3.3. В.В. Кондратьева. Поэтика оппозиции «столица-провинция» в произведениях А.П. Чехова

С провинцией традиционно связывается образ мира, который характеризуется географическими, природно-климатическими и историческими особенностями. Это понятие также включает нравственно-культурные категории. Исходя из этого, провинция противопоставляется столице как периферия центру. Указанная бинарная оппозиция характеризуется двумя пространствами, каждое их которых обладает особыми ценностями, темпоральными, культурными характеристиками.

В произведениях А.П. Чехова провинция встречается часто, например в рассказе «На подводе» (1897). В основе этой истории лежит описание поездки. Сюжет прост: сельская учительница, получив жалованье, возвращается из города в деревню, где находится школа, в которой она служит. На первый план пространственно-образной системы выходит образ дороги, который композиционно организует весь текст.

В хронотоп дороги Чехов вписывает прошлое, настоящее (жизнь в провинции) и неясное будущее героини. Такой прием ведет к лаконичности повествования. Кроме этого, помещая жизнь Марьи Васильевны в пространство пути, автор насыщает её символическими смыслами. Дорога традиционно ведет из одного пространства в другое. В культуре древних народов с этим образом связывалось представление о переходе из своего мира в чужой. Осмысление картины мира через бинарные оппозиции характерно для фольклорного сознания. Пространственные представления развивались по мере того, как окружающий мир различными способами осваивался. Оппозиция свой/чужой соотносилась с представлениями о «внутреннем» и «внешнем» пространстве, о «живом» и «мертвом». Д.А. Щукина в этой связи ведет речь об «архаической концепции пространства», для которой присуще осознание места пребывания как «территории существования, обитания, отграниченной от внешнего пространства, от остального мира»¹.

Свой мир характеризуется освоенностью, гармонией, узнаваемостью. Исходя из этого, можно утверждать, что таким миром для чеховской героини некогда был дом в Москве, в котором она жила с отцом, матерью и братом. Тринадцать лет назад Марья Васильевна покинула Москву. Образ Москвы эмоционально маркируется ощущением счастья, радости. О прошлом времени напоминает только фотография матери, но ее изображение стало совсем неразличимо, и из памяти образ близкого человека почти стерся. Москва в рассказе не конкретизирована (за исключением упоминаемых Красных ворот) и достаточно условна, прежде всего, она связана в сознании Марьи Васильевны с близкими людьми. В нынешнем, другом, мире у нее все иначе: отец и мать умерли, а связь с братом постепенно исчезла, она живет в глухой деревне одна, преподает в сельской школе. Существенно то, что ни разу за все произведение её теперешнее место пребывания не называется домом.

Центральный пространственный образ, дорога, в рассказе получает символическое осмысление, характерное для архаического сознания: физическое перемещение вписывается «в сюжет жизненного пути»². В тексте формируется сцепление трех категорий: жизнь →дорога → провинция. И если посмотреть на этот ряд с точки зрения традиционной культуры, в которой образ дороги связывался с миром небытия, то становится очевидным, что на уровне логики фольклорно-мифологического сознания подчеркивается отчуждение героини по отношению к миру, в котором она существует, и к делу, которым она занимается. Переходное пространство парадоксальным образом становится для чеховской героини из временного постоянным. Вся теперешняя жизнь в провинции у Марьи Васильевны ассоциируется только с этой дорогой и школой. Молодой женщине кажется, что она живет здесь не тринадцать лет, а сто. Чехов композиционно сопрягает описание трудной поездки по плохой провинциальной дороге, пейзажные зарисовки самой дороги с картинами нелегкой жизни Марьи Васильевны, которые возникают в ее сознании. Жизнь молодой учительницы потеряла мажорные краски и радость. Приметами теперешнего существования чеховской героини стали холод, грязь, шум, ежедневная головная боль, «жжение под сердцем» и маленькая квартирка, состоящая из одной комнатки, в которой «все так неудобно, неуютно» (С. IX, 338). Марью Васильевну и подобных ей людей Чехов называет «молчаливыми ломовыми конями», которые подолгу выносят эту «трудную, неинтересную» жизнь. Деревенский быт, работа не по призванию изменили и саму героиню: «...от такой жизни она постарела, огрубела, стала некрасивой, угловатой, неловкой, точно ее налили свинцом» (С. IX, 339). Автор помещает её размышления о сложности и непонятности жизни в контекст таких описаний: «А дорога все хуже и хуже... Въехали в лес. Тут уж сворачивать негде, колеи глубокие, и в них льется и журчит вода. И колючие ветви бьют по лицу» (С. IX, 337); «Крутой подъем на гору, по глине; тут в извилистых канавах текут с шумом ручьи, вода точно изгрызла дорогу — и уж как тут ехать! Лошади храпят» (С. IX, 337); «там, гляди, мужики не пускают, там попова земля, нет проезда, там Иван Ионов купил у барина участок и окопал его канавой. То и дело поворачивали назад» (С. IX, 339). В результате возникающей взаимосвязи реального и мыслимого пространства образ дороги в рассказе лишается качества реального физического пространства и приобретает качество ментального. По определению Д.А. Щукиной, «ментальное пространство соотносимо с понятием «картина мира», «сознание», оно субъективно, абстрактно, виртуально, содержит образные, понятийные, символические представления о пространственных характеристиках бытия» [Щукина 2003: 9]. Здесь принципиален антропоцентрический характер этого типа пространства. Поскольку оппозиция свой/чужой имеет космогонический характер и соотносится с антитезой Космос/ Хаос, очевидно, что мир, в котором находится Марья Васильевна, воспринимается ею как Хаос.

Одним из характерных представлений для фольклорно-мифологического сознания является понимание, что «человек должен пройти путь смерти, пространствовать в буквальном смысле слова, и тогда он выходит обновленным, вновь ожившим, спасенным от смерти»³. Время описываемых событий — апрель. Это период, который метафорически выражает состояние переходности и обновления одновременно. Автор заостряет внимание на внезапном преображении мира: еще кое-где видны следы суровой зимы, но все-таки состояние всего живого вокруг говорит о наступлении весны. Но главная героиня, Марья Васильевна, словно не замечает ни наступившего тепла, «ни томных, согретых дыханием весны прозрачных лесов», ни «неба, чудного, бездонного, куда, кажется, ушел бы с такою радостью» (С. IX, 335). И здесь в чеховском произведении на первый план выходит эмоциональный фон, переживание: скука, неразрешимая тоска. Подчеркивается диссонанс между состоянием природы и ощущениями героини.

Однако Чехов дает своей героине шанс на внутреннее преображение, окончательное изменение статуса, обыгрывая идущий из традиции мотив. Известно, что важной деталью хронотопа дороги является встреча на пути с кем-нибудь или с чем-нибудь. Дорога, как отмечает М.М. Бахтин, «преимущественное место случайных встреч. <...> Здесь могут случайно встретиться те, кто нормально разъединен социальной иерархией и пространственной далью, здесь могут возникнуть любые контрасты, столкнуться и переплестись различные судьбы»⁴. Исследователь Е.Е. Левкиевская отмечает судьбоносность таких встреч: «Дорога — это <...> место, где проявляется судьба, доля, удача человека при его встречах с людьми, животными и демонами»⁵. По пути учительнице встречается уже не молодой, но не утративший красоты помещик Ханов. Героиня размышляет о том, что он бессмысленно, бесцельно живет. Весь его облик словно отмечен печатью неизбежной гибели: «Около старого Семена он казался стройным, бодрым, но в походке его было что-то такое, едва заметное, что выдавало в нем существо уже отравленное, слабое, близкое к гибели» (С. IX, 338). Пока Марья Васильевна едет с ним рядом, в ее голове дважды звучит риторический вопрос: «Быть женой?» (С. IX, 338). Молодая женщина, глядя на него, размышляет: будь он ее женихом или братом, она бы спасла его. Так в тексте намечается мотив, пришедший из фольклора, в частности народных сказок, в которых героиня идет в тридесятое царство, в иной мир, чтобы найти и спасти своего возлюбленного или суженного (вспомним сказку «Финист Ясный Сокол»). Интересно, что чеховскую героиню зовут именем Марья, характерным для сказок (Марья Маревна, Марья искусница), а не Мария. Усложнение семантики образа дороги брачными мотивами обусловлено в рассказе не только ассоциациями со сказкой. Марья Васильевна находится в том возрасте, когда «периоды оседлости сменяются передвижениями»⁶. Согласно Т.Б. Щепанской молодость является временем «инициационных путешествий»: для девушки — это замужество⁷. Кроме этого, «символика дороги пронизывает свадебные (как и вообще переходные) обряды: свадьбу гуляют, беспрестанно ездят друг к другу и катаются на лошадях, заключение брачной связи обозначается как прокладывание дороги...»⁸. В этой связи значима фамилия героя — Ханов, которая происходит от слова «хан» и вызывает ассоциации с чужаком, иноземцем. Это вполне соответствует статусу жениха, поскольку в свадебном обряде он представляется человеком, пришедшим с чужой стороны. Но пути героев расходятся, словно автор намекает на непреодолимое безысходное одиночество в этом мире.

В финале рассказа обновление героини в рассказе Чехова намечается и почти совершается. В одном из вагонов проходящего мимо поезда Марья Васильевна видит женщину, сильно напоминающую ее покойную мать: «такие же пышные волосы, такой же точно лоб, наклон головы» (С. IX, 342). Это сходство провоцирует появление счастливого видения: учительнице кажется, что никто не умирал, она слышит звуки рояля, голос отца, и сама она молодая, красивая, нарядная, «чувство радости и счастья вдруг охватывает ее», и ей кажется, «что и на небе, и всюду в окнах, и на деревьях светится ее счастье, ее торжество» (С. IX, 342). Неслучайно именно после переправы, в конце пути, молодая учительница вдруг ощущает себя обновленной. Дорога подходит к своему финальному моменту. Это согласуется с фольклорно-мифологическим принципом: героиня фактически совершила переход в другой мир и в другое состояние. Именно теперь она улыбается Ханову «как равная и близкая» ему, возникает ощущение, что она стала для него своей, а значит и мир этот, наконец, может стать своим. Однако до конца ситуация перехода не реализуется. Окрик Семена «Васильевна, садись!» выводит героиню из забытья, и видение счастливой радостной жизни исчезает.

Обратим внимание на название конечного пункта прибытия Марьи Васильевны — Вязовье. Такое наименование, вероятно, связано с деревом вяз. У древних греков образ этого дерева связывался с похоронным обрядом: он высаживался на могиле умершего. Описывая в «Энеиде» преддверие загробного мира, Вергилий пишет:

Вяз посредине стоит огромный и темный, раскинув
Старые ветви свои; сновидений лживое племя
Там находит приют, под каждым листком притаившись⁹.

Кроме этого, корень «вяз» вызывает ассоциации и с глаголом «вязнуть», то есть «застревать в чем-нибудь вязком, липком», что можно интерпретировать как невозможность выбраться героине из нудной, тяжелой, неинтересной жизни в Вязовье. Мотив обновления, возрождения как результат перехода через пространство инобытия не получает своего завершения. Переход состоялся, однако обновление только наметилось, но не произошло.

Итак, в рассказе А.П. Чехова «На подводе» образ провинции, вписанный в хронотоп дороги, насыщается и усложняется мифопоэтическим смыслами. В сознании Марьи Васильевны происходит разделение мира на свой мир и чужой. Дорога, воспринимаемая как жизнь, аллегорически выражает самоощущение героини в новом для нее мире, который не становится для неё своим, не смотря на то, что здесь всё знакомо. И отсюда скука, тоска и псевдообновление.

А. Собенников справедливо утверждает, что столица и провинция в произведениях Чехова не столько реальная данность, сколько «нравственно-философский императив, раскрывающий ценностный мир автора»¹⁰, что это противопоставление отражает основу мирообраза писателя, которая включает антитезу человеческого существования, составляющую такие семантические ряды как родина — чужбина, тепло — холод, прекрасная жизнь — неудачная жизнь и т. д.¹¹ В рассказе «На подводе» автор дает зарисовки провинциальной жизни, делает акцент на особенностях бытовых, топографических, культурных. Но на первое место выводит внутреннее переживание жизни героиней, находящейся вне своего мира. Здесь раскрывается индивидуально-авторский подход в изображении провинции. Клод Леви-Строс делает важное замечание, что оппозиция является специфическим способом ассоциативного познания и описания мира¹². Оппозиция свой/чужой, в контекст которой Чехов помещает образ провинции и проселочной дороги, ведущую в деревню Вязовье, становится способом оценочного миропонимания, а также тем художественным механизмом, который позволяет писателю придать онтологический и антропоцентрический характер образу провинции.

В рассказе А.П. Чехова «По делам службы» (1899) также прослеживается противопоставление, соответствующее пространственным единицам «провинция» и «столица» («эта жизнь» и «та жизнь»), где настоящей представляется, безусловно, только вторая. Для чеховского героя, следователя Лыжина, «родиной, настоящей Россией» являются Москва, Петербург. Все остальное — «провинция, колония» — бессмысленно, мелко, неинтересно, «не жизнь, не люди, а что-то существующее только «по форме», как говорит Лошадин» (С. X, 92). Эта мысль настойчиво повторяется в сознании молодого следователя: «...Он все думал о том, что это кругом не жизнь, а клочки жизни, отрывки, что все здесь случайно <...>; и ему даже было жаль этих девушек, которые живут и кончат свою жизнь здесь в глуши, в провинции, вдали от культурной среды, где ничто не случайно, все — осмысленно, законно...» (С. X, 97). Вывод из этих рассуждений: «Если жить, то в Москве, здесь же ничего не хочется, легко миришься со своей незаметной ролью и только ждешь одного от жизни — скорее бы уйти, уйти» (С. X, 93).

Противопоставленность двух миров находит выражение в характеристиках пространственных образов: в земской избе деревни Сырня темно, холодно, неудобная постель в комнате, которая называется «чёрная», тараканы; а в связи со столицей в сознании Лыжина возникают освещенные улицы, кабинеты с книгами, прогулка по Невскому или по Петровке в Москве, здесь можно послушать «порядочное пение» или посидеть в ресторане. В размышлениях героя одно и то же событие приобретает разную степень значимости в зависимости от того, где именно оно произошло, в провинции или столице: «Если бы этот человек убил себя в Москве или где-нибудь под Москвой и пришлось бы вести следствие, то там это было бы интересно, важно и, пожалуй, даже было бы страшно спать по соседству с трупом; тут же, за тысячу верст от Москвы, всё это как будто иначе освещено, всё это не жизнь, не люди, <...> всё это не оставит в памяти ни малейшего следа и забудется, едва только он, Лыжин, выедет из Сырни» (С. X, 92—93).

Таким образом, герой традиционно переживает «пространства, которые обладают закрепленными за ними ценностными и культурными характеристиками»: центр характеризуется для Лыжина значительностью, динамичностью, а периферия — второстепенностью. Здесь наблюдается ситуация, когда центр в модели мира российской интеллигенции (а в качестве него чаще всего выступает официальная столица, хотя возможны и другие воплощения центра) обладает сакральными свойствами, получает положительные ценностные характеристики, результатом становится стремление покинуть пространство провинции и попасть в пространство центра.

Всякая культура начинается с разбиения мира на внутреннее («свое») пространство и внешнее («чужое»). Это универсальная модель пространства, которая выражает не просто бинарность мироустройства, но и его устойчивость. О наличии двух миров с границей между ними в произведениях А.П. Чехова пишет И.Н. Сухих¹³. В одном — герой живет, а другой — часто связан с прошлым или, наоборот, с ним связаны устремления и надежды чеховского героя. Такое противопоставление миров, по мнению ученого, обусловлено развитием сюжета ухода. В пространственной модели рассказа традиционная в социокультурном смысле бинарная оппозиция провинция/столица выстраивается по мифопоэтическому принципу свой/чужой. О Москве и о Петербурге он размышляет как о своем мире: здесь у него друзья, родные, он мысленно прогуливается по знакомым улицам, сидит в теплом кабинете за книгой или посещает ресторан.

А селение Сырня для героя — это чужой мир, ему кажется, что всё происходящее — сон. Такой смысл актуализуется мифопоэтической семантикой целой системы деталей.

Чужой мир в традиционной культуре — это мир смерти, болезни, мир, где нарушена гармония и царит хаос, хтонический мир. Обратим внимание, что пространство, в которое попадает чеховский герой, изначально маркировано смертью: здесь произошло самоубийство, труп лежит в соседней комнате в нескольких шагах от Лыжина. Жителями деревни владеет страх. Еще одна деталь, которая косвенно связывает образ селения с мортальными мотивами. В эту деревню сопровождает героев сотский по фамилии Лошадин. Этимология и семантика фамилии персонажа интересна с фольклорно-мифологической точки зрения. Образованная от слова «лошадь», она опосредовано связана с образом коня. В традиционной культуре конь (лошадь) — хтоническое существо, с помощью которого переправлялись в царство мертвых. В.Я. Пропп отмечает, что в религиях и в сказках конь считается «заупокойным животным», ведущей становится его «замогильная природа»¹⁴. Сотский Лошадин дважды сопровождает доктора и судебного следователя по дороге, которая ведет в селение Сырня, где произошло самоубийство. Кроме этого, с точки зрения архаического сознания, раскрывается еще одна функция образа сотского: седовласый старик Лошадин фактически выполняет функцию Харона, проводника в мир мертвых.

Однако внимание привлекает и то, что детали провинциального мира в этом рассказе неоднозначны. Так пространство земской избы четко организовано на объединении противоположностей. Дом поделен на две половины: правая часть господская, называется «чистой» или «приезжей», а левая — «чёрная, с большой печью и полатями». В пространственной модели земской избы четко выдержан принцип противопоставления.

Кроме того, с самого начала рассказа заявляется, что самоубийство странное: Лесницкий заказал самовар, разложил на столе закуски и покончил с собой. Стол как центр пространства приезжей — реалия предметного мира, которая непосредственно связана с идеей дома. У Е.Я. Шейниной мы встречаем следующее толкование: «Стол является символом так называемого «культурного горизонта»»¹⁵.

А.К. Байбурин замечает: «...в традиционных представлениях почти повсеместно проводилась аналогия между столом в доме и престолом, алтарем в церкви»¹⁶. Обратим внимание, что акт саморазрушения происходит в особой точке жилища, возле стола, то есть в одном месте локализуются священнодействие и грех. Самовар, закуски связаны с сакральным действием — приемом пищи, актуализующим идею жизни. Кроме этого, некоторые художественно значимые подробности, сопровождающие образ самоубийцы, соединяют в себе детали с противоположной смысловой и культурно-символической маркировкой: например, на мертвом человеке надеты новые калоши; Лесницкий накрыт белым покрывалом, из-под которого видны черные калоши.

Таким образом, общая картина провинциального мира в рассказе соединяет детали абсолютно разные по своим характеристикам: грязная холодная земская изба и теплый, светлый усадебный дом фон Тауница, «чистая» и «черная» половины земской избы, решение покончить жизнь самоубийством и новая обувь, черный и белый цвета, сопряженные с образом покойника. На этом этапе можно сделать предположение, что пространственная картина провинции отражает идею бинарности бытия. Но актуальным здесь становится не противопоставление, о котором говорят в связи с оппозицией столица/провинция, а связь, соединенность этих противоположностей, без взаимоисключений.

Вся система художественно значимых деталей и мифопоэтических знаков ведет к пониманию развязки рассказа. Утром на Лыжина словно нисходит просветление. Ему открывается онтологический смысл всего происходящего. Он начинает понимать, что все взаимосвязано в жизни и судьбы совершенно разных людей также связаны друг с другом, что ничего случайного не происходит, что все тяготы, трудности имеют смысл, только он не всем понятен. Мысль о связи и взаимообусловленности противоположностей содержится и в странном страшном сне Лыжина. С одной стороны, герои сна те, кто принимают на себя тяжесть бытия, чтобы другим было легко. С другой — Лесницкий и Лошадин воплощают в себе противоположное отношение к жизни: Лесницкий — разочарование, отчаяние, потерянность, Лошадин — светлое смирение. Они идут рядом. «И несчастный, надорвавшийся, убивший себя «неврастеник», как называл его доктор, и старик мужик, который всю свою жизнь каждый день ходит от человека к человеку, — это случайности, отрывки жизни для того, кто и свое существование считает случайным, и это части одного организма, чудесного и разумного, для того, кто и свою жизнь считает частью этого общего и понимает это. Так думал Лыжин, и это было его давней затаенною мыслью, и только теперь она развернулась в его сознании широко и ясно» (С. X, 99). Жизнь и всё, что в ней происходит, уже представляются главному герою не обрывками, не кусочками, а целостной картиной бытия.

Лейтмотивом рассказа становится дорога: герои в дороге на протяжении всего повествования. Мотивировка перемещения судебного следователя Лыжина по сути своей сходна с фольклорной. Согласно В.Я. Проппу, сказочный герой, например, отправляется в путь, когда происходит какая-нибудь беда¹⁷. Здесь важно, что герой вынужден это сделать, если происходит беда, нарушен запрет (в рассказе причиной поездки Лыжина становится самоубийство Лесницкого).

Дорога — это мифологема движения, пространственно-временной ориентации и цели; аспект смысла жизни и вектор истории; универсалия научного и художественного познания и культурного творчества. Своим универсализмом архаическая семантика пути обязана широким смысловым связям с топологией жизненного пространства, его ценностным иерархиям и всей социальной системе с моделями поведения и ритуальной практикой. М.М. Бахтин отмечает, что «передвижение героя, путешествие являются средством открытия мира. И наконец, поскольку дорога представляет собой целенаправленное, линеарное пространство, то она часто получает метафорическое значение жизненного пути человека. Эта метафора отразилась в устойчивых словосочетаниях: найти свою дорогу, сбиться с пути»¹⁸.

Дорожные приметы, встречающиеся в рассказе, становятся приметами судьбы. «Дорога шла сначала по краю леса, потом по широкой лесной просеке; мелькали и старые сосны, и молодой березняк, и высокие молодые, корявые дубы, одиноко стоявшие на полянах, где недавно срубили лес, но скоро всё смешалось в воздухе, в облаках снега; кучер говорил, что он видит лес, следователю же не было видно ничего, кроме пристяжной. Ветер дул в спину <...> Вот какая-то деревушка, ни одного огонька в ней. Опять лес, поле, опять сбились с дороги и кучер слезал с козел и танцевал. Тройка понесла по темной аллее, понесла быстро, и горячая пристяжная била по передку саней. Здесь деревья шумели гулко, страшно, и не было видно ни зги, точно неслись куда-то в пропасть, и вдруг — ударил в глаза яркий свет подъезда и окон, раздался добродушный, заливчатый лай, голоса... Приехали» (С. X, 96). В приведенном отрывке дорога ведет через лес, который является в традиционной культуре местом испытания и инициации, символом заблуждений, тягот жизни и т. д. Система знаков, сопровождающих образ дороги, явно несут символический смысл: метель, лес, герои трижды заблудились, выехали не к той деревне, а деревня тёмная, и вдруг — яркий свет и усадьба фон Тауница, которая была конечной целью пути. Примечательно, что ситуация «вдруг» и реального озарения светом путников совпадает с внутренним озарением, нравственно-философским открытием Лыжина. И здесь буквально реализуется фольклорно-мифологическое значение мотива дороги (пути): встретившись со смертью, герой выходит обновленным. Если традиционно дорога предполагает движение и любая остановка лишь частность, эпизод в этом движении, то в этом рассказе случайность, остановка в земской избе, где произошла трагедия, и посещение имения фон Тауница, становятся переломными для сознания чеховского героя. И физическое перемещение героя трансформируется в духовное странничество.

Таким образом, в рассказе «По делам службы» провинция является не просто понятием географическим и административно-территориальным, а по содержанию — нравственно-культурным, но она становится философской категорией.

А.П. Чехов изображает события и героев, поместив их в пространственную модель, символический смысл которой определяет система мифопоэтических знаков. Если в начале рассказа в сознании героя столица и провинция были противопоставлены, то в финале он начинает понимать единство всего существующего, взаимообусловленность всего в мире. Кроме этого, исходя из поэтики и идейной насыщенности пространства провинции в рассказе «По делам службы», напрашивается вывод о том, что провинция стала для чеховского героя пространством давящим, разрушающим и одновременно гармонизирующим. В рассказе «По делам службы» прежде всего наблюдается неоднородность пространственной картины мира.

Провинция в рассказе становится тем миром, который оказывает влияние на изменение мировоззренческой парадигмы героя, инициирует обращенность индивидуального сознания к отысканию общих законов и принципов бытия.

Хронотоп провинции часто выполняет в произведениях А.П. Чехова сюжетообразующую, моделирующую, оценочную функцию. Мифопоэтический подход позволяет увидеть в пространственном образе провинции структурные и смысловые пласты, обогащающие его понимание и толкование. Картину провинциального мира не всегда определяют пространственные категории, но также настроение, переживание. Принципы организации пространства провинции, детали, настроение — все говорит о двойственности этого мира, отражает идею бинарности бытия. В пространственной модели чеховских произведений традиционная в социокультурном смысле бинарная оппозиция «провинция/столица» выстраивается по мифопоэтическому принципу «свой/чужой». Но актуальным здесь становится не противопоставление, о котором говорят в связи с оппозицией «столица/провинция», а соединенность этих противоположностей, без взаимоисключений.

Литература

1. Анциферов Н.П. «Непостижимый город...» Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Петербург Пушкина. — Л., 1991.

2. Арнаутова Ю.Е. Колдуны и святые: Антропология болезней в средние века. — СПб., 2004.

3. Байбурин А.К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. — М., 2005.

4. Батракова С.П. Чеховский сад («Черный монах» и «Вишневый сад») // Чеховиана: Мелиховские труды и дни. — М., 1995.

5. Бахтин М.М. Эпос и роман. — СПб., 2000.

6. Бекетова Н.А. «Колокола» С. Рахманинова: концепция предостережения / С.В. Рахманинов. К 120-летию со дня рождения (1873—1993): мат-лы конфер. — М., 1995. — С. 64—73.

7. Берковский Н.Я. О русской литературе. — Л., 1985.

8. Бидерманн Г. Энциклопедия символов. — М., 1996.

9. Богодерова А.А. Сюжетная ситуация ухода в русской литературе второй половины XIX века: автореф. дис. ... канд. филол. наук. — Новосибирск, 2011.

10. Бунин И.А. Святые горы: собр. соч. в 6-ти тт. — Т. 2. — М., 1987 [электрон. ресурс]. URL: http://ruslit.traumlibrary.net/book/bunin-ss06-02/bunin-ss06-02.html#work001008

11. Вергилий. Энеида // Вергилий. Собрание сочинений. — СПб., 1994.

12. Виролайнен М.Н. Речь и молчание: сюжеты и мифы русской словесности. — СПб., 2003.

13. Гачев Г.Д. Национальные образы мира: Общие вопросы. — М., 1988.

14. Гольденберг А.Х. Архетипы в поэтике Н.В. Гоголя: монография. — М., 2012.

15. Горячева М.О. Проблема пространства в художественном мире А.П. Чехова. Дисс. ... канд. филол. наук. — М., 1992.

16. Горячева М.О. Семантика «сада» в структуре художественного мира Чехова // «Russianliterature». — Amsterdam, 1994. — № XXXV—II. — С. 171—179.

17. Горячева М.О. Тема степи у Чехова: Авторские рецепции и художественная реальность // Таганрогский вестник. — Вып. 3. — Таганрог, 2008. — С. 113—122.

18. Горячева М.О. Проблема пространства в художественном мире А.П. Чехова: дисс. ... канд. филол. наук. — М., 1992.

19. Громов М.П. Книга о Чехове. — М., 1989.

20. Звиняцковский В.Я., Панич А.О. «У лукоморья дуб зеленый...» // Чеховиана. «Три сестры» — 100 лет. — М., 2002. — С. 82—101.

21. Зингерман Б.И. Театр Чехова и его мировое значение. — М., 1988.

22. Казакова Л.А. Предания о кладах (по материалам фольклорного архива ПсковГУ) [электрон. ресурс]. URL: http://pskgu.ru/projects/ pgu/storage/wg6110/wgpgu03/wgpgu03_08.pdf

23. Катаев В.Б. Чехов и Таганрог: к проблеме культурного ответа // Таганрогский вестник. — Вып. 2. — Таганрог, 2004.

24. Коробейникова А.А., Пыхтина Ю.Г. О пространственных архетипах в литературе // Вестник ОГУ — 2010. — № 11. — С. 44—50.

25. Криничная Н.А. Русская мифология: Мир образов фольклора. — М., 2004.

26. Кургузова Н.В. Сакрализация и эмоциональное восприятие географических центров в свадебной поэзии // Диалектика рационального и эмоционального в искусстве слова: сб. науч. ст. к 60-летию А.М. Буланова. — Волгоград, 2005. — С. 65—70.

27. Ларионова М.Ч. Миф, сказка и обряд в русской литературе XIX века. — Ростов н/Д, 2006.

28. Ларионова М.Ч. Море и степь в ранних произведениях А.П. Чехова // XXV Фетовские чтения: (Курск, 15—16 октября 2010 г.) / под ред. Н.З. Коковиной. — Курск, 2011. — С. 213—220.

29. Ларионова М.Ч. «Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня»: рассказ А.П. Чехова «Ведьма» // Творчество А.П. Чехова: рецепции и интерпретации: сб. материалов Междунар. науч. конфер. — Ростов н/Д, 2013. — С. 97—106.

30. Ларионова М.Ч. Миф, сказка и обряд в русской литературе XIX века. — Ростов н/Д, 2006.

31. Леви-Строс К. Первобытное мышление. — М., 1994.

32. Левкиевская Е.Е. Дорога // Словарь языческой мифологии славян [электр. ресурс]. URL: http://www.swarog.ru/h/htonicheskie0.php

33. Лихачев Д.С. Поэзия садов: К семантике садово-парковых стилей. Сад как текст. — М., 1998.

34. Максимов С.В. Нечистая, неведомая и крестная сила. — СПб., 1994.

35. Медриш Д.Н. Литература и фольклорная традиция. Вопросы поэтики. — Саратов, 1980.

36. Мелкова А.С., Родионова В.М., Сахарова Е.М. Примечания // Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 тт. Сочинения: в 18 т. — Т. 6. [Рассказы], 1887. — М., 1976.

37. Одесская М.М. Уолденский отшельник и степной странник: философия природы // Таганрогский вестник. — Вып. 3. — Таганрог, 2008. — С. 78—86.

38. Пахомов Дж. Литературный пейзаж у Пушкина и Чехова // Чеховиана. Чехов и Пушкин. — М., 1998.

39. Плотникова А.А. Кладбище // Славянская мифология. Энциклопедический словарь. А—Я; изд. 2-е, испр. — М., 2002. — С. 228—230.

40. Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. — Ленинград, 1986.

41. Разумова Н.Е. Творчество А.П. Чехова в аспекте пространства. — Таллинн, 2001.

42. Разумова Н.Е. «Степь» Чехова: вариант интерпретации повести // Вестник Томского государственного университета. — 1998. — Т. 266 [электрон. версия]. URL: http://www.tsu.ru/webdesign/tsu/Library.nsf/designobjects/vestnik267/$file/chekhov.html

43. Рошияну Н. Традиционные формулы сказки. — М., 1974.

44. Сазонова Л.И. Поэзия русского барокко. — М., 1991.

45. Седегов В. Таганрогские детали в произведениях Чехова // Чеховские чтения. — Таганрог, 1972. — Ростов н/Д, 1974. — С. 55—61.

46. Собенников А.С. Художественный символ в драматургии А.П. Чехова: типологическое сопоставление с западно-европейской новой драмой. — Иркутск, 1989.

47. Созина Е.К. Провинция в творчестве Д.Н. Мамина-Сибиряка и А.П. Чехова: топология судьбы [электрон. ресурс]. URL: http://www.km.ru/referats/0502F2D3271F4625B4797B7179304D8A

48. Сухих И.Н. Проблемы поэтики Чехова. — СПб., 2007.

49. Таганрог и Чеховы. Мат-лы к биографии А.П. Чехова. — Таганрог, 2003.

50. Топоров В.Н., Соколов М.Н. Пастух // Мифы народов мира: энциклопедия: в 2-х тт. — М., 1982. — Т. 2. — С. 291—293.

51. Туркина В.Г. Город как «топос» [электрон. ресурс]. URL: http://cyberleninka.ru/article/n/gorod-kak-topos.

52. Фарыно Е. К невостребованной мифологемике «Лошадиной фамилии» Чехова // Literatura rosyjska przełomu XIX i XX wieku; pod red. E. Biemat i T. Bogdanowicza. — Gdańsk, 1999.

53. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. — М., 1978.

54. Цивьян Т.В. Движение и Путь в балканской модели мира. Исследования по структуре текста. — М., 1999.

55. Черепанова О.А. Путь и дорога в русской ментальности и в древних текстах [электрон. ресурс]. URL: http://kizhi.karelia.ru/library/ryabinin-1999/213.html

56. Шаладонова Ж.С. Топосы национального пространства в произведениях А. Чехова, Н. Гоголя и Я. Коласа // Чеховские чтения в Ялте. — Вып. 15. Мир Чехова: пространство и время: сб. науч. тр. — Симферополь, 2010. — С. 59—67.

57. Шейнина Е.Я. Энциклопедия символов. — М.; Харьков, 2001.

58. Щепановская Е.М. Архетипы России // Методология и методы исторической психологии: мат-лы XXVI межд. науч. конфер. 14—15 дек. 2009. — СПб., 2009. — С. 58—64.

59. Щепанская Т.Б. Культура дороги в русской мифоритуальной традиции XIX—XX вв. — М., 2003.

60. Щукина Д.А. Пространство в художественном тексте и пространство художественного текста. — СПб., 2003.

61. Энциклопедия «Слова о полку Игореве»: в 5-ти тт. — Т. 1 / Рос. акад. наук. Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом); ред. кол.: Л.А. Дмитриев, Д.С. Лихачев, С.А. Семячко, О.В. Творогов (отв. ред). — СПб., 1995.

Примечания

1. Щукина Д.А. Пространство в художественном тексте и пространство художественного текста. — СПб., 2003. — С. 13.

2. Щепанская Т.Б. Культура дороги в русской мифоритуальной традиции XIX—XX вв. — М., 2003. — С. 62.

3. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. — М., 1978. — С. 506.

4. Бахтин М.М. Эпос и роман. — СПб., 2000. — С. 192.

5. Левкиевская Е.Е. Дорога // Словарь языческой мифологии славян [электр. ресурс]. URL: http://www.swarog.ru/h/htonicheskie0.php

6. Щепанская Т.Б. Культура дороги в русской мифоритуальной традиции XIX—XX вв. — М., 2003. — С. 62.

7. Там же. С. 62.

8. Там же.

9. Вергилий. Энеида // Вергилий. Собрание сочинений. — СПб., 1994. — С. 226.

10. Собенников А.С. Художественный символ в драматургии А.П. Чехова: типологическое сопоставление с западно-европейской новой драмой. — Иркутск, 1989. — С. 174.

11. Собенников А.С. Указ. соч. С. 178—179.

12. Леви-Строс К. Первобытное мышление. — М., 1994.

13. Сухих И.Н. Проблемы поэтики Чехова: изд. 2-е, доп. — СПб., 2007. — С. 325.

14. Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. — Л., 1986. — С. 173, 180.

15. Шейнина Е.Я. Энциклопедия символов — М.; Харьков, 2001. — С. 217.

16. Байбурин А.К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. — М., 2005. — С. 180.

17. См.: Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. — Л., 1986. — С. 46—47.

18. Бахтин М.М. Эпос и роман. — СПб., 2000. — С. 33.