Петербургский король Лир

[Дневник Алексея Сергеевича Суворина. Текстологическая расшифровка Н.А. Роскиной / Подготовка текста Д. Рейфилда и О.Е. Макаровой. London: The Garnet Press. М.: Независимая газета, 1999. 720 с.]¹

Держа в руках этот фолиант в глянцевом «супере» с портретом Суворина, проступающим сквозь факсимиле невообразимо неразборчивого его почерка, я все вспоминаю слова давно умершего литератора: «Все приходит в свое время или немножко позже». Так в застойные времена он утешал тех, кто сражался — часто безрезультатно — с издательствами и стоявшей за ними цензурой за издание «неугодных» советскому правопорядку книг.

Дневник Суворина наконец-то вышел.

В свое ли время или все-таки немножко позже? Или даже слишком поздно? Хотя бы потому, что и со смерти Н.А. Роскиной, несколько десятилетий назад отважно взявшейся за работу по расшифровке почерка Суворина (героизм этого оценит только тот, кто сам работал в архивах с его рукописями), отдавшей этой работе огромный кусок своей рано оборвавшейся жизни и обрекшей себя с самого начала на работу «в стол» (при советской власти «Дневник» почти заведомо был непроходной книгой), пролетело уже, страшно сказать, так много времени... Книгу, чей выход как личный праздник оценили бы многие не дожившие до него литературоведы и историки, в частности чеховеды, уже не увидят и те, кто поддерживал Н.А. Роскину и в замысле, и в работе над его реализацией. Я, например, хорошо помню, как в самом начале работы Наталья Александровна поделилась своими сомнениями — стоит ли? — с Н.И. Гитович, и та молча сняла с полки издание «Дневника» 1923 года, тогда уже бывшее абсолютно «недоставаемым», и подарила его Роскиной, чтобы хоть чем-то облегчить ее работу.

А случись все же такое чудо и выйди «Дневник» в советское время, с какими злободневными и кровно затрагивающими тогда каждого честного интеллигента аллюзиями он был бы прочитан, сколько нужных именно тому времени мыслей пробудил бы, сколько точек над «i» вовремя поставил в личных позициях! Сегодняшнее время почти полностью сняло этот контекст. Но зато его опыт дает возможность увидеть фигуру Суворина без тех страстей, а значит, объективнее и — стало быть — точнее, причем увидеть в более, может быть, существенном, чем чисто идеологический, человеческом, психологическом, т. е. всегда «первичном» ракурсе. «Его сила, секрет его влияния <...> в том, что <...> он очень глубоко проникал в дурную сторону человеческой натуры», — писал об этом «ловце человеков» критик А.Р. Кугель. Ничего себе характеристика! Но «Дневник» ее полностью подтверждает, и именно здесь ключ ко многому, в том числе к самой природе зла, его типологии, его скрытому механизму, его урокам, а стало быть, и к идеологии, поскольку сама она — не одно только пресловутое наследие советских времен, а сумма представлений, которые есть у каждого времени, каждого общества, за которыми всегда и прежде всего стоит не одно укрощенное или соблазненное отвлеченными идеями сознание, но в гораздо большей, может быть, степени подсознание, то глубоко личное и потаенное, что человек прячет часто даже от себя самого, т. е. то, что свойственно каждому человеку.

Сегодня мы можем читать «Дневник» именно под таким углом зрения. У нас есть уже и свой, нужный для этого опыт, и кое-какой необходимый для этого научный инструментарий — «первоначальный капитал» такой рефлексии. И потому это очень продуктивное и своевременное чтение. И уж что совершенно очевидно, такой «Дневник», который сейчас пять тысяч счастливых его обладателей могут держать в руках, в советское время выйти не мог, как теперь любят говорить, по определению. Это лучше других поймут специалисты.

Изданием его мы обязаны необыкновенному научному тандему известного английского слависта профессора Д. Рейфилда и российского филолога О. Макаровой. Работа по доведению версии Роскиной до максимально возможной полноты, проделанная ими за несколько лет (учитывая состояние наших архивов и, прежде всего, имеющуюся в их распоряжении технику на грани фантастики — в виде давно устаревших аппаратов для чтения микрофильмов, допотопных «ручных» каталогов и пр.), ошеломляет. По сравнению с изданием, предпринятым журналистом М.И. Кричевским в 1923 году и содержащим (как предполагалось теми, кто с ним работал, но только сейчас это стало абсолютно очевидно), кроме немалых пропусков, еще и немалое количество ошибок и, как справедливо пишут издатели, «довольно предвзятый комментарий», «Дневник» благодаря работе Роскиной стал «толще» на треть. Приняв за основу ее текст, Д. Рейфилд и О. Макарова сверили с оригиналом комплектность записей, уточнили отдельные прочтения, а также привлекли колоссальный архивный материал, который помог и в расшифровке текста, и в комментировании. Другими словами, они, во-первых, восстановили недостающие в тексте Роскиной фрагменты, часть из которых была ею или просто упущена, или не расшифрована, а часть снята сознательно, очевидно, потому что она, не теряя надежды на публикацию, хорошо понимала, что именно из суворинских записей заведомо ей может помешать; во-вторых, включили в основной корпус дневника тексты, которые были вложены в дневник на отдельных листах, в частности, некоторые из полученных Сувориным писем, которые он считал настолько важными, что держал их в дневниковых тетрадях; в-третьих, изложили в примечаниях содержание всех газетных вырезок, вклеенных Сувориным в дневник. Из примерно тысячи слов, отмеченных Роскиной как неразборчивые, они прояснили почти половину. Из ста тысяч писем к Суворину, хранящихся в архивах Москвы и Петербурга, обработали более десяти тысяч, оцененных ими «как наиболее важные», привлекли и все «Маленькие письма» Суворина, печатавшиеся в «Новом времени». Впервые введена в «Дневник» обнаруженная ими в Отделе рукописей РНБ записная книжка 1875 года — в том объеме, в каком удалось ее расшифровать.

Так что, пока не найдены (если они где-то все же еще существуют!) другие тетради «Дневника», это издание можно считать максимально и окончательно полным. Только специалист оценит тот фантастический труд, который заключает в себе аннотированный указатель имен, — что стоит за многими впервые для нас «открытыми» датами жизни, именами и отчествами, идентифицированными личностями и т. п. Вызывает глубокое уважение научный такт, полнота и содержательность комментариев. Безмерно восхищает предисловие, написанное с таким проникновением в личность героя, его реальную повседневную жизнь и составляющие ее сложные отношения между людьми (живыми людьми, а не историческими трафаретами), какое бывает только тогда, когда пишущие знают неизмеримо больше, чем входит в текст. Нужно прожить в этом материале немало времени, нужно пережить его внутри себя, чтобы получился такой психологический портрет такого противоречивого — отталкивающего и привлекающего — человека, каким был Суворин.

И, наконец, эта книга — урок научной этики для всех нас: с каким бережным вниманием отнеслись Рейфилд и Макарова ко всему, что сделано было до них. Упомянуты все, кто предпринимал попытки расшифровки дневника, дана их текстологическая оценка. Подробно охарактеризована работа и Н.А. Роскиной, сохранено в целости написанное ею предисловие, раскрывающее саму по себе интересную историю дневников и их публикации. Вообще это издание, я думаю, гораздо отчетливее, чем любая, даже самая честная и благородная риторика, демонстрирует простую, но чрезвычайно обнадеживающую в наше, менее всего дающее основание для позитивных надежд время истину: как Земля у человечества общая, так и наука у нас, к счастью, общая. И в этом, очевидно, и есть наше спасение от самих себя — от личных и профессиональных предрассудков, комплексов и просто неизбежных для каждого времени и каждого человека «пределов компетентности».

Дневник — особый жанр, и, как справедливо считают авторы предисловия, он никогда «не равнозначен человеку». Но, как бы ни скрывал пишущий его свой лик — от себя самого или гипотетического читателя, на которого любой дневник, как всякий текст, всегда рассчитан (будь это и сам автор, когда-то позже становящийся его читателем, может быть, даже единственным) — под той или иной маской или ролью, или просто максимально «обезличенными» записями фактов, он неизбежно когда-то да «проговорится» — интонацией, словом, умолчанием, деталью...

Издатель самой влиятельной и самой профессиональной газеты своего времени, какой бы ни была ее политическая ориентация и моральные принципы; человек, объективно сделавший для просвещения в России так колоссально много, что это и сегодня невозможно взвесить ни на каких весах, и одним этим заслуживающий признания потомков; человек, на равных общавшийся с Достоевским, Толстым, Лесковым, друживший с Григоровичем, Плещеевым и, конечно же, с Чеховым и одновременно связавший себя прочнейшими «демоническими узами» с таким клиническим случаем зла, как Виктор Буренин; нерассуждающий до примитивности антисемит и общественный деятель, вхожий в то, что мы сегодня называем политической, художественной, литературной элитой, бывший в эпицентре многих важных событий своего времени; талантливый публицист и интересный критик, кроме своей газеты самозабвенно любивший, пожалуй, только театр; автор замеченных своим временем пьес, втайне болезненно мечтавший о прозе (большом романе); фанатический труженик, не знавший нормальной смены дня и ночи, глава большого дома и большой семьи, Суворин был человеком ранимым, уязвимым, даже слабым, невероятно одиноким, мало, в сущности, кого по-настоящему любившим и мало кем любимым, считавшим, что его никто не понимает, и боявшимся, что кто-то его действительно «разгадает», проникнув в тщательно скрываемую от самого себя «дурную сторону», перенесшим столько невыдуманных личных трагедий, что иногда кажется — здесь не обошлось без какого-нибудь Воланда. Опустошенный ипохондрик, много лет боявшийся умереть от удара и мучительно умиравший от рака горла, с трудом пишущий невнятные записочки-реплики не часто посещавшим его знакомым... Даже умирал он вдали от дома, детей, внуков, жены, ровесницы его старшей дочери, рядом с преданной ему еще более молодой женщиной, властно распоряжавшейся теперь его жизнью, в которой он уже не фигурально, а буквально не имел голоса, и «соперничающей» за сферы влияния с бывшим при Суворине неотлучно секретарем редакции «Нового времени», на что Суворин не преминул пожаловаться сыну... Какому романисту, кроме самой жизни, под силу такой сюжет?

Дневник Суворина, конечно же, в первую очередь документ эпохи. И как документ содержит массу ее реалий и фактов, именно таких, какими они видятся, когда человек — конкретный, живой, субъективный в своих оценках и пристрастиях, подверженный предрассудкам, слабостям, вспышкам гнева и несправедливости, сию минуту, а не вообще мучительно страдающий — находится внутри событий, конфликтов, коллизий, со всей свойственной такому восприятию аберрацией, смещением перспективы, личной окраской и пр. Такой человеческий документ содержит и массу не запланированных его автором психологических штрихов к собственному портрету, к портретам многих современников (в именном указателе упоминаемых лиц содержится — шутка сказать — около трех тысяч имен! Это все люди, так или иначе прошедшие через жизнь Суворина). Все это удивительно меняет оптику нашего восприятия — то, что давно уже воспринималось как бывшее «там и тогда», вдруг удивительным образом создает иллюзию «здесь и теперь».

Читая «Дневник», я задавала себе непозволительно наивный вопрос — узнаем ли мы теперь что-то, что коренным образом изменит наше представление о Суворине и его времени, сложившееся отношение к нему (не у советских чиновников, естественно, а у исследователей)? По существу все-таки, наверное, нет. Но разве в этом смысл издания «Дневника», благодаря которому мы знаем теперь такую массу дополняющих и уточняющих штрихов, разъясняющих суть того, о чем интуитивно только догадывались? Дневник — «памятник создавшей его личности». И эту личность, волею логики российской жизни и истории вынесенную на поверхность, в фарватер главных событий времени, нужно изучать как некую историческую и психологическую типологию закономерностей и вероятностей, торжествующую и в своих падениях, и в своих взлетах над простыми случайностями. И это изучение, по сути, начато теми, кому мы обязаны этим итоговым изданием.

Еще раз убеждаешься в фантастической проницательности долго дружившего с Сувориным, а потом разошедшегося с ним Чехова. Он был, может быть, единственным, кто, идя наперекор общественным стереотипам, рискуя собственной репутацией, наблюдая Суворина во всей отталкивающей и притягивающей сложности его характера, действительно понял его. То, что мы знали о Суворине «со слов» Чехова, полный вариант «Дневника» только подтверждает каждой новой для нас в нем записью, наполняя наше знание впечатляющей конкретикой фактов и обнажением механизма самораскрытия личности, каким нередко против воли человека оказывается написанный им текст.

Человек, объективно сделавший много полезного, может одновременно быть по-человечески антипатичен, часто некрупен, а то и ничтожен, и эта его некрупность привносит в реальную жизнь зла не меньше, чем его же добрые дела пользы. Это один из самых сложных как для истории, так и для живой жизни вопросов, пытаться отвечать на которые приходится каждому времени и каждому человеку. Я, наверное, на всю жизнь запомнила интонацию, с какой легко сбегавший по ступенькам внутренней лестницы чеховского дома в Кудрине профессор Рейфилд на вопрос собравшихся там в годовщину смерти Чехова и еще не видевших «Дневника» чеховедов, каким же все-таки человеком был Суворин, убежденно бросил: «Противным». Это личное человеческое ощущение ученого, продемонстрировавшего высокий образец научной объективности и тщательности. А каким, собственно говоря, может видеться человек, болезненно коллекционирующий сплетни и слухи, патологический антисемит, виртуозно неискренний и одержимый разными маниями, слабый и потому жесткий и даже жестокий, мстительный, беспомощный и бесконечно и глубоко несчастливый... Все это — и многое другое тоже — есть Алексей Сергеевич Суворин.

Публикаторы «Дневника» справедливо начинают свое предисловие словами: «Мы не намерены ни восхвалять А.С. Суворина, ни хоронить его. Наша цель — предоставить читателю наиболее полную и точную версию его дневника, дополненную комментариями из опубликованных и архивных источников, — тогда он сможет, наконец, пусть и с запозданием, воздать должное этой сложной и противоречивой натуре».

Наш читатель и начал «воздавать». Выход книги вызвал по нынешним временам достаточно многочисленные отклики. Судя по модным теперь рейтингам, он был и интеллектуальным бестселлером, и событием года и т. д. Но авторы читанных мною восторженных рецензий восторгаются, к сожалению, не титанической работой публикаторов, не эталонным уровнем их научной работы, не высокой этикой, которую они продемонстрировали, не новыми возможностями уже нашей научной или просто читательской рефлексии, открывшимися теперь. Они почему-то бездумно хмелеют от... личности издателя «Нового времени». Как в советские времена Суворин был однозначно одиозной фигурой, так теперь, похоже, одним этим он становится для неразборчивых наших современников фигурой, безмерно их восхищающей. Неужели наше достаточно циничное и пошлое время уже настолько утеряло критерии, что на пороге третьего тысячелетия мы безудержно готовы восторгаться антисемитом, закрывая на это и многое другое глаза как на маленькую и простительную слабость? Наше холопство пополам с невежеством не знает удержу. Не очень давно одна из московских газет рядом с серьезной рецензией на вышедшую перед этим первую у нас монографию Е. Диннерштейна, посвященную Суворину, поместила на той же полосе прочувствованную информацию о том, что в селе, где родился Суворин, благодарные земляки назвали одну из улиц его именем, а местная администрация даже выискивает средства для восстановления дома, в котором Суворин появился на свет. Спрашивается, чьего пера достоин этот сюжет?

Суворин занимает свое место в российской истории, и это место не может быть ни перечеркнуто умолчанием, как предпочитала это делать советская официальная наука, ни искажено восхищением невежества, потому что историю нельзя ни изменить, ни перечеркнуть, ни переписать заново. Ее можно и нужно только изучать. Суворин как издатель газеты и публицист, как человек, собеседник, корреспондент, литератор, муж, отец, дед, любовник занимал немалое место в судьбах многих своих современников — известных и не очень. И эти стороны его жизни — уроки человеческой истории. Он занимал большое место в биографии Чехова (вспомним хотя бы, что чеховские письма к нему, может быть, самые интересные в его огромном эпистолярном наследии, и отношения его с Сувориным, отношение его к Суворину составляют один из самых сложных и тонких психологических сюжетов его биографии, в котором все хотя как бы и ясно, но который по-настоящему еще не написан). И хотя история ничему, как говорят, не учит, люди, работающие на ее прояснение, всегда надеются, что ее уроки сами по себе красноречивы и неотменяемы — хотя бы доказанной их очевидностью.

Мы можем радоваться, что дожили до выхода в свет этого фолианта. Что научное бескорыстие и высокая культура, несмотря ни на что, существуют. Что возможна такая совместная работа. А усилия рано или поздно дают результаты. Во всяком случае, может быть, все, что должно совершиться, действительно совершается в свое время, хотя, чтобы дождаться этого, жить в России надо действительно очень долго.

Примечания

1. Первая публикация: Гитович И. Петербургский король Лир // Чеховский вестник. 1999. № 5. С. 11—19.