтического плана (героиня выражает желание умереть, пойти в могилу вслед за любимым мужем) к обыденно-практическим рассуждениям (идти вслед за мужем не стоит, поскольку за него будут платить пенсию).
Ситуация и комментарий рассказчика могут вступать не в семантическое, а в стилистическое противоречие:
— Да, редкая ночь! — сказала Леля и, извиваясь змеей, съежилась в шали и полузакрыла глаза. (Молодцы женщины по части амурных деталей, страсть, какие молодцы!) (Т. 1. С. 33)
Здесь вводное предложение, комментарий рассказчика по тону, стилистической окраске и лексическому наполнению не соответствует ситуации: общий тон повествования — возвышенный, псевдоромантический, а стилистическая окраска комментария — просторечно-разговорная.
Иронический смысл может реализовываться благодаря тому, что вводная конструкция несет в себе избыточную, казалось бы, информацию, подтверждает то, что не должно подвергаться сомнению: Не нужно бы, кажется, и умирать, но — увы! — случай стерег его... Однажды, подслушивая, получил такой удар двери в голову, что схватил сотрясение мозга (у него был мозг) и умер. (Т. 2. С. 77)
3.1 Актуальными для творчества Чехова явились стилистические средства реализации контекстуальной иронии, к которым относится, прежде всего, стилистический парадокс, то есть несоответствие функции слова и его стилистической окраски, «ироническое смешение и переключение регистров и стилей речи» [С.И. Походня, 1989. С. 157]. В драматургическом произведении сигналом наличия контекстуальной иронии, реализуемой посредством стилистического парадокса, может служить неуместность формы сообщения, например, излишний пафос, не соответствующий бытовой ситуации общения:
Войницкий. Герр профессор изволил выразить желание, чтобы сегодня мы все собрались вот в этой гостиной к часу дня (смотрит на часы). Без четверти час. Хочет о чем-то поведать миру. (Т. 13. С. 99)
Иронический смысл актуализируется посредством перенасыщения реплики возвышенной, книжной лексикой и фразеологией: изволил, выразить желание, поведать миру, что не соответствует бытовому общению с близкими людьми. Эксплицитно Войницким выражается почтительное, восхищенное отношение к профессору Серебрякову. Имплицитный же смысл этого высказывания негативный, глубоко презрительный.
Так же, благодаря преувеличенной вежливости и повышенной этикетности высказывания, не соответствующей бытовой ситуации общения, эксплицируется контекстуальная ирония в реплике Трилецкого:
Софья Егоровна. Теперь вы знаете, значит, что я умею отличать шутов от остроумных людей! Будь вы актером, вы были бы фаворитом райка, но партер шикал бы вам... Я вам шикаю.
Трилецкий. Острота удачна до чрезвычайности... Похвально... Честь имею кланяться! До приятного свидания! Побеседовал бы еще с вами, но... робею, поражен. (Т. 11. С. 19)
Стилистический парадокс возникает и в том случае, когда происходит неожиданное, неоправданное стилистическое снижение повествования:
Свет упал на эту бумагу, и мы увидели старинные письмена и средневековые изображения. На позеленевших от времени стенах висели портреты предков. Предки глядели надменно, сурово, как будто хотели сказать:
— Выпороть бы тебя, братец! (Т. 1. С. 130)
В этом контексте стилистическая манера рождественского рассказа — неспешное, таинственное повествование, традиционная для такого рода текстов лексика и фразеология (старинные письмена, позеленевшие от времени стены) — внезапно перебиваются бытовой репликой с нарочито сниженной стилистической окраской (обращение братец, выпороть). Дополнительный иронический эффект создается благодаря появлению обобщенного действующего лица — «предки глядели... как будто хотели сказать».
Основным средством экспликации контекстуальной иронии является стилистическое снижение и в следующем контексте:
Был тихий вечер. В воздухе пахло. Соловей пел во всю ивановскую. Деревья шептались. В воздухе, выражаясь длинным языком российских беллетристов, висела нега... Луна, разумеется, тоже была. (Т. 1. С. 33) При описании обстановки любовного свидания Чехов использует целый комплекс средств выражения. Иронический эффект возникает благодаря тому, что все средства актуализации «позаимствованы» Чеховым из арсенала сочинителей любовных романов. Это, прежде всего, лексика — обязательные при описании романтического вечера луна, соловей, нега, шепот деревьев. Велика роль при актуализации иронического смысла структурных средств: эллиптические конструкции, использование которых подразумевает, что любому среднему читателю все это знакомо, и необязательно еще раз это подробно описывать (В воздухе пахло. Деревья шептались); и вводные конструкции, выполняющие роль комментирующего контекста, придающего предложению с нейтральной и даже положительной семантикой пренебрежительно-ироническую коннотацию (луна, разумеется, тоже была); в функции комментирующего контекста с резко-негативной и остро-насмешливой иронической коннотацией выступает и деепричастная конструкция (выражаясь длинным языком российских беллетристов). Происходит также и стилистическое снижение ходульно-возвышенного повествования — для характеристики пения соловья, ассоциирующегося с чем-то возвышенным и романтическим применяется сниженно-просторечный фразеологизм во всю ивановскую. Все это ведет к ироническому снижению «романтической» обстановки любовного свидания.
Несколько иную функцию выполняет ироническое снижение «романтического» объяснения, представленное в следующем контексте:
— Доктор, почему вы так печальны? — спросила она.
— Предчувствие какое-то... Меня гнетет какое-то странное, тяжелое предчувствие. Точно ждет меня потеря любимого существа.
— А вы, доктор, женаты? У вас есть близкие?
— Ни души. Я одинок и не имею даже знакомых. Скажите, сударыня, вы верите в предчувствия?
— О, я верю в предчувствия. (Т. 2. С. 99)
Созданию иронического эффекта служит и неоправданно многократное повторение обоими собеседниками модного слова предчувствие, и семантическое противоречие двух утверждений в речи доктора: потеря любимого существа и я одинок и у меня нет даже знакомых. Здесь ироническое снижение любовного объяснения возникает вследствие заштампованности речи героя и героини, их стремления следовать усвоенным книжным канонам.
4.1 Средством реализации контекстуальной иронии могут являться также различного рода интертекстуальные включения:
...И в один прекрасный день Катя поступила в труппу и уехала, кажется в Уфу, увезя с собой много денег, тьму радужных надежд и аристократические взгляды на дело. (Т. 7. С. 255)
Главный герой «Скучной истории», рассказывая о Кате, использует аллюзию на рыцарские и авантюрные зарубежные романы, сравнивая свою воспитанницу с героями романов, завоевывающими мир. Иронический эффект усиливается тем, что в отличие от них, Катя пускается в путь, имея прочную материальную основу. Герои же романов были, как правило, очень бедны и завоевывали мир, имея очень скудные средства:
В этот же день юноша пустился в путь с тремя отцовскими дарами, состоявшими из пятнадцати экю, коня и письма к господину де Тревилю (А. Дюма. Д'артаньян и три мушкетера)
В образе Кати иронически смешаны романтичность (тьма радужных надежд), возвышенность помыслов (аристократический взгляд на дело) и практицизм (увезла много денег).
Но чаще всего контекстуальная ирония, эксплицируемая интертекстуальными включениями, негативно характеризует объект авторской иронии. При этом характерно, что адресантом такой иронии является автор, но возникает она в речи персонажа, который использует в своей речи некую аллюзию, он при этом допускает фактическую ошибку:
Настасья Филипповна. Чем тревожить меня разными словами, вы бы лучше шли танцевать.
Апломбов. Я не Спиноза какой-нибудь, чтоб выделывать ногами кренделя. Я человек положительный и с характером, и не вижу никакого развлечения в пустых удовольствиях. (Т. 12. С. 107)
Здесь иронический эффект возникает благодаря тому, что Апломбов, пытаясь казаться человеком светским и образованным, путает великого философа Бенедикта Спинозу с популярным танцовщиком Леоном Эспинозе, выступавшим в Москве в 1869—1872 гг.
Ирония, реализующаяся при помощи интертекстуальных включений и эксплицирующаяся персонажем, может не быть воспринята внутри текста, поскольку у адресата иронии может не быть достаточных фоновых знаний для ее декодирования:
— Обратимся к науке, которую вы, как чиновник почтового ведомства, вероятно любите. География — наука почтальонов.
Все учителя почтительно улыбнулись. Фендриков был не согласен с тем, что география есть наука почтальонов (об этом нигде не было написано: ни в почтовых правилах, ни в приказах по округу), но из почтительности сказал: — «Точно так». (Т.З. С. 36)
В этом контексте иронический эффект возникает благодаря тому, что фоновые знания персонажа невероятно бедны, и единственными прецедентными текстами для него являются никак не произведения русской классической литературы (в данном случае «Недоросль» Фонвизина), но канцелярские документы.
5.1 В драматургическом тексте контекстуальная ирония может быть эксплицирована с помощью ремарок. Чаще всего ремарки используются в тех случаях, когда в высказывании отсутствуют формальные показатели, сигналы иронии и автор не уверен, что высказывание будет воспринято как ироническое:
Елена Андреевна. Мне уже говорили, что вы очень любите леса. Конечно, можно принести большую пользу, но разве это не мешает вашему настоящему призванию? Вы ведь доктор.
Астров. Одному богу известно, в чем наше настоящее призвание.
Елена Андреевна. И интересно?
Астров. Да, дело интересное.
Войницкий (с иронией). Очень! (Т. 13. С. 87)
Войницкий, разочарованный во всякой деятельности во благо человечества, воспринимает увлечение Астрова как нечто пустое, ненужное и неинтересное, эксплицируя эту свою точку зрения с помощью иронического согласия посредством особой интонации.
Однако у Чехова ремарки, нам думается, могут нести несколько иную смысловую нагрузку — нередко реплики с ремаркой «иронически», «с иронией» не вызывают у внимательного читателя двойного толкования:
Трофимов. Кто знает? И что значит — умрешь? Быть может, у человека сто чувств и со смертью погибают только пять, известных нам, а остальные девяносто пять остаются живы.
Любовь Андреевна. Какой вы умный, Петя!
Лопахин (иронически). Страсть! (Т. 13. С. 235)
Здесь средством реализации контекстуальной иронии является, скорее, не ремарка, а несоответствие возвышенно-романтического характера реплики Трофимова и нарочито сниженной просторечной реплики Лопахина.
Нам представляется, что ремарки «с иронией», «иронически» у Чехова зачастую выполняют сложную функцию: поскольку ирония — явление сложное и многомерное, то и реплики эти представляют собой не только и не столько насмешку и отрицательную оценку, но более сложные и противоречивые чувства героев.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |