[Галина Бродская. «Представить себе жизнь без него еще не могу», 2 (15) июля 1904 года. Смерть Чехова. Похороны в Камергерском // Культура. 1999. 15—21 июля (№ 25). С. 9]1
Чтобы найти архивный документ, который займет в интересующем исследователя сюжете свою «клеточку» — наподобие элементов в таблице Менделеева, — нужны везение, интуиция, умение искать и читать рукопись и даже одержимость. Чтобы «зайти за документ», что Тынянов считал самым важным, нужен особый дар — сродни литературному, нужно чувствовать связи, причудливо пронизывающие живую жизнь, и, мгновенно извлекая из памяти возникающие ассоциативные цепочки имен, фактов, реалий, соблюдать дистанцию вкуса, такт, чувство меры.
Все это присутствует в рецензируемом тексте, в основу которого положено несколько писем юной москвички начала века М. Смирновой, на наше исследовательское счастье сохранившихся в московских архивах.
Девятнадцатилетняя интеллигентная девушка, влюбленная в Художественный театр, с 13 лет ходившая на все премьеры и не пропускавшая спектаклей с участием О.Л. Книппер, а летом 1902 года познакомившаяся с жившим тогда неподалеку, в Любимовке, Чеховым, побывавшая 17 января 1904 года на премьере «Вишневого сада» и чествовании писателя, ночью после спектакля потрясенно описала свои впечатления — сначала в письме к Книппер, которой безмерно восхищалась, а потом, спустя какое-то время, своему двоюродному дяде. В тот вечер, несмотря на свой юный возраст, она кроме восторга ощутила и вполне взрослую тревогу: «...во время чествования я несколько раз принималась плакать. Посмотрю на него <...> сердце сожмется <...> так жутко за него делается». Чехов был болен, и это знали. Тем не менее, весть о его смерти, последовавшей через несколько месяцев, оказалась неожиданной. Маня Смирнова, конечно же, была на похоронах; но к могиле в тот день пробиться не смогла — слишком много было народу — и на следующий день опять поехала в Новодевичий. О своих впечатлениях и переживаниях она снова написала двоюродному дяде, который в это время был далеко от России. И вполне вероятно, что, если бы дядя не был К.С. Станиславским, эти несколько писем могли и не сохраниться.
А это, во-первых, образцы эпистолярного жанра начала века, в которых важно не только то, о чем письмо, но и как — какими словами, в какой интонации и каком контексте — об этом написано. Во-вторых, это интереснейший человеческий документ эпохи, по сути, попытка психологического автопортрета зрительницы театра Чехова. Без таких живых свидетельств чего стоят наши отвлеченные рассуждения о рецепции... В-третьих, эти письма довоссоздают картину похорон, известную нам по письмам Горького, многим воспоминаниям, газетным репортажам. Эта обыкновенная девушка — рядовая зрительница и читательница — видела и чувствовала по-своему и по-своему об этом написала. А спустя три месяца в Художественном театре открылся новый сезон («Ты понимаешь — нет дома Антона Павловича в театре! Сироты вы стали, и, Боже, как это чувствуется, или, по крайней мере, как я сильно почувствовала», — писала своему великому дяде племянница). Спустя год — в годовщину смерти Чехова — на Новодевичьем служили панихиду: «Народу было немного, даже мало... А главное, кроме Гольцева, ни одного знакомого лица. Мне так стало обидно... Мне бы хотелось, чтобы были тысячи людей... чтобы люди эти были благородные, хорошие...» Близилось заключение Портсмутского мира, приближалась и первая русская революция. А в Москве, на Поварской, в филиальном отделении Художественного театра репетировали Метерлинка и Пшибышевского; и — подводит итог автор — «молодые осваивали символистскую драму, как <...> перед открытием Художественного... чеховскую «Чайку». Круг замыкался».
Читая работы, построенные, подобно рецензируемой, на умении читать документы и заходить «за» них, начинаешь особенно сожалеть, что наши талантливые и образованные молодые исследователи, виртуозно разгадывающие в текстах Чехова смыслы аллюзий и символов, выявляющие интертекстуальные связи, совсем не имеют вкуса и интереса к архивной работе, т. е. к реальной жизни, в личном переживании которой эти смыслы и связи только и рождаются. Впрочем, если в масштабах времени, отпущенного одному поколению, круг, очерчивающий его предназначение и возможности, действительно обязательно завершается, то в масштабах истории он оказывается лишь очередным витком спирали, и, стало быть, можно надеяться, что если не это, то следующее поколение чеховедов рано или поздно ощутит, сколь необходима для любых теоретических штудий твердая почва реального знания.
Примечания
1. Первая публикация: Гитович И. [Рецензия] // Чеховский вестник. 1999. № 5. С. 50—52.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |